Содержание

О Гумилёве... / Стихи

Имя Николая Степановича Гумилёва (3 (15) апреля 1886 — 26 августа 1921) сегодня уже вряд ли ассоциируется только с «возвращенной», запрещенной литературой.

Его поэзия прекрасно издана, биография в общем и целом восстановлена (историком А. Я. Разумовым была установлена даже точная дата расстрела поэта), а творчество активно изучается — с самых разных ракурсов: от его связей с мистическими культами до православных толкований и тонких теоретических наблюдений над природой акмеизма. Время информационного голода миновало, поэзия как поле для профессиональных интерпретаций освоена, а между тем эпоха Серебряного века уходит в прошлое все дальше, переосмысли-ваясь поколениями и все больше обрастая и «новой мифологией», и сухими фактами, в равной степени формирующими образ поэта.

Спустя 130 лет со дня рождения поэта, 95 лет — после смерти и четверть века после «возвращения» его имени можно говорить не только о литературоведческом осмыслении творчества Гумилёва, но и об устойчивых читательских стереотипах, иногда абсурдных, а иногда не менее интересных, чем стереотипы научные. Именно наблюдениям над тем, как воспринимается образ и поэзия Николая Гумилёва современными читателями, в том числе читателями за пределами России, и пойдет речь в этой статье. Мы остановимся на некоторых деталях восприятия поэзии русскоязычными и англоязычными читателями.

Современными российскими издателями и авторами популярных онлайн-статей образ поэта чаще всего подается через перечисление устоявшихся формул. Николай Гумилёв — это «путешественник, участник этнографических экспедиций в Африку», «бесстрашный воин, боевой офицер, кавалер Георгиевского креста», «поэт чести и высокой судьбы», «мистик», «мыслитель, поэт-философ», «теоретик акмеизма, учредитель знаменитого „Цеха поэтов“» и «поэт, попавший под безжалостный каток советской идеологии, расстрелянный как соучастник антиправительственного заговора». Чуть реже о нем говорится как о «тончайшем лирике». Искушенному читателю эти распространенные характеристики могут показаться трюизмами, однако любую из них очень сложно исключить из биографии Гумилёва. Другой вопрос — насколько соответствуют они непосредственным впечатлениям от его поэзии?

Один из объективных показателей того, как воспринимается творчество, — это круг востребованных текстов, то есть в данном случае — круг стихотворений, которые действительно читаются, цитируются, упоминаются, исполняются. Это могут быть также тексты, которые вызывают у читателей желание перевести их на другой язык, положить на музыку, обыграть, написать на них пародию. Насколько устойчивы предпочтения читателей? И насколько соответствует их выбор образу поэта, формируемому сопроводительными текстами и расхожими формулами? Какая из принятых характеристик поэта наиболее близка современным поколениям?

Разумеется, на читательский выбор могут повлиять самые разные причины, в том числе лежащие за пределами эстетики: случайные, навязанные, бытовые. Скажем, одна из знакомых мне семей была влюблена в несколько северных рассказов Джека Лондона, объединенных под одной обложкой, и просто не знала (!) о существовании в собственном доме многотомника, стоящего на нижней полке книжного шкафа. На выбор стихотворений Гумилёва и на степень их популярности может повлиять и то, какие тексты стандартно изучаются в школе, и то, какие из них исполняются популярными исполнителями, и то, какие из них вообще попадают в поле зрения. Однако статистика «больших чисел» говорит о том, что выбор читателей довольно устойчив и не случаен.

Круг текстов, публикуемых в русскоязычной сети в качестве «избранных», а также упоминаемых в качестве «самых любимых», довольно широк — около полутора сотни стихотворений встречается на оригинальных страницах Интернета, стабильно повторяясь. Таким образом, если иметь в виду читателей, знакомящихся с творчеством поэта не по бумажным изданиям и объемному собранию сочинений gumilev.ru, то и в их поле зрения попадает внушительный список текстов, то есть и у них есть возможность выбора. Именно поэтому можно с определенным доверием относиться к списку наиболее часто встречающихся и упоминаемых текстов, количественно доминирующих в сети.

