Содержание

О Гумилёве... / О творчестве

Позволю себе начать с сугубо личного воспоминания. В 1986 году я служил в Группе советских войск в Германии. При каждом удобном случае ускользал в библиотеку части и там с наслаждением перелистывал страницы относительно свежих московских и ленинградских журналов.

И вот, взяв в руки апрельский «Огонек», с ожидаемо и ласково улыбающимся Ильичом на обложке, я рассеянно пробежал глазами несколько сусальных заметок о «самом человечном человеке на Земле», а потом... глазам своим не поверил. Но и ошибиться тоже было невозможно: со страницы советского журнала на меня смотрело хорошо знакомое по тамиздатскому собранию сочинений некрасивое и прекрасное лицо, а рядом были напечатаны стихи... Те самые стихи, в конвое сопроводительной заметки В. П. Енишерлова¹.

«Ага!» — сказал я себе и, как впоследствии выяснилось, не ошибся.

Точно знаю, что не только для меня отправной точкой отсчета решительных и необратимых изменений в нашей тоскливой жизни стала эта скромная публикация в массовом журнале.

Но почему восстановление исторической справедливости по отношению к тем деятелям русской культуры, которые были прокляты и/или убиты преступной властью, началось именно с гумилёвской подборки?

Что в Гумилёве так привлекало и привлекает читателей весьма далеких друг от друга возрастов и политических убеждений?

Сам поэт в итоговом стихотворении так объяснял свою популярность у читателей:

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.

Эти строки запали в душу не только единомышленникам Гумилёва, но и его убежденным идеологическим противникам, например, зубодробительному советскому критику Григорию Горбачеву, который в 1922 году противопоставил тогдашнему «комнатному акмеизму» «сильные бодрые мотивы свежей, не надломленной, даже первобытной силы», пронизывающие гумилёвское творчество².

Действительно, трудно назвать среди литераторов – современников Гумилёва, хоть одного, который был бы столь решительно заряжен на борьбу со сложностью и трагичностью мироустройства. Гумилёв же вступил в эту борьбу с первого стихотворения своего первого сборника:

Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.

Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман... но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду...
Я конквистадор в панцире железном.

Мужественный оптимизм молодого поэта чрезвычайно обаятелен и сам по себе, но еще важнее другое: автор «Пути конквистадоров» и «Колчана», как правило, отважно бросался на бой с жизненными обстоятельствами, находясь не в сильной, а в слабой позиции. Соответственно, и побеждал он неожиданно для окружающих скептиков, вопреки всем очевидным резонам и предпосылкам.

Поэтому, в первую очередь, Гумилёва и обожают читатели. Трудно и даже, наверное, невозможно идентифицировать себя со сверхчеловеком, с «крикогубым Заратустрой», на две головы возвышающимся над всеми окружающими. Столь же нелегко подражать «серому лебеденку», который..., но ведь так хочется!³

* * *

По необходимости краткий разговор о конкретных обстоятельствах гумилёвской биографии начнем с мелкой, но яркой подробности из мемуаров Веры Неведомской: «Николай Степанович ездить верхом, собственно говоря, не умел, но у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью»⁴. Этот фрагмент воспоминаний Неведомской, относящийся к 1911 году, грозно оспорила в своих записных книжках 1962 года Анна Андреевна Ахматова: «Конечно, в 1911–12 г. ездить верхом не умел, но в маршевом эскадроне Улан<ского> полка осенью 1914 г. (деревня Наволоки около Новгорода) он, по-видимому, все же несколько научился это делать, так как почти всю мировую войну провел в седле, а по ночам во сне кричал: „По коням!“. Очевидно, ему снились ночные тревоги, и 2-ой Георгий получил за нечто, совершенное на коне»⁵.

В этом столкновении цитат, как в капле воды, отразились обычные для Гумилёва этапы преодоления жизненных трудностей. Первый этап — он находится в смешном положении (не умеет ездить верхом, часто падает с лошади). Второй этап — он стремится во что бы то ни стало изменить ситуацию («становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения»). Третий этап — он не довольствуется достигнутым (уйдя добровольцем на войну, записывается именно в кавалерию). Четвертый этап — он достигает совершенства в том, что некогда ему не давалось (получает георгиевский крест «за нечто, совершенное на коне»).

