Содержание

Критика

Русская поэзия, как и русская природа, так же как и русский дух, в изначальных, органических своих стихиях — пассивно мечтательна, созерцательна, женственна.

Русская поэзия, как и русская природа, так же как и русский дух, в изначальных, органических своих стихиях — пассивно мечтательна, созерцательна, женственна.

Наша религия больше религия Богоматери, чем Христа, — верно где-то отметил Н. Бердяев. А наша поэзия, да и вся наша художественная литература в основном русле своем — разве это не лирика чисто-женственной души?

Тип активного, мужественного деятеля на протяжении целого столетия терпит в нашей литературе крах и неудачу.

Где наши Шиллеры и Ибсены?

Вместо людей жизни и дела — «лишние люди», перекати-поле и «кающиеся дворяне». Вместо «нового» человека — или выдуманный, сочиненный Марк Волохов, или споткнувшийся о сентиментальность, расплывчатый и жидковатый Базаров, или, наконец, крикливый хвастун, бутафорский разрушитель — Андреевский Савва.

И даже женщины: бесконечно ходульна, до конца программна Вера Павловна в «Что делать?», Горьковская Мальва — всего лишь литературный манифест — и в то же время, как убедительна в своей простой, нехитрой красоте «бедная Таня» Пушкина, как чудесно-жизненны девушки Тургенева с их великой смиренностью, одинокой затаенностью и мечтательной грустью и, наконец, что подлиннее и выше в Льве Толстом его Наташи Ростовой?

Эта пассивно-созерцательная, женственная традиция в русской поэзии, беря начало в мечтательном, рыхлом сентиментализме Жуковского, через музу Пушкина — пленительную «вакханочку» и «уездную барышню», через созерцательное любомудрие Боратынского, похожего на девушку, растет, и крепнет, и углубляется к середине века. Тут она воплощается в элегических переживаниях Тургенева, этого Лемма русской литературы, в мелодических шопотах Фета, в терзаниях Гаршина и Надсона, чтобы к нашим дням резко и выпукло откристаллизоваться в вечно-женственном Вл. Соловьева, Ал. Блока и, наконец, в откровенно-женском, только женском Анны Ахматовой и ее последователей.

В этой жизни я немного видела, —
Только пела и ждала...

Это характерно не для одной только А. Ахматовой.

Наоборот, противоположной традиции активно-волевой, действенной, мужественной — русская литература почти не знает. Только зачатки, первые ростки ее мелькают в Лермонтове, Гоголе, Тютчеве, Достоевском, М. Горьком, В. Брюсове.

Николай Гумилёв, ученик В. Брюсова, интересен и примечателен именно как поэт этого начала.

Активный темперамент, большая волевая энергия, чисто мужественный взгляд на мир, природу и человека, в связи с крупным артистическим дарованием — вот основные черты его художественной личности.

Лицо музы Н. Гумилёва строго, немножко черство, чуть-чуть сухо, всегда сдержанно и спокойно, иногда — слишком уж корректно-чопорно.

Он среди наших поэтов — европейский джентельмен, умный, благородный британец хорошей крови, зачитавшийся «Эмалями и камеями» Теофиля Готье.

Все как достоинства, так и предрассудки джентельмена не чужды нашему поэту.

Джентельмен, прежде всего, не смеет быть болтливым и слишком откровенным.

Он, затем, умен здоровым, трезвым умом, «малым» умом, как сказал бы Достоевский, и потому всегда умеет уверенно воплощать свои мысли и настроения в соответствующие пластические образы — четкие, выпуклые, стройные.

Джентельмен чужд мистики, всего потустороннего; он слишком «я», чтобы стать «всем» У джентельмена, наконец, большая культурная традиция, большой духовный кругозор вместе с отвращением ко всему обыденному, каждодневному и, как следствие отсюда — способность сочувственного сопереживания многообразной и разноликой жизни мира и особенный вкус к экзотике. Восток для него — отдых от нашей обыкновенности.

Все это в высшей степени характерно и для Н. Гумилёва.

Его грамматика никогда не пьяна. Вдохновение для него никогда не равнозначно восторгу. Он не знает того эмоционального вдохновения — «пою, как птица, славя Бога», в котором, например, расплылось изумительное дарование К. Бальмонта. О себе и о своем личном Н. Гумилёв говорить не любит. Вообще ему чужд тот интимный музыкальный лиризм, который составляет такое очарование стихов хотя бы Фета или Блока. Н. Гумилёв в поэзии не инструменталист, а пластик. В своих стихах он дает объективную картину жизни средствами ярких, скульптурных, большею частью, чисто зрительных образов. В поисках за этими образами Н. Гумилёв нередко тянется памятью к экзотике и Востоку, но его экзотика опрозрачнена и умиротворена резиньяцией, она не дурманит ни его самого, ни читателя, Дионис прошел мимо нее, сторонкой. Вообще, все, в чем бродит хмель экстаза, вся мистика и все подполье человеческой души далеки от Н. Гумилёва. Его песни не об изначальном и не о последнем, а о среднем, «нормальном». Любимая им литературная форма — баллада. Во многих стихах Гумилёва очень полновесен эпический элемент. Он должен быть хорошим «прозаиком».

Все эти начала остаются незыблемыми и в «Костре», последней книге стихов Н. Гумилёва.

Они довлеют и в своеобразном построении «Осени», где очень оригинален пушкинский прием характеристики через подбор соответствующих жанровых образов, и в фламандской живописи «Городка», и в прекрасных, строго выдержанных «Норвежских горах» и «Стокгольме», и в сосредоточенно-экзотических образах поэмы «Эзбекие» и, наконец, хотя бы в следующих ламентациях:

Да, я знаю, я вам не пара.
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
(«Я и вы»)

Все это, если не считать неудавшихся «Мужика» и «Рабочего» с их намеренной грубостью поз и вымученно-примитивной сентиментальностью, хорошо, интересно, ярко, сильно, звучно.

Но есть в «Костре» и новое, не совсем ожиданное и совсем для Н. Гумилёва необычное, что хотя и радует, как находка, но способно вызвать некоторые опасения.

Уже в драматической поэме «Гондла» («Русская Мысль», 1917 г.), можно заметить некоторый сдвиг Н. Гумилёва в сторону от его обычных путей и вех. И тема, и стиль поэмы — еще обычно Гумилёвские: Скандинавия, викинги во главе с Лаге, ирландские христиане IX века в лице Гондлы, борьба этих двух станов, мерный, стальной стих, величаво-простые и грузные образы. Но внутренне в этой поэме есть нечто совершенно новое для Н. Гумилёва. Это — чисто и, может быть, слишком лирическая разработка темы любви Гондлы к Лере, которой отданы одни из лучших строф поэмы.

В «Костре» этот мотив находит свое углубление и дальнейшее развитие.

Уже в поэме «Эзбекие» останавливает внимание следующее признание нашего поэта:

Да, только десять лет, но, хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря и тучи, и чужие лица,
Все, что меня уже не обольщает...

Зрительные образы не обольщают. Что же обольщает теперь поэта?

Ответ в трех «Канцонах», в стихотворениях «Рассыпающая звезды» и «О тебе».

Перед нами в этих стихах — напряженная и словоохотливая лирика любви.

Н. Гумилёв — лирик, мечтатель, заглядывающийся в вышину, в небо, поэт любви — это ново.

Первые опыты его в этой области, нами указанные, не дают еще права на какие-либо категорические выводы и заключения.