Содержание

О Гумилёве... / О творчестве

Глубокое преклонение Николая Гумилёва перед западно-европейской поэзией, особенно французской и англо-кельтской, конечно, вызвало у недоброжелателей ехидный вопрос: не лишился ли он чувства национальной поэзии, утратив живую связь с родными корнями, превратившись в “русского иностранца”?

Так, например, когда Иванов-Разумник и другие “Скифы” прозвали Гумилёва “заграничной штучкой”, поэт спокойно ответил на эту клевету:

Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей (I, 241)¹.

Если составить список иностранных источников поэзии Гумилёва, мы окажемся весьма близкими к областям, уже изведанным Пушкиным, учитывая, разумеется, существенную разницу во времени. Гумилёв только развил, обновляя, традицию своего знаменитого предшественника, который, соприкасаясь с духом других народов, не утрачивал собственной национальной основы.

Гумилёв, как и Пушкин, воздал с лихвой не только Западу, но и всей мировой культуре, создавая в собственной поэзии неповторимый синтез. Впрочем, говоря о любом крупном русском поэте или писателе, нельзя поставить рядом воздействие любого западного влияния и значение родной “почвы”.

Уже Альфред Бем обращал внимание на это качественное отличие, ссылаясь на одно очень меткое замечание Вячеслава Иванова по поводу Достоевского: «“Говоря о значении только русской литературы в творчестве Достоевского, я ни на минуту не забываю о том множестве нитей, которое сплетает его творчество с писателями иностранными. Но не забывая об этом, я все же утверждаю огромное качественное отличие между связью Достоевского с иностранною и с русскою литературой”. Еще Вячеслав Иванов с большой отчетливостью наметил характер этого отличия. “Здесь — в связи Достоевского с литературой отечественной — обнаруживается соприродность душ и преемство семейного огня, здесь закономерное и более широкое сознание нами залежей нашего природного духа и его заветов, здесь последовательное раскрытие внутренних сил и тяготений нашего национального гения; здесь органический рост, а не воздействие извне приходящего начала”»².

Для подлинно национального поэта временная (но именно временная) разлука с родиной, как это случилось с Гумилёвым, играет весьма положительную роль.

Гений Шатобриана расцвел не на французской земле, а в Новом свете. Эжен Делакруа стал великим художником в Африке. Стендаль, Гете, Гоголь и многие другие писатели были одухотворены Италией, вдохновительницей стольких шедевров. Друг Гоголя, художник Александр Иванов, еще больше обязан Риму, чем автор “Мертвых душ”. “Стихотворения, посланные из Германии”, появившиеся под этим заглавием в “Современнике” Пушкина, были сочинены в Мюнхене совершенно до тех пор неизвестным Тютчевым. Исполинский размах гетевского гения просто немыслим, если не учесть опыта его заграничной жизни.

Но после благотворного толчка, который художник получает от соприкосновения с другими культурами, он рано или поздно должен вернуться в лоно родной земли. В такой необходимости чисто творческого порядка и заключается, по всей вероятности, одна из главных причин загадочного возвращения Гумилёва в Россию³, ставшую уже советской. Он почувствовал, наконец, потребность замкнуть круг и завершить свои метаморфозы. Странствия в далеких краях понадобились ему для того, чтобы приобрести желательное мастерство в области красок и звуков, имевшее конечной целью создать образ России, чей неповторимый лик и духовное богатство он никогда не упускал из виду.

Уже в книге “Чужое небо” в стихотворении “Оборванец” появляется “серый” герой — излюбленный герой всей русской литературы. Это лицо—духовный брат Акакия Акакиевича, Платона Каратаева и Федьки-каторжного. Впрочем, гумилёвский “оборванец” стоит ближе всего к герою “Бесов”, искусителю барина Ставрогина. Раздваиваясь в ходе стихотворения, поэт прячется за вторым оборванцем, который нагло возражает первому, оставаясь его тайным другом (“...Ишь, / Начитался дряни разной, / Вот и говоришь!” — 1,183)⁴.

