Содержание

О Гумилёве... / Сравнительные характеристики

Флоренция для А. А. Ахматовой и Н. С. Гумилёва неразрывно связана с площадью Синьории и Палаццо Веккио, с именами Данте и Беатриче, Фра Беато Анджелико и Савонаролы, Лозинского и Мандельштама, Модильяни и Харждиева. «Город цветов» - это место любовной трагедии двух русских поэтов; зеркало, в котором отразились перипетии их чувства; сон, который до конца их дней стремился стать явью.

В 1909 г. Гумилёв написал цикл стихотворений и назвал его «Беатриче». Первое произведение цикла было озаглавлено «Загадка» [1. Т. 1. С. 503]. Н. Оцуп отмечал, что «уже юношеские “Жемчуга” привлекают напряженной тоской по Беатриче», он полагал, что в этом стихотворении автор характеризовал самого себя [2. С. 189]:

Жил беспокойный художник.
В мире лукавых обличий —
Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче
[1. Т. 1. С. 110].

Добавим, что характеризовал не только себя, но и свою Беатриче — Ахматову, с которой он познакомился «в Сочельник, 24 декабря, в Царском селе в 1903 году» [1. Т. 3. С. 349]. Героиня предстает здесь бросающей рай ради поэта:

Дальше, докучные фавны,
Музыки нет в вашем кличе!
Знаете ль вы, что недавно
Бросила рай Беатриче...

Она сходит в ад и изливает свет на поэта-грешника:

Тайные думы поэта
В сердце его прихотливом
Стали потоками света,
Стали шумящим приливом
[1. Т. 1. С. 110].

А. Гумилёва вспоминала, что в 1911 г. Николай Степанович «задумал путешествие в Италию. Но всегда его что-то задерживало: осенью этого же года он основал с Сергеем Городецким Цех Поэтов. Только весною 1912 г. ему удалось исполнить свою мечту и поехать в Италию» [2. С. 121]. Итогом посещения города стали стихотворения «Фра Беато Анджелико» (1912), «Флоренция» (1913), «Сон» (1918).

По словам Н. Оцупа, «Гумилёва его итальянские стихи сближают с автором “Romische Elegien”, любившим Италию, как любовь, с веселой радостью эпикурейца»; «Гумилёв же не нуждался в Италии, как стихии латинской ясности, потому что у него была собственная ясность, ничем не возмущенная. Это с поразительной стройностью выпелось у него в одном из прекраснейших его стихотворений: Фра Беато Анджелико» [2. С. 193]. Этого итальянского живописца иногда сравнивают с русским поэтом В. А. Жуковским [3]. И это, как представляется, действительно так. А вот со словами Н. Оцупа о том, что «Гумилёв, предпочитая славнейшим художникам Италии смиренного Фра Беато, кончает свою вещь смиренными же словами», вряд ли можно согласиться. Образ Анджелико, как и образ Флоренции, у Гумилёва контрастен.

Автор явно противопоставляет богоподобных Рафаэля, Буанарротти, да Винчи и Челлини богоподобному и человекоподобному Фра Беато. Он тоже своего рода фантастический образ, сверхобраз, как его гипогриф веселый в этом стихотворении:

И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал, и состязался с ним
В его искусстве дивном... но напрасно
[1. Т. 1. С. 176].

Серафим — посланник Бога и слуга Бога — соревновался, «но напрасно». Искусство Беато — искусство не только человека, но и Бога:

А краски, краски — ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле
[1. Т. 1. С. 176].

Масло освящено другими людьми, но растворял в нем цветы каким-то фантастическим образом он сам. Идея соперничества человека и бога отчетливо звучит в последнем четверостишии:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога
[1. Т. 1. С. 176].

Фра Беато — не Бог, но человекобог, и человек больше, чем Бог:

На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, — совершенно
[1. Т. 1. С. 175].

Эта особенность характеризует не только живописца, но и его родину, его соплеменников:

В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило
[1. Т. 1. С. 175].

Мысль Гумилёва как нельзя лучше выражает синтаксическая конструкция с противительным союзом «но»: Но где жива их воля, власть и сила... / Но Рафаэль не греет, а слепит... / Но то, что рисовал он, — совершенно... [1. Т. 1. С. 175]; Но все в себе вмещает человек... [1. Т. 1. С. 176].

Автор назвал свое второе итальянское стихотворение «Флоренцией», не единожды не упомянув имени города в нем. Флоренция Гумилёва — это не только «настоящий» и «всегдашний» город, это не только горы, Арно, розовый миндаль и блеска даль, но это еще и город прошлого, времен Савонаролы и двух его костров, напоминающих зверей:

Один — как шкура леопарда,
Разнообразен, вечно нов.
Там гибнет «Леда» Леонардо
Средь благовоний и шелков.