Таковых стихотворений мне удалось выявить 24. Этот список не претендует на законченность, может уточняться и оспариваться, меняться в зависимости от методики его выявления, однако и в таком виде он довольно любопытен для изучения читательских приоритетов. Так, например, среди этих стихотворений нет ни одного, которое бы входило в самый первый сборник «Путь конквистадоров» (1905) — хрестоматийное «Я конквистадор в панцире железном...» встречается в сети довольно часто, но в «шорт-лист» все-таки не входит. Нет в этом списке и стихотворений из сборников «Колчан» (1916), «Фарфоровый павильон» (1918) и «Шатер» (1921), традиционно ассоциирующихся с акмеистическими текстами и с текстами «поэта-путешественника» и «поэта-воина».

Вне конкуренции оказывается знаменитое и пленительное стихотворение «Жираф», ассоциирующееся и с поэтом-путешественником, и с «тонким лириком». Количество его упоминаний, пожалуй, сопоставимо с количеством упоминаний всех прочих стихотворных произведений Гумилёва. Опубликованное в раннем сборнике «Романтические цветы» в 1908 году, это стихотворение вошло в золотой фонд русской поэзии. Показательно, что читатели нередко цитируют его с ошибками, то есть по памяти, а не только перепечатывая методом «копировать-вставить». Не менее показательны высказывания типа: «А мне нравится „Жираф“... „Ты сегодня особо печальна...“», также говорящие о том, что читатель сохранил именно непосредственное и живое эстетическое впечатление.

Притягательность стихотворения, видимо, объясняется тонким и нестандартным, чисто гумилёвским противопоставлением мужского и женского образа. Героиня «Жирафа» отказывается «воспринимать» мир «далекого», но диалог между героями не может состояться не только по этой причине. Лирический герой оказывается бессилен перед миром женщины, не только она не слышит, о чем он говорит, но и ему непонятны ее переживания. Для того чтобы понять их, нужно принадлежать тому же миру. Мир женщины обладает ценностью, непонятной герою, он остается для него закрытым пространством, недоступной загадкой. «Тайное» оказывается принадлежащим не романтизированному пространству далеких стран, а именно миру героини:

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя.
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман.
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

Эмоциональный фон стихотворения, его стилистика не позволяют говорить о каком-либо «превосходстве» героя. Скорее, наоборот, именно женщина глубже и тоньше его, ему же не дано понять ее страданий, и все «романтические цветы» — лишь бессильная попытка пробиться туда, куда герою путь закрыт.

Во многом схожи с этим произведением стихотворения из «шорт-листа» «Заклинание» («Юный маг в пурпуровом хитоне...») («Романтические цветы», 1908); «Девушке» («Мне не нравится томность...»), «Из логова змиева», «Она» («Я знаю женщину: молчанье...») («Чужое небо», 1912), «Еще не раз вы вспомните меня...» (1917, не вошло в прижизненные сборники) и «Я и вы» («Да, я знаю, я вам не пара...») («Костер», 1918). В них так или иначе реализуется мотив «Жирафа», оказавшийся настолько притягательным для читателей. Всего их в этом списке шесть (или чуть меньше или больше — в зависимости от критериев распознавания этого мотива), то есть около четверти популярных произведений в определенном смысле «дублируют», продолжают или отчасти оспаривают «Жирафа».

Вообще 14 стихотворений (больше половины «шорт-листа») представляют собой то, что принято называть «любовной лирикой». Помимо «Жирафа» и других названных произведений, это такие стихотворения, как «Мне снилось» («Мне снилось: мы умерли оба...») («Романтические цветы», 1908); «Это было не раз» («Это было не раз, это будет не раз...»), «Вечер» («Еще один ненужный день...») («Жемчуга», 1910); «Отравленный» («Ты совсем, ты совсем снеговая...»), «О тебе» («О тебе, о тебе, о тебе...»), «Сон» («Застонал я от сна дурного...») («Костер», 1918) и «Слоненок» («Моя любовь к тебе сейчас — слоненок...») («Огненный столп», 1921).