В книге “Колчан” стихотворения “Старая дева” и “Почтовый чиновник” погружают нас в типично чеховскую атмосферу. За этим видимым влиянием заметно и гоголевское, в котором отображаются сцены народной веры — в “Старых усадьбах”. В книге “Огненный столп” стихотворение “У цыган” как бы увлекает читателя в какую-то вихревую пляску кануна Ивана Купалы. Но там, в свою очередь, в картинах, выдержанных в гоголевском духе, ощущается присутствие Пушкина. Эго присутствие в соседстве с Гоголем, Вийоном и Блоком мы ощущаем в знаменитой балладе “Заблудившийся трамвай”⁵. Правда, в творчестве Гумилёва Пушкин скорее всего воспринимается через Лермонтова, с которым Гумилёв ощущал тайное родство, как в поэтическом, так и в психологическом плане. Многочисленные черты сближают жизнеотношение Гумилёва с жизнеотношением Лермонтова, чья жизнь и творчество отмечены неодолимым влечением к риску и опасности, презрением к всякой фальши и к любым условностям. Их также связывала сильная тяга к экзотической стихии и к радости “грозовых военных забав” (II, 6).

Наряду с пышным восхвалением мощи африканской тропической природы, которое продолжает до известной степени кавказскую традицию Пушкина и Лермонтова, у Гумилёва встречается целый цикл разбросанных стихотворений, посвященных нежно-стыдливому и любовно-сдержанному изображению русской провинции⁶. Его Россия страшна своей покорностью судьбе. Впрочем, за этим кажущимся бесперспективным смирением таится горячее стремление к ирреальной, волшебной жизни⁷. Гумилёвская Россия ищет желаемый исход в колдовстве или в блаженстве. Но она так же страстно мечтает о своем высоком предназначении. У Гумилёва не было никакого разрыва между двумя главными источниками вдохновения — отечеством и чужбиной. Ведь никогда Россия не представлялась ему замкнутой сущностью, ограниченной географическими или историческими условиями. Он воспринимал свою родину в постоянном развитии и, не отрекаясь от последствий татарского нашествия, возлагал все свои надежды “блудного сына” России на “Новый Иерусалим”:

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны.
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны (II, 36).

Примечания:

1. Ссылки на произведения Гумилёва даются по изд.: Гумилёв Н. С. Собр. соч.: В 4 т. Washington, 1962—1968.

2. О Достоевском (II): Сб. ст. / Под ред. А. Л. Бема. Прага, 1933. В статье “Достоевский — гениальный читатель” (С. 7—24) Бем приводит (С. 7—8) цитату Вяч. Иванова из статьи: Достоевский и роман-трагедия // Борозды и межи. М., 1916. С. 16—17.

3. Гумилёв вернулся в Россию весной 1918 года через Лондон и Мурманск.

4. Здесь Гумилёв перекликается не только с Белым, но и полемически преломляет стихи А. Блока “Под насыпью, во рву некошенном” (“На железной дороге” из цикла “Родина”, 1907—1916). См.: А. Блок. Собр. соч.: В 8 т.: Стихотворения и поэмы 1907—1921. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 260.

5. О “Заблудившемся трамвае” см. Аллен Л. “Заблудившийся трамвай” Н. С. Гумилёва. Комментарий к строфам // Аллен Л. Этюды о русской литературе. Л., 1989. С. 113—143; Он же. Литературные реминисценции Гоголя у Пастернака и Гумилёва // Там же. С. 113—143 и 144—167.

6. См., напр., стихотворение “Городок” из книги “Костер”. (II, 7).

7. См., напр., стихотворение “Колдунья” из книги “Жемчуга” (не включенное Гумилёвым в последние прижизненные сборники его стихов). (I, 275).