Сходным образом Гумилёву удалось выстроить и многие другие, куда более значимые эпизоды своей биографии, путешествовал ли он в Африку, или заводил отношения с женщинами.

В конце 1903 года Гумилёв знакомится с гимназисткой Анной Горенко и вскоре начинает настойчиво за ней ухаживать. «Сознаюсь... мы обе не радовались этому (злые, гадкие девчонки!), и мы его часто принимались изводить, — вспоминает тогдашняя лучшая подруга Анны Валерия Срезневская. — Зная, что Коля терпеть не может немецкий язык, мы начинали вслух вдвоем читать длиннейшие немецкие стихи, вроде «Sängers Fluch» Уланда (или Ленау, уж не помню...). И этого риторически цветистого стихотворения, которое мы запомнили на всю жизнь, нам хватало на всю дорогу. А бедный Коля терпеливо, стоически слушал его всю дорогу и все-таки доходил с нами до самого дома!»⁶

Сама же Анна Горенко, подразумевая литературные неудачи Гумилёва, но, конечно, не только их, 13 марта 1907 года насмешливо писала Сергею фон Штейну: «Сколько несчастиев наш Микола перенес, и все понапрасну»⁷.

Молодой поэт несколько раз делает предложение, получает отказ, вновь предлагает руку и сердце, снова терпит неудачу. Однажды он даже пытался покончить с собой...

И что же? 25 апреля 1910 года Николай Гумилёв и Анна Горенко (которой уже совсем скоро предстояло превратиться в Анну Ахматову) повенчались, а 1 октября 1912 года у них родился сын Лев. Правда, уже в 1913 году произошел фактический разрыв (формально развод был оформлен лишь в 1918 году), но именно Ахматова, в последние годы жизни сделала необычайно много, чтобы привить молодым поэтам любовь и почтение к Гумилёву, а его самого заслуженно представить ключевой фигурой русского постсимволизма⁸.

По той же, но только очень сильно ускоренной схеме, строились потом отношения донжуана Гумилёва со многими прекрасными девушками. От первоначальной неприязни и даже ужаса, который внушал им поэт: «...я в испуге увидела совершенно дикое выражение восхищения на очень некрасивом лице. Восхищение казалось диким, скорее глупым, и взгляд почти зверским»⁹. Через все растущее увлечение: «...меня „подменили“, и у меня вдруг прорвалась бешеная веселость и чуть ли не вакхичность — и сила — выдерживать натиск»¹⁰. К неизбежной влюбленности, иногда перераставшей в настоящую любовь: «Лицо Гумилёва, которое я теперь видела, было (для меня) добрым, милым, походило скорее, на лицо отца, который смотрит на свою выросшую дочку... я обещала бы ему все, все (и все выполнила!)»¹¹.

* * *

Однако главная победа, которую Николаю Гумилёву удалось одержать над собой и предвзято настроенными современниками, лежит в иной области.

Известно, что начинающий Гумилёв воспринимался многими символистами как фигура нелепая и комическая. Так, Зинаида Гиппиус в декабре 1906 года писала гумилёвскому поэтическому наставнику Валерию Брюсову: «О Валерий Яковлевич! Какая ведьма „сопряла“ вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали. Боря <Бугаев. — О. Л.>¹² имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир: „До меня были попытки... Будда, Христос... Но неудачные“. После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер „Весов“ с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи, — выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он вас пленил?»¹³