К слову, шесть из этих 14 (ровно четверть из общего списка) Н. А. Богомолов, известный исследователь биографии и творчества Н. Гумилёва, маркирует как имеющие отношение к Ахматовой, делая пометки в примечаниях: «По свидетельству Ахматовой, было обращено к ней»; «Анна Ахматова полагала, что стихотворение обращено к ней» и т. д. К этому будет интересно вернуться, когда пойдет речь о стереотипах англоязычных читателей, а пока отметим, что, видимо, наиболее близка читателям именно формула «тончайший лирик», нередко опускаемая издателями и авторами публицистических обзорных статей.

Если же говорить о верхней части списка, то есть о наиболее цитируемых произведениях, то за «Жирафом», значительно уступая ему по количественным показателям востребованности, следуют поздние стихотворения из «Огненного столпа», опубликованного в 1921 году: «Шестое чувство», «Память», «Слово», «Заблудившийся трамвай», а также одно из относительно ранних, посвященное В. Брюсову, «Волшебная скрипка» из «Жемчугов» (1906). Чуть уступают им «Капитаны» (настолько немного, что эту разницу возможно списать на погрешность исследования) из тех же «Жемчугов». Таким образом, основной блок наиболее часто цитируемых текстов можно отнести к ранним символистским и к поздним символистским — к тем, в которых, по выражению О. А. Клинга, символизм, «дремавший» в акмеистических стихах

Гумилёва, вновь «проснулся». Любопытно, что читательские предпочтения еще раз показывают, насколько живой в поэзии Гумилёва была именно символистская составляющая. В этом смысле формула «поэт-акмеист» вряд ли настолько актуальна для читателя, насколько ей придается веса в биографических и обзорных статьях и аннотациях.

Что касается формулы «поэт-воин» и «поэт, расстрелянный большевиками», то, видимо, единственное стихотворение из двадцати четырех, которое ассоциируется с этими образом, это «Рабочий» («Костер», 1918).

...Все товарищи его заснули.
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули.
Что меня с землею разлучит. <...>

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной...

Эти строки могут ассоциироваться как с образом воина, так и с образом погибшего от рук властей поэта.

В англоязычной зоне Интернета общий круг цитируемых и востребованных текстов значительно уже, что вполне закономерно и ожидаемо; отличаются и акценты в перечислении клише, через которые подается образ поэта. Если брать за скобки чисто переводные тексты, копирующие русскоязычную Википедию и прочие обзорные статьи, то бросается в глаза ряд типичных стереотипов. Насколько можно судить, они постепенно сглаживаются, уходят в прошлое, но все еще остаются очень актуальными.

В частности, за рубежом сохраняется традиция восприятия Гумилёва как забытого поэта-мученика. Гумилёв издавался на Западе тогда, когда в Советском Союзе он был под запретом, и сейчас яркость восприятия поэтов Серебряного века как «замученных» очевидна. В свое время это отразилось и на переводах поэзии Гумилёва.

Ричард Маккейн, один из современных английских переводчиков русской поэзии, придерживающийся «буквализма» и в целом не допускающий в своих переводах «вольностей», предложил несколько неожиданный, но вместе с тем и вполне закономерный перевод строк «Жирафа» «Я знаю веселые сказки таинственных стран / Про черную деву, про страсть молодого вождя...» Слово «вождь» он перевел словом «а hero», «герой». Видимо, «вождь» Маккейна не из мира таинственных африканских племен, а из мира революций и восстаний. В переводах Ричарда Маккейна чувствуются отголоски его представлений о Гумилёве как о гонимом и расстрелянном русском поэте, героически жившем и героически погибшем в эпоху революции. Это представление накладывает отпечаток и на его интерпретацию биографии Гумилёва. «Я бы назвал его поэтом, который выжил», — пишет переводчик в предисловии к книге своих переводов, имея в виду и душевные страдания Гумилёва, и притеснения со стороны властей.