Другой, зловещий и тяжелый,
Как подобравшийся дракон,
Шипит: «Вотще Савонаролой
Мой дом державный потрясен»
[1. Т. 1. С. 366].

Именно такая противоречивая Флоренция запечатлелась в сердце Гумилёва: прошлая и настоящая, ликующая и скорбящая.

Образ «фонарей — глаз зверей», напоминая о Флоренции, возникает и в стихотворении «Сон»:

Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей
[1. Т. 1. С. 225].

В послании к А. А. Ахматовой из Слепнева в июне 1912 г. Гумилёв сообщал: «Я написал одно стихотворение вопреки твоему предупреждению не писать о снах, о том моем итальянском сне во Флоренции, помнишь. Посылаю его тебе, кажется, очень нескладное» [4. С. 482]. Автор упоминает о себе в увиденном сне в 3-м лице:

Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя:
Снилось мне — ты любишь другого
И что он обидел тебя
[1. Т. 1. С. 225].

Речь, как нам представляется, идет о том, что Ахматова любит в нем другого человека, не такого, каким он привык себя ощущать. Не случайно Н. Оцуп утверждал: «Из всех женских типов выделяется лишь один: Ахматова, быть может, именно потому, что она единственная Гумилёва таким, каким он решил быть с женщинами, — не приняла» [2. С. 191]. Именно поэтому «традиционный» Гумилёв умирает «бездомным», перед закрытой дверью и перед закрытым окном:

Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном
[1. Т. 1. С. 225].

О тех же событиях вспоминала А. А. Ахматова в своей автобиографии: «В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь» [5. Т. 2. С. 267]. По словам А. Наймана, «впервые она оказалась за границей в двадцать один год. Тогдашние впечатления сложились через полвека в очерк “Амедео Модильяни” и сопутствующие ему заметки — ядро (вместе с “Листками из дневника”) ахматовской прозы» [6. С. 113].

Флорентийскую Ахматову 1910-х гг. О. Мандельштам, по всей видимости, описал в стихотворении «Черты лица искажены» (1913), о котором она упоминает в «Листках из дневника»:

Черты лица искажены
Какой-то старческой улыбкой.
Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены
[5. Т. 2. С. 442].

Ключом к жизненной игре-загадке не только Ахматовой, но и Гумилёва стало имя Данте. А. Найман вспоминал, что именно «это (формулу детской игры-загадки. — М.Г.), только другими словами, утверждала Ахматова, когда после поездки в Италию (в 1964 г. — М.Г.) говорила, что «Флоренция — то же, что наши 10-е годы, то есть принадлежность к культуре места все равно что принадлежность к культуре времени» [6. С. 109].

По словам Наймана, «заграница» Ахматовой была двух видов: Европа ее молодости и место обитания русской эмиграции» [6. С. 112]. Италия ее молодости — это Флоренция, город Данте, город автора «Божественной комедии», город ее любовной трагедии так же, как и любовной трагедии Данте — Беатриче.

«Флорентийца» Ахматова видела в М. Лозинском — переводчике «Божественной комедии»: «Страшно подумать, именно тогда (во время болезни. — М.Г.) он предпринял подвиг своей жизни — перевод “Божественной комедии” Данте. Михаил Леонидович говорил мне: «Я хотел бы видеть «Божественную комедию» с совсем особыми иллюстрациями, чтоб изображены были знаменитые дантовские развернутые сравненья...»[5. Т. 2. С. 222].

«Флорентийцем» можно считать и Амедео Модильяни, который, по словам Ахматовой, Данте «мне никогда не читал. Быть может, потому, что я тогда еще не знала итальянского языка» [5. Т. 2. С. 230]. По мнению Н. Харджиева, «на всем протяжении своего пути он (Модильяни. — М.Г.) не утратил живой связи с художественной культурой итальянского Ренессанса». Модильяни создал портрет Ахматовой, перекликающийся «с фигурой одного из известнейших архитектурно-скульптурных сооружений XVI столетия» — с аллегорической фигурой «Ночи» «на крышке саркофага Джулиано Медичи». Харджиев писал: «Перед нами не изображение Анны Андреевны Гумилёвой 1911 года, но “ахроничный” образ поэта, прислушивающийся к своему внутреннему голосу» [5. Т. 2. С. 234].

Заметим, что портрет создан до посещения Ахматовой Флоренции, но это несущественно в контексте мировой культуры того времени, тем более что Харджиев упоминает об ахронности образа.

