Содержание

О Гумилёве... / Сравнительные характеристики

(Эпизод из отношений Гумилева и Мандельштама?)

Взаимоотношения названных двух поэтов, по сути дела, всерьез не рассматривались ни биографически, ни поэтически (хотя целый ряд отдельных наблюдений был сделан в работах К. Ф. Тарановского, О. Ронена и др.), между тем и биографические и поэтические материалы указывают на плодотворность и настоятельную актуальность этой темы. Не будем приводить здесь примеров и аргументов, так как надеемся сделать это в специальной работе о поэтическом "диалоге" Гумилёва и Мандельштама,¹ коснемся только одного эпизода, носящего отчасти внелитературный характер и связанного с той атмосферой литературной шутки, которая пронизывала многие отношения в Цехе поэтов.²

Мемуары И. В. Одоевцевой, как правило, не вызывают особого доверия хотя бы чисто интуитивно. Отчасти это объясняется отсветом "Петербургских зим", отчасти — необыкновенной стилистической фальшью монологов, приписываемых ею своим персонажам, особенно в тех случаях, когда слишком хорошо видно, как эти монологи экстрагированы из их стихов или статей. Так, весьма странный пример представляет собой сцена, описывающая Сологуба: "Сологуб умер в 1927 году в Царском Селе. Но я и сейчас вижу его бредущего по аллеям Царскосельского парка <...> Он идет, устало опираясь на палку, и вполголоса читает свои стихи: Подыши еще немного <...>".³ Нарочитая неясность ("и сейчас вижу") как бы должна внушить читателю, что таким его и в действительности видела мемуаристка, но даже если считать эту картину исключительно воображаемой, то и в этом случае кажется не очень правдоподобным, чтобы Сологуб на ходу читал свое предсмертное стихотворение, поскольку девять месяцев до смерти не вставал с постели (и умер он, так и не попав в Царское Село). Ошибки, связанные с предсмертными стихами, вообще возникают с какой-то фатальной закономерностью; так, в пьесе А. Платонова "Ученик лицея" при живом Державине читают "Река времен в своем стремленьи"; точно так же читает их в книге М. И. Гиллельсона⁴ Карамзин, как можно понять, только что узнавший о смерти Державина (т.е. одновременно узнавший и стихи?), причем происходит это в тех же царскосельских аллеях, что и у Одоевцевой.

Однако каждый конкретный эпизод этих мемуаров может содержать в себе некоторое истинное ядро и потому должен подвергаться отдельной проверке. В данном случае речь идет об эпизоде, которого нам уже приходилось касаться в связи с анализом стихотворения "На каменных отрогах Пиэрии"⁵ — эпизоде чтения стихов Мандельштамом по возвращении из Крыма и Грузии осенью 1920 г.:

"Гумилёв, сознавая всю важность этого исторического вечера — первое чтение "Тристии"⁶ в Петербурге⁷ — как-то особенно торжественно подкладывает мокрые поленья в огонь <...> И Мандельштам начинает:

На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод...
Нерасторопна черепаха-лира, <...>

<...> я задаю очень, как мне кажется, акмеистический вопрос:

— Отчего черепаха-лира ожидает Терпандра, а не Меркурия? И разве Терпандр тоже сделал свою кифару из черепахи?

Мандельштам <...> отвечает мне несколько надменно:

— Оттого что Терпандр действительно родился, жил на Лесбосе и действительно сделал лиру <...> А из чего была сделана первая лира — не знаю и не интересуюсь этим вовсе".⁸

И далее (при другой встрече): "А про Меркурия вы правильно заметили. Он в детстве изобрел лиру. Хотя это изобретение приписывают — а ну-ка скажите, кому? Ведь не знаете?