Однако сейчас речь идет не столько о тенденциях осмысления личности и творчества Гумилёва западной русистикой, сколько о представлениях о поэте, бытующих в англоязычной зоне Интернета. Типично ли для англоязычного читателя связывать образ поэта с гражданским мученичеством, актуализированном в переводах и выступлениях Маккейна? Или с акмеизмом, становлению которого в поэзии Гумилёва посвящены известные в России работы Майкла Баскера?

Насколько можно судить по известным онлайн-изданиям, традиция восприятия Гумилёва как мученически погибшего поэта была подхвачена англоязычной интернет-публицистикой, и эти представления нередко выражаются сетевыми авторами искаженно и гипертрофированно. Тенденции современной русистики и энциклопедические сведения умножены на пафос, сплетни, а зачастую и некомпетентность авторов и аккумулированы в формулах «Гумилёв — защитник акмеизма, муж Ахматовой, жертва большевиков». Именно эти три составляющие образа наиболее часто встречаются в непереводных статьях.

Для сетевой мифологизации образа Гумилёва особенно актуально третье клише — «жертва большевиков», оно часто доминирует даже в сетевых энциклопедиях: «Николай Степанович Гумилёв — поэт, расстрелянный большевиками». Таково зачастую первое предложение энциклопедической статьи, дефиниция, то есть именно так подаются сведения, претендующие быть самыми важными и исчерпывающими. В англоязычной сетевой публицистике упоминания о репрессиях русской интеллигенции до сих пор считаются хорошим тоном и иногда доходят до курьезной прямолинейности: «Гумилёв был расстрелян по приказу Ленина, Бунин был сослан в ссылку и не вернулся. Горький был сослан в ссылку и был убит сразу после приезда, Маяковский застрелился, чтобы избежать неминуемого ареста, Мандельштам умер в Гулаге, Цветаева покончила жизнь самоубийством, Есенин вскрыл вены и повесился».

Второе клише — «муж Ахматовой» — востребовано в основном на форумах и в женских онлайн-дневниках. На этих страницах при цитировании стихотворений Гумилёва об их авторе часто не сообщается ничего, кроме фамилии и того, что он был мужем Ахматовой. Для публицистики эта часть формулы тоже актуальна, и образ «Гумилёва-мужа» сопровождают курьезы. В частности, на интернет-страницах часто контаминируются образы Гумилёва-отца и Гумилёва-сына: «Муж Ахматовой, Леон Гумилёв, был перед революцией военным, в некотором роде героем, а также известным поэтом. Его <...> расстреляли большевики. В дальнейшем Ахматова стала любовницей поэта Осипа Мандельштама <...>, но он тоже умер в ГУЛАГе. Ее сын, Лев Гумилёв, историк, также провел большую часть жизни в ГУЛАГе». Эта мифология вызвана скорее интересом к личной жизни Ахматовой, а не Гумилёва.

Любопытно при этом, что русскоязычные читатели интуитивно выбирают стихотворения, которые Ахматова читала как посвященные себе (см. об этом выше). Хотя формула «Гумилёв — муж Ахматовой» и не заявляется русскими авторами статей и аннотаций, она по-своему реализована в читательском восприятии.

Стоит отметить, что формула «Гумилёв — защитник акмеизма» в англоязычной зоне чаще всего не распредмечивается. Для англоязычного интернет-сообщества акмеизм, видимо, продолжает оставаться абстракцией. В некоторых публикуемых в сети профессиональных, а также близких к профессиональным статьях о нем говорится как о космополитическом направлении искусства начала двадцатого века: «Поэзия Николая Гумилёва <...> олицетворяет собой дух космополитизма, переполнявший русское искусство перед Октябрьской революцией. Основатель и лидер акмеизма <...>, Гумилёв использовал многие образы западного искусства, особенно искусства Франции». Однако для любительских статей о Гумилёве подобные представления не совсем типичны. В них в основном вообще умалчивается о сущности и природе акмеизма, а упоминание о нем чаще ограничивается в лучшем случае кратким энциклопедическим толкованием термина, не получающим развития в тексте статьи.