Поэтесса наделяется способностями видеть прошлое и предсказывать будущее: «Так дремлет мраморная «Ночь» на флорентийском саркофаге. Она дремлет, но это полусон ясновидящей» [5. Т. 2. С. 234]. Мотив сна оказывается сюжетообразующим в флорентийских стихах-воспоминаниях Ахматовой.

В 1922 г. Ахматова написала стихотворение «Не с теми я, кто бросил землю». Очевидно, что в нем содержатся раздумья автора о судьбах послереволюционной родины и поэтов-эмигрантов:

Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.

Однако свою собственную судьбу поэта она навсегда соединила с судьбой Данте:

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой
[5. Т. 1. С. 139].

По словам А. Наймана, «знаменитые дантовские слова: «...Ты по себе узнаешь, как горек хлеб чужой и как тяжело спускаться и всходить по чужим ступеням — произнесены ее голосом как бы в вольном пересказе» [6. С. 33].

К 1933 г. относятся воспоминания Ахматовой о встрече с Мандельштамом и его женой: «Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами» [5. Т. 2. С. 212]; «Осип весь горел Дантом: он только что выучил итальянский язык — читал “Божественную комедию” днем и ночью» [5. Т. 2. С. 447]. В эту встречу Ахматова прочла ему «кусок из XXX песни (явление Беатриче)» [5. Т. 2. С. 212]:

В венке олив, под белым покрывалом,
Предстала женщина облачена
В зеленый плащ, и в платье огне-алом
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!

Прочитанные строки вызвали слезы Мандельштама: «Осип заплакал. Я испугалась — «что такое?» — «Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом» [5. Т. 2. С. 212].

В стихотворении «Данте» (1936) Флоренция предстает городом контрастов. На основе приема контраста построено само стихотворение о поэте и его городе. 12 строк стихотворения можно поделить на 3 четверостишия и 2 полустишия. Подобное членение позволяет представить как сам город, так и отношение к нему поэта. В 1-м четверостишии Ахматова изобразила Флоренцию-старуху, Флоренцию — город смерти:

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою
[5. Т. 1. С. 180].

2-е четверостишие занимает центральное положение в стихотворении. Одной своей частью оно обращено к 1-му четверостишию и воспроизводит картину похорон (а), а другой своей частью — к 3-му четверостишию, в котором царствует жизнь несмотря ни на что (б):

а) Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы.
б) Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог ее забыть...

В заключительном четверостишии провозглашается жизнь (горящая свеча. — М.Г.) и изображается Флоренция-возлюбленная:

Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной...
[5. Т. 1. С. 181].

Первое полустишие стихотворения, как и второе, начинается с анафорически повторяющегося местоимения «он». В первом говорится о реальности, а во втором — о мечте:

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою
[5. Т. 1. С. 180].

Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог ее забыть...
[5. Т. 1. С. 181].

В первой части стихотворения упоминается по преимуществу о Данте, а во второй — не только о нем, но и о Флоренции.

Слова из «Божественной комедии» — «Меньше, чем на драхму осталось во мне крови, которая бы не трепетала: узнаю знаки древнего пламени!» [6. С. 33]; «Меньше, чем на драхму, осталось у меня крови, которая бы не содрогалась » [5. Т. 2. С. 442] — были вынесены в эпиграф к стихотворению «Через много лет» (Последнее слово) (1962) и определили содержание стихотворения «Ты стихи мои требуешь прямо...» (1963) из цикла «Шиповник цветет»:

Ты стихи мои требуешь прямо...
Как-нибудь проживешь и без них.
Пусть в крови не осталось и грамма,
Не впитавшего горечи их
[5. Т. 1. С. 232].

По словам А. Наймана, «цитату выдает рифма: gramma — fiamma и прямо — грамма — но, выдав, втягивает в головокружительную воронку цитат, ибо последний стих дантовской терцины «Следы огня былого узнаю!» [7], обращенной к Вергилию, это слова вергилиевской Дидоны, точно переведенные Данте из «Энеиды»: «.. .я узнаю огня ощущенье былого!» [8]. Следует заметить также, что в дошедших до нас письмах Гумилёва содержатся призывы к Ахматовой, просьбы познакомить с новыми стихами: «Присылай сюда твои новые стихи, непременно. Я хочу знать, какой ты стала» (25 апреля 1913 г.) [4. С. 484]; «Что же ты мне не прислала новых стихов? У меня, кроме Гомера, ни одной стихотворной книги, и твои новые стихи для меня была бы такая радость» (6 июля 1915 г. Заболотце) [4. С. 487].