— Музе Эрато, — говорю я, не задумываясь".⁹

Оставим некоторые детали, отчасти уже обсуждавшиеся в другой работе (например, причем тут Меркурий, "откуда этот римлянин", когда речь идет о гомеровском гимне к Гермесу?). Важно то, что вопрос Одоевцевой если и не вполне уместен как возражение против имени Терпандра, то все же отражает довольно верное понимание сюжета мандельштамовского стихотворения. Не случайно кроме строфы о лире она цитирует и начальные два стиха, касающиеся "первого хоровода": здесь речь идет именно о первых событиях, о мифологических прецедентах, и Терпандр действительно выступает как некая эпифания Гермеса, "изобретателя" лиры¹⁰ (ср. в статье Мандельштама "Пушкин и Скрябин": "Эллины боялись флейты и фригийского лада <...> и каждую струну кифары Терпандру приходилось отвоевывать с великим трудом".¹¹ С другой стороны, этот вопрос, несомненно, подразумевает и упрощение ("уплощение") мандельштамовского текста; у Мандельштама сюжет колеблется между мифологическим и историческим временем: лира — "первая", черепаха, а "лирик", на ней играющий (или еще только "предчувствуемый", для которого она создана: "она во сне Терпандра ожидает, /Сухих перстов предчувствуя налет"), — уже "исторический", который "действительно жил". Одоевцева же пытается вернуть гермесово Гермесу, богу, разрушая эту двойственность.¹² Эта особенность пересказанного Одоевцевой разговора делает, на наш взгляд, правдоподобной или по крайней мере возможной гипотезу, которая будет высказана ниже.

Первый (и единственный) том Гржебинского Собрания сочинений А. К. Толстого под редакцией Гумилёва датирован 1921 г.¹³ Обстоятельства работы Гумилёва над этой книгой окончательно не прояснены, неизвестно и то, от кого исходила в этом случае инициатива: от поэта или от издателя. Поэтому не вполне ясно, насколько значим для Гумилёва факт обращения к творчеству А. К. Толстого, который сам по себе может быть небезынтересным: Толстой играл в поэзии XX в. двойственную роль: с одной стороны, — "среднего" русского поэта, обычно любимого в детстве и забываемого в зрелом возрасте,¹⁴ и с другой — "представителя" того "крупного течения идеализма, выдвинутого самой жизнью",¹⁵ которое через его непосредственного ученика Вл. Соловьева было усвоено младшими символистами. В обоих отношениях очень показателен такой пример, как детская и юношеская любовь Блока к А. К. Толстому, сменившаяся в последние годы жизни Блока весьма негативными отзывами о Толстом. Именно на фоне охлаждения Блока мог бы оказаться любопытным поздний интерес Гумилёва к Толстому.

Для нас здесь более важны не движущие причины этой работы, а ее хронология. Этот вопрос тоже далек от ясности. Набросок статьи, относящийся к "Драматической трилогии" Толстого (второму тому собрания), датирован Н. О. Лернером (уже в 1928 г.) 1919-1920 гг.,¹⁶ но нет уверенности в достоверности этой — не авторской — датировки. Не вполне ясна хронология и в мемуарной записи К. И. Чуковского: "То же (что с гумилёвским переводом Кольриджа, раскритикованным Чуковским. — Г. Л.) случилось и позднее¹⁷ в издательстве З. И. Гржебина, когда он [Гумилёв ] представил Горькому проредактированный им том стихотворений А. К. Толстого. Я говорил больше часу, отмечая немыслимые ошибки редактора, и он опять-таки отнесся к моим "зоилиадам" беззлобно",¹⁸ Судя по логике повествования, речь идет о 1920 г. (ср. чуть ниже слова "Впоследствии я убеждался в этом не раз. Зимой 1921 года <...>), но, может быть, о самом конце года. Наконец письмо К. Чуковского к Н. О. Лернеру показывает, что летом 1921 г. оба они еще вели редакторскую работу над этим же томом Толстого.¹⁹ Разумеется, неизвестно, касалась ли она текста вступительной статьи и/или комментариев Гумилёва или же только подготовки текстов стихотворений А. К. Толстого. Слова Чуковского об "ошибках редактора", видимо, указывают именно на последнее. Однако нужно учесть, что речь далее пойдет об одной фразе из гумилёвского комментария, так что если даже какие-то новые находки покажут, что его работа над томом была закончена раньше осени 1920 г., то вставить одну фразу он мог в любое время, вплоть до корректуры тома (которая была в мае 1921, см. примеч. 19).