Вообще авторы интернет-публикаций часто позволяют себе теоретические вольности. В сети можно найти даже упоминание о Гумилёве как о сюрреалисте. Редактором одного из печатных журналов, «Transcendental Friend», «Жираф» в свое время был прочитан как «сюрреалистический» текст и опубликован среди прочих стихов, в которых «эмоции или идеи воплощены в зооморфных образах».

Что же касается спектра цитируемых и популярных произведений, то исследование, аналогичное поиску самых «любимых» текстов в русскоязычной зоне, вряд ли сегодня может быть объективным. Как уже говорилось, круг публикуемых текстов довольно ограничен, поэтому причины «популярности» могут лежать слишком далеко за рамками эстетики восприятия и быть случайными. Однако одно все же можно сказать с абсолютной уверенностью: стихотворение «Жираф» читаемо, востребованно и любимо. Это самое переводимое и самое цитируемое в сети стихотворение, собирающее отклики читателей, ранее незнакомых с творчеством Гумилёва. Судя по популярности этого стихотворения и по комментариям к нему на форумах и в блогах, Гумилёв в восприятии читателей — это скорее поэт, пишущий стихотворения о любви, и путешественник, чем гражданский мученик. Таким образом, создаваемый мифологический ореол и непосредственное читательское восприятие сильно расходятся.

Что очень показательно, «Жираф» продолжает переводиться носителями языка, причем не только профессионалами, но и любителями, начинающими. Переводы последних очень любопытны с той точки зрения, что они отражают читательское восприятие.

Среди переводчиков Гумилёва есть и носители русского, и носители английского языка, и разница их концепций перевода — это первое, что обращает на себя внимание даже при беглом анализе.

Носители русского языка стремятся передать в переводах ритм и рифмовку оригинала. Для них формальная организация стихотворения — это, в идеале, незыблемая основа стихотворения, все переводческие отступления и интерпретации лежат за ее рамками. Русскоязычные читатели при оценке существующих переводов Гумилёва также в первую очередь обращают внимание на сохранение ритма и размера стихотворения. Например, посетителями форума на известном сайте о творчестве Гумилёва gumilev.ru был в свое время высоко оценен профессиональный перевод Алексея Ткаченко-Гастева, и в числе первых преимуществ этого перевода было отмечено сохранение размера и ритма: «Отличный перевод! Сохранен полностью размер, ритм оригинала, количество строф, содержание, а главное — настроение, "атмосфера"! Можно прямо петь под ту самую мелодию, под которую исполняется это стихотворение на русском». В переводе Ткаченко-Гастева действительно мелодика оригинала воспроизведена с минимальными отклонениями. Переводчики-любители, являющиеся носителями русского языка, также стремятся максимально точно передать ритм и размер стихотворения, сохранить рифмы.

У носителей английского языка не такое однозначное отношение к сохранению размера и рифмы.

Р. Маккейн игнорирует и ритм, и размер, и рифмы и сохраняет лишь деление на строфы и строки:

From afar he is like the coloured sails of a ship.
His running flows like a joyful bird’s flight.
I know that the earth sees much to marvel at
When he hides in a marble grotto at sunset.

Такое переводческое решение, по-видимому, продиктовано стремлением как можно более точно передать смысл каждого отдельного слова оригинала. При переводе Маккейн делает акцент на поиске эквивалента для каждого слова, выбирая именно слово, а не строку или строфу в качестве единицы перевода. По такому пути, например, шел, как известно, Брюсов при переводе «Энеиды». Сам Маккейн видит свою миссию в том, чтобы «передать слова одного поэта из одной страны читателю из другой страны». Эти переводы Гумилёва практически не востребованы в сети читателями-любителями, а редактор художественных переводов Кристофер Мэттисон отмечает в своей рецензии: «Когда я читаю оригиналы стихотворений, для меня очевидно, что Маккейн отстаивает смысл каждой строки, но читать его переводы невозможно без постоянного желания заменить слова и поменять их порядок».