О флорентийском содержании стихотворения «Ты стихи мои требуешь прямо...»(1963) свидетельствует мотив пожара, встречающийся также и в других произведениях:

Мы сжигаем несбыточной жизни
Золотые и пышные дни,
И о встрече в небесной отчизне
Нам ночные не шепчут огни
[5. Т. 1. С. 232] «Сожженная тетрадь» (1961).

А над тобою звездных стай осколки
И под тобою угольки костра.

Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!

А вкруг костра священнейшие весны
Уже вели надгробный хоровод
[5. Т. 1. С. 227].

«Не пугайся, — я еще похожей...» (1962).

Был недолго ты моим Энеем, —
Я тогда отделалась костром
[5. Т. 1. С. 231].

Ты забыл те, в ужасе и в муке,
Сквозь огонь протянутые руки...
[5. Т. 1. С. 232].

Не случайно подзаголовок к циклу — «Из сожженной тетради», в которую Ахматова продолжает заносить новые произведения, как сообщается в стихотворении «Сон» (1956):

Чем отплачу за царственный подарок?
Куда идти и с кем торжествовать?
И вот пишу, как прежде без помарок,
Мои стихи в сожженную тетрадь
[5. Т. 1. С. 229].

Здесь же возникает важнейший для Ахматовой мотив сна, тем более что свое пребывание во Флоренции она сравнивала в автобиографии со сновидением:

Был вещим этот сон или не вещим...
Марс воссиял среди небесных звезд,
Он алым стал, искрящимся, зловещим, —
А мне в ту ночь приснился твой приезд.

Произведение написано 14 августа 1956 г. в предчувствии очередной годовщины со смерти Гумилёва:

И в осени, что подошла вплотную
И вдруг, раздумав, спряталась опять.
О август мой, как мог ты весть такую
Мне в годовщину страшную отдать!
[5. Т. 1. С. 229].

Мотив сна представлен и в стихотворении «Во сне» (1946):

Черную и прочную разлуку
Я несу с тобою наравне.
Что ж ты плачешь? Дай мне лучше руку,
Обещай опять прийти во сне
[5. Т. 1. С. 228].

Важными во флорентийских произведениях Ахматовой представляются также мотивы зеркала и Зазеркалья, родственные мотиву сожженной тетради, в которую автор продолжает вписывать стихи. Разбитое зеркало — зеркало несбывшихся надежд, несостоявшихся свиданий. «В разбитом зеркале» (1956):

Непоправимые слова
Я слушала в тот вечер звездный,
И закружилась голова,
Как над пылающею бездной
[5. Т. 1. С. 230].

Образ Италии — зеркала — возникает в стихотворении «Все, кого и не звали, — в Италии...»(16 апреля 1963 г.) и противопоставляется российскому Зазеркалью Ахматовой:

Все, кого и не звали, — в Италии,
Шлют домашним сердечный привет,
Я осталась в моем зазеркалии,
Где ни света, ни воздуха нет... [9].

Флоренция для Ахматовой — место любовной трагедии, крушения любви. В стихотворениях, написанных непосредственно в этом городе, отсутствуют или
почти отсутствуют реалии действительности, они кажутся максимально отвлеченными от своей региональной темы. Однако мотивы, общие для Гумилёва и Ахматовой, выдают их флорентийскую сущность. Мотив запертого или покинутого дома — центральный в стихотворении Ахматовой «Я научилась просто, мудро жить...», созданном в 1912 г. во Флоренции, и в стихотворении 1962 г. «Не пугайся, — я еще похожей...» из цикла «Шиповник цветет»:

Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу
[5. Т. 1. С. 62].

Друг о друге мы молчать умеем.
И забыл ты мой проклятый дом
[5. Т. 1. С. 231].

Аналогичный мотив встречается в стихотворении Гумилёва 1918 г. «Сон»:

Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти
[1. Т. 1. С. 225].

Флорентийские воспоминания поэтов связаны также с синим цветом вещей.

Ахматова — «Здесь все то же, то же, что и прежде» (1912):

И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
Темно-синий шелковый шнурок
[5. Т. 1. С. 62].

Гумилёв — «Фра Беато Анджелико» (1912)

И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым,
И здесь есть свет, и там — иные светы
[1. Т. 1. С. 176].