Речь идет о примечании, сделанном Гумилёвым к балладе (или "былине") А. К. Толстого "Алеша Попович": "На это стихотворение обыкновенно ссылаются, когда хотят показать на ненародность баллад Толстого, на их нарядность и салонность. В ней, кроме того, есть и неточность: изобретателем игры на гуслях считался не Алеша Попович, а Добрыня Никитич"²⁰

Пародийный характер этого примечания очевиден, более того, тип этой иронии, учитывая контекст, вполне можно назвать "прутковским" (даже если в сочинениях директора пробирной палатки и не найдется конкретного прототипа для гумилёвской шутки),²¹ ср. характерное упоминание в рецензии на "Громокипящий кубок": "Пусть за всеми "новаторскими мнениями" Игоря Северянина слышен твердый голос Козьмы Пруткова, но ведь для людей газеты и Козьма Прутков нисколько не смешон".²² Однако как редактор собрания Толстого, Гумилёв не очень внимателен к его комическим стихам (хотя "Сон Попова" получил самый обстоятельный комментарий во всем томе),²³ в статье он ограничивается кратким упоминанием "шуток и пародий под псевдонимом Кузьмы (sic!) Пруткова"²⁴ и, например, не упоминает, что в том же "Алеше Поповиче" в допечатной редакции были еще семь комических ("антинигилистических") строф.²⁵ Вообще же Гумилёв-критик очень внимателен к комизму (ср., например, его тонкие наблюдения над стихами Хлебникова).²⁶ Наконец то, что Козьма Прутков входил в "цитатный фонд" Гумилёва, во всяком случае в его устной речи, показывает эпизод с "прутковской" остротой, обращенной к Ахматовой и пересказанной ею П. Н. Лукницкому.²⁷

Но основана шутка прежде всего на том, что ни в балладе А. К. Толстого об Алеше Поповиче, ни в подлинной былине о Добрыне речь никоим образом не идет об "изобретении" игры на гуслях, и там и там фигурирует просто эпический герой, играющий на гуслях (перед "девицей-душой", как Алеша, или перед собственной женой, как Добрыня). Как раз это "недоразумение", псевдопревращение обычного гусляра в "изобретателя игры на гуслях", и заставляет предполагать, что в гумилёвском примечании скрыт пародийный намек и на стихотворение Мандельштама с его мифологизацией Терпандра, и на обмен репликами между ним и Одоевцевой с ее наивной, более "последовательной" мифологизацией²⁸ (ср., может быть, сюжетную роль "девицы-души" в комментируемой балладе Толстого?).

Пародия Гумилёва имеет дополнительное основание в самом мандельштамовском стихотворении: если оно действительно пародируется здесь, то "лирник" Терпандр (или Гермес) превращается в русского гусляра, что вполне соответствует той "русификации" греческих мифологических источников, которая отличает и стихотворение Мандельштама, и переводы Вячеслава Иванова, на которые Мандельштам опирался.²⁹ С другой стороны, соотнесение и даже отождествление греческой "лиры" и русских "гуслей" имеет давнюю традицию в русской поэзии, начиная еще с первой попытки перевода Анакреонта у Ломоносова.³⁰ Частично (уже в XIX в.) эта традиция опиралась и на интерпретацию "Слова о полку Игореве", которое читалось как свидетельство о первом русском певце. Но к этим поздним отголоскам "Слова" с их частой темой "летающих перстов" Бояна (например в "Рыбаках" Гнедича) восходит и тема Терпандра — "сухих перстов предчувствуя налет" (или: "полет"),³¹ таким образом, даже пародийная трансформация "лиры" в "гусли" опирается на реальную поэтическую традицию, актуальную для мандельштамовского (пародируемого) текста.