Другие переводчики не игнорируют формальную организацию стихотворения, но воспроизводят ее с большими искажениями для русского слуха; амфибрахий в нескольких текстах переводов имеет мерцающий характер, он то отчетливо слышен, то еле различим, то кажется, что он вообще пропадает, и строка звучит на первый взгляд аритмично:

From a distance he looks like the coloured sail of a ship.
And when running he glides, like the flight of a gleeful bird.
I know that there are a lot of miraculous things to see in the world.
When at sunset he hides himself in a marble grotto.

Третья строка в третьем четверостишии перевода Линдсэй Малколм на четыре слога длиннее оригинала, и о пятистопном амфибрахии, кажется, не может быть и речи. Однако аритмично эта строка звучит только для русского слуха и если читать ее «по-русски». Для англоязычной поэзии характерна гиперметрия, поэтому в этой строке, прочитанной «по-английски», с редукцией «лишних» слогов стопы, сохраняется ритмический рисунок оригинала: U — (UU)(UU) — UU — UU — (UU)(UU)  —. Англоязычные читатели предпочитают именно такие переводы, в которых размер воспроизведен «искаженно». В этом смысле особенно показателен случай, когда читательница создает свой вариант, «перемешивая» известные ей переводы и указывая в комментариях, что сделала это из-за того, что существующие переводы показались ей «слишком структурированными». «Перемешивая» строки из разных переводов, она добивается того, чтобы размер стихотворения был менее отчетливым.

Установка таких переводов — создание эстетически законченного произведения на английском языке. Цель этих переводов, в сущности, адаптация произведений русской культуры, снижение степени их «сопротивления». Востребованы в сети именно такие преображенные переводы, что красноречиво характеризует сетевую читательскую аудиторию как стремящуюся получить живое, непосредственное впечатление от законченного произведения.

Размывание схемы стихотворения является тем преобразованием, нарушением, которое необходимо для адаптации стихотворения к «первому» эстетическому восприятию «не искушенными» в русской культуре читателями. Стремление англо-говорящих переводчиков «обезритмить» и «обезрифмить» стихотворение продиктовано желанием сделать его более «похожим» на англоязычную поэзию, и массовый интернет-читатель выбирает те переводы, которые рассчитаны на «английский слух». Знакомство англоязычного интернет-читателя с поэзией Гумилёва находится, видимо, на начальном этапе, том самом, когда есть опасность, по выражению С. С. Аверинцева, «превратить в собственном доме окна в зеркала», когда культуры видят друг в друге общее.

Видимо, по этой же причине судьба Гумилёва, актуальная для русистов, «сетевым» сознанием может быть осмыслена только на языке «сетевой мифологии».

Однако интересно именно то, что эстетический выбор англоязычных читателей совпадает с выбором читателей Гумилёва в России. Несмотря на то, что интернет-читатели слышат поэзию Гумилёва «английским слухом», они слышат в первую очередь то же самое стихотворение, что и русские читатели. Для русского читателя отчетливая музыкальность стихотворения кажется незыблемой составляющей, без которой невозможно стихотворение, между тем и без этого четкого ритма стихотворение обладает неоспоримой притягательностью. Более того, «Жираф» Гумилёва популярен и в совершенно немыслимом, казалось бы, варианте: один из переводчиков перевел это стихотворение трехстопным ямбом:

Today you look so sad —
Arms thin around your knees —
Listen, way down in Chad
A gentle giraffe sways.

Как видим, англоязычные читатели, знакомые с «искаженным» вариантом «Жирафа», находят его таким же пленительным, как и русские читатели. В этом смысле совпадение читательских предпочтений можно считать своеобразным «тестом на принципиальную переводимость», доступность и востребованность поэзии Гумилёва англоязычной культурой.

Несмотря на искажения в переводе, англоязычным читателям доступны те же самые, видимо, общеевропейские ключи к прочтению и пониманию русской литературы, какие доступны и русскоязычным читателям, и в своем восприятии поэзии Гумилёва носители английского языка делают тот же первый шаг, что и читатели на родине поэта.