И. Одоевцева вспоминала рассказ Гумилёва: «Я всегда весело и празднично, с удовольствием возвращался к ней. Придя домой, я по раз установленному ритуалу кричал: “Гуси!” И она, если была в хорошем настроении — что случалось очень редко, — звонко отвечала: “И лебеди”, или просто “Мы!”, и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в “ту темно-синюю комнату”, и мы начинали бегать и гоняться друг за другом» [10. С. 299]. Следует заметить, что Гумилёв во Флоренции пишет именно о ней, а Ахматова — о своей родине.

Гумилёв — «Флоренция» (1913):

О сердце, ты неблагодарно!
Тебе — и розовый миндаль,
И горы, вставшие над Арно,
И запах трав, и в блеске даль
[1. Т. 1. С. 366].

Ахматова — «Я научилась просто, мудро жить» (1912):

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной
[5. Т. 1. С. 62].

Гумилёвская Флоренция — это площадь Синьории и башня Палаццо Веккио. «Флоренция» (1913):

Тебе нужны слова иные,
Иная, страшная пора.
...Вот грозно встала Синьория
И перед нею два костра
[1. Т. 1. С. 366].

Важно подчеркнуть, что Палаццо Веккио — это башня с часами. В частности, ее описывали Б. Зайцев и М. Осоргин: «Наискось дворец Синьории; и опять дух утренних холмов, прохлады, благородства в этом простом здании, дышащем средневековьем, сложенном из грубо-серых камней; в тонкой башенке наверху...» [11. С. 295]; «Профиль башни Palazzo Vecchio четок и выразителен, как музыка» [11. С. 299].

Ахматовская Флоренция — это тоже площадь Синьории и башня Палаццо Веккио, но в русском обличим, в зашифрованном виде. «Я научилась просто, мудро жить...» (1912) (курсив мой. — М.Г.):

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни
[5. Т. 1. С. 62].

«Здесь все то же, то же, что и прежде» (1912):

И часы с кукушкой ночи рады.
Все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я: конокрады
Зажигают под холмом костер
[5. Т. 1. С. 62].

«Слаб голос мой, но воля не слабеет» (1913):

Ушла к другим бессонница-сиделка,
Я не томлюсь над серою золой,
И башенных часов кривая стрелка
Смертельной мне не кажется стрелой
[5. Т. 1. С. 79].

Во флорентийских стихах Ахматовой неоднократно упоминается о Боге:

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу
[5. Т. 1. С. 61].

«Помолись о нищей, о потерянной...» (1912):

Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
[5. Т. 1. С. 64].
«Данте» (1936):

Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции...
[5. Т. 1. С. 181].

И. Одоевцева вспоминала о своем разговоре с Ахматовой о Гумилёве: «Ах, это совсем не то! — в голосе ее звучит разочарование. — Если бы он испытывал чувство сохранности и Божьей защиты...»; «Она обрывает. Неужели ей кажется, что Гумилёва, если бы он верил в Божью защиту, не расстреляли...» [10. С. 311].

Гумилёв предстает в своих флорентийских стихотворениях язычником, а Ахматова — христианкой. Он — эпикуреец, она — воплощение аскетизма. Для сравнения можно упомянуть о стихотворении Гумилёва «В моих садах — цветы, в твоих — печаль» (1909) из цикла «Беатриче» и о «Я научилась просто, мудро жить» (1912) Ахматовой. Образ эпикурейца (сады, цветы, пластичность поз, хор менад, пел красоту) противопоставлен образу аскета (печаль, задумчивое имя, твоих печальных губ).

Путешествие Гумилёва и Ахматовой в Италию, и особенно во Флоренцию, запомнилось им на всю жизнь. Флоренция — это площадь Синьории и Палаццо Веккио с часами, отсчитывающими минуты, это зеркало, в котором запечатлелись различные мгновения жизни (с любовью, костром, разлукой), это сон, который постоянно стремился стать явью.

Судьба путешественников оказалась неразрывно связанной, с одной стороны, с именами, жизнью и творчеством Вергилия, Данте, Леонардо, Фра Беато Анджелико, Савонаролы и, с другой стороны, Лозинского, Мандельштама, Модильяни, Харджиева.

ЛИТЕРАТУРА

1. Гумилёв Н. Сочинения: В 3 т. М., 1991.
2. Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. Париж; Нью-Йорк; Дюссельдорф, 1989.
3. Григорьев А. Сочинения: В 2 т. М., 1990. T. 1. С. 516.
4. Гумилёв Н. Избранное. М., 2001.
5. Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М., 1990.
6. Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989.
7. Данте А. Божественная комедия. Пермь, 1994. С. 303.
8. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. Москва; Харьков, 2000. С. 207.
9. Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М., 1996. С. 246.
10. Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989.
11. Кара-Мурза А. Знаменитые русские о Флоренции. М., 2001.