Позволим себе в заключение одно замечание, касающееся самой баллады Толстого: отмеченная выше общность ситуации баллады с былиной о Добрыне показывает, что сопоставление, сделанное Гумилёвым в шутку, по существу весьма проницательно: мало того, что Алеша своей игрой на гуслях завоевывает девицу (в русских свадебных песнях фигурирует иногда жених с гуслями, который "выигрывает волю девичью"), а Добрыня тоже с помощью гуслей возвращает себе жену,³² в сюжете этой былины, кроме того, происходит столкновение этих двух героев (ее традиционное название: "О Добрыне и неудавшейся женитьбе Алеши"). Таким образом, ориентация баллады Толстого именно на эту былину весьма правдоподобна.

Итак, если предлагаемая нами гипотеза допустима, то текст Гумилёва представляет собой не только подтверждение достоверности эпизода, сообщаемого мемуаристкой (что, как уже отмечалось, в данном случае немаловажно), но и образчик "цеховой" игры, основанной на "кружковой семантике", и своеобразный комментарий к мандельштамовскому стихотворению (в той мере, в какой ироническое восприятие современника и единомышленника может играть комментирующую роль) и, наконец, эпизод в почти не исследованных отношениях Мандельштама и Гумилёва.

Примечания:

1. Сопоставимом с диалогом Мандельштама и Ахматовой (см.: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т.В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. № 7/8. P. 70). Теперь см.: Левинтон Г. А. Мандельштам и Гумилёв: Предварительные заметки // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума (London, 1991) / Ред. Р. Айзенвуд, Д. Майерс. New Jercey, 1994. P. 30—43.

2. Ср.; Левинтон Г. А. К вопросу о статусе "литературной шутки" у Ахматовой и Мандельштама // Анна Ахматова и русская культура XX века: Тез. докл. М., 1989.

3. Цит. по перепечатке в журнале "Звезда" (1988. № 5. С. 134).

4. Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 106.

5. См.: Левинтон Г. А. "На каменных отрогах Пиэрии" Мандельштама: Материалы к анализу // Russian Literature. 1977. Vol. 5. N 2. P. 134, 158—159, примеч. 66.

6. Любопытно, что "Тристия" здесь употреблено в единственном числе, хотя в названии и всего сборника, и стихотворения из него это слово стоит во множественном: "Tristia" (характерная ошибка в первом издании стихотворения, в альманахе "Дракон, вып. 1: Tristiae — по женскому склонению — исправленная и в сборнике, и в переиздании альманаха: Цех поэтов. 1. Берлин. |1922] С. 42), то есть в русской адаптации следовало бы сказать "Тристии".

7. Напомню, что до описываемого вечера "На каменных островах..." уже было напечатано (Пути творчества. Харьков, 1920), хотя, конечно, могло оставаться неизвестным в Петербурге.

8. Звезда. 1988. №3. С. 134—135.

9. Там же. С. 136.

10. Это слово, приписанное Мандельштаму Одоевцевой, не противоречит акмеистическому словоупотреблению, ср. у С. Городецкого: "И вот Адаму он поручен / Изобретателю имен". Оно повторяется и в разбираемом ниже тексте Гумилёва. О мифологии Гермеса в связи с лирой см., например: Рабинович Е. Г. Лира Гермеса // Фольклор и этнография. Обряды и обрядовый фольклор. Л., 1974. С. 69—75.

11. Мандельштам О. Собр. соч. Нью-Йорк. 1971. Т. 2. Изд. 2-е. С. 316. Трудно объяснить совпадение формулировки И. Одоевцевой ("Терпандр <...> свою кифару" вместо: "лиры") со статьей (докладом), которую она, по-видимому, не могла знать ни в описываемое время, ни тогда, когда писала свои мемуары. Комментарий к самому мандельштамовскому пассажу (и слову кифара в нем) см.: Левинтон Г. А. "На каменных отрогах Пиэрии...". С. 140.

12. Иными словами, вопрос Одоевцевой, видимо, можно назвать "акмеистическим" ("Очень, как мне кажется, акмеистический вопрос"), но лишь в той степени, вернее, в той пропорции, в какой "второй" (в действительности — третий) Цех поэтов соотносим с настоящим, первым Цехом. Ср. отзыв Мандельштама, переданный Ходасевичем: «А сами-то вы что же делаете в таком "Цехе"? <...> Мандельштам сделал очень серьезное