Увы, более или менее «выдающейся дрянью» стихи молодого Гумилёва считала не только Зинаида Гиппиус – хотя, разумеется, не все критики выражались так безапелляционно (впрочем, и оценки свои они расставляли не в частных письмах, а в печати). О том, что поэтами не становятся, а рождаются, не писал, кажется, только ленивый. Так что молодому Гумилёву, рано и сознательно сделавшему ставку на старательное ученичество у Валерия Брюсова, пришлось выслушать и прочитать немало обидных суждений о себе, как о стихотворце, обреченном на вечное эпигонство. «Раз навсегда решив, что нет пророка кроме Брюсова, г. Гумилёв с самодовольной упоенностью, достойной лучшего применения, слепо идет за ним. И то, что у Брюсова поистине прекрасно и величаво, под резцом Гумилёва делается смешным, ничтожным и жалким» (Е. Янтарев)¹⁴; «...там, где Брюсов поражает своей классической строгостью и величавой формой, Гумилёв — напыщен и вылощен. Где скупо замкнут, но лирически-грациозен учитель, там ученик его — неотзывчив, деревянен и апатичен. Где у Брюсова гармоническое движение образов, там у копииста его шуршат картонные маски, напяленные равнодушной рукой» (Л. Войтловский)¹⁵; «...на пути от Брюсова к Гумилёву роковой поединок выродился в какой-то английский бокс» (Росмер)¹⁶...

Обвинения Гумилёва в сальеризме, в желании разъять музыку, как труп, достигли апогея в 1912–1914 годах, когда он вместе с Сергеем Городецким возглавил «Цех поэтов» — содружество молодых авторов, стремившихся овладеть тайнами искусства версификации, читая вслух, а затем подробно разбирая, стихи друг друга. «Цех — это очень характерно. Цех сапожников — и цех поэтов. Это словечко „Цех“, я уверен, связано с их объединением органически. В цехе они читают друг другу свои стихи, толкуют о стиле и форме. Цех выпускает их книги старательные, но без аромата, без проблесков индивидуальности»¹⁷. «Собранные под заботливым крылом Гумилёва и Городецкого, ютятся тут юнцы, в рабских устремлениях старающиеся дать похожесть на „синдиков“, коими и значатся два упомянутых стихотворца»¹⁸. «Как это поэты могут объединяться в цех? Приложимо ли самое понятие о ремесленнике к понятию о поэзии? Обидно делалось за священное звание поэта, ставящего себя на одну доску с ремесленником»...¹⁹

И что же? «Цех поэтов» в итоге выпестовал Осипа Мандельштама, Анну Ахматову, Георгия Иванова, Владимира Нарбута... Его с пользой для себя посещали Велимир Хлебников, Николай Клюев, Михаил Зенкевич, гениальный переводчик Михаил Лозинский...

Еще удивительнее то, что сам Гумилёв с годами сумел выковать из себя очень большого поэта. Его безвременную гибель оплакала некогда непримиримая Зинаида Гиппиус²⁰. А едва ли не самый строгий и честный из русских символистов, Александр Блок, так надписал нашему поэту одну из своих книг: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору „Костра“, читанного не только „днем“, когда я „не понимаю стихов“, но и ночью, когда понимаю»²¹.

Чрезвычайно удачную метафору для характеристики особенностей эволюции гумилёвского дара нашел Вячеслав Всеволодович Иванов. По его словам, развитие Гумилёва «напоминает взрыв звезды, перед своим уничтожением внезапно ярко вспыхнувшей и пославшей поток света в окружающие ее пространства»²².

Читатель предлежащего тома с легкостью убедится в том, что сюжет — «выступление героя на борьбу-испытание и предназначенная, но неожиданная победа — иногда не в том, где ее искал „сильный человек“»²³ — один из сквозных во всем поэтическом творчестве Гумилёва.

* * *

В первых числах апреля 1918 года Николай Гумилёв на транспортном судне отплыл из Англии в Россию. Бо#льшую часть предшествующего года он провел во Франции в качестве представителя союзных войск. Очевидно, что перед поэтом, в отличие от многих его современников, стоял реальный выбор: вернуться в страну, в которой установилась глубоко враждебная ему диктатура, или остаться и вести пусть трудное существование, но зато в свободной Европе.

Поэт выбрал первое. «Гумилёв, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было», — вспоминал Борис Анреп, оставшийся в Англии и доживший в итоге до восьмидесяти шести лет²⁴.

Автора «Заблудившегося трамвая», как все мы знаем, ждала иная судьба. В очередной раз вступив в борьбу с, казалось бы, почти непреодолимыми препятствиями, он три года провел в советской России, написал свои лучшие стихи и 25 августа 1921 года был расстрелян по сфабрикованному обвинению.

И, как обычно, в итоге победил. Сегодня Николай Степанович Гумилёв — один из самых популярных русских поэтов ХХ века, его стихи вошли в школьную программу, но школьники и студенты все равно искренне и преданно любят «Капитанов», «Жирафа», «Моих читателей»...

А кроме того, Гумилёву выпала особая честь, подтвердившая его очередную победу: републикация именно гумилёвских стихотворений ознаменовала собой начало нового, хоть и относительно короткого периода свободы слова в современной России.

____

1. Гумилёв Н. Стихи разных лет // Огонек. 1986. № 17. См. воспоминания о том, как стала возможной эта публикация: Енишерлов В. Возвращение Николая Гумилёва. 1986 год // Наше наследие. 2003. № 67–68.

2. Горбачев Г. Письма из Петербурга // Горн. 1922. № 2. С. 133. См. выразительные подборки высказываний, свидетельствующие о тайном культе Гумилёва в советской читательской среде: Двинятина Т. М. Н. С. Гумилёв в литературном сознании конца 1920-х годов (Из комментария к дневнику П. Н. Лукницкого) // Печать и слово Санкт-Петербурга: Сб. научных трудов: петербургские чтения, 2003. СПб., 2003; Тименчик Р. Д. К истории русского читателя: читатель Гумилёва // Natales grate numeras? Сб. статей к 60-летию Георгия Ахилловича Левинтона. СПб., 2008.

3. Перефразируя образы из восьмистишия Анны Ахматовой «В ремешках пенал и книги были...» (1912), обращенного к Гумилёву: «Только, ставши лебедем надменным, // Изменился серый лебеденок».

4. Неведомская В. Воспоминания о Гумилёве и Ахматовой // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 153.

5. Записные книжки Анны Ахматовой. М.; Torino, 1996. C. 251.

6. Срезневская В. Дафнис и Хлоя // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 14. Автором стихотворения «Проклятие певца» (1814) был Людвиг Уланд.

7. Цит. по: Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие: Дневники. Воспоминания. Письма. М., 1991. С. 325.

8. См., напр., подборку высказываний поздней Ахматовой о Гумилёве, составленную Эммой Герштейн: Самый непрочитанный поэт: Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилёве // Новый мир. 1990. № 5.

9. Гильдебрандт-Арбенина О. Гумилёв // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 428.

10. Там же. С. 431.

11. Там же. С. 441, 459.

12. Прославившийся под псевдонимом Андрей Белый. — О. Л.

13. Литературное наследство. Валерий Брюсов. Т. 85. М., 1976. С. 691.

14. Столичная молва. 1910. 24 мая. С. З, подп.: Е. Я.

15. Киевская мысль. 1910. 11 июля. С. 3, подп.: Л. В.

16. Против течения. 1910. 8 декабря. С. 2. Вероятно, автором рецензии был Сергей Городецкий.

17. Рославлев А. Бумажные цветы // Воскресная вечерняя газета. 1912. 12 августа. С. 3.

18. Игнатьев И. Литературные тени: О «поэзии дня». О «цехе поэтов» // Нижегородец. 1913. 4 января. С. 2.

19. Мимоза. Аполлон-сапожник // Русская молва. 1912. 17 декабря. С. 4. Автором статьи был Борис Садовской.

20. См.: Гиппиус З. Или — или // Общее Дело. Париж, 1921. 1 октября. С. 2.

21. Литературное наследство. Александр Блок и его современники. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 56.

22. Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н. С. Гумилёва) // Гумилёв Н. Стихи. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 5.

23. Тименчик Р. Д. Гумилёв // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 55.

24. Анреп Б. О черном кольце // Воспоминания об Анне Ахматовой. С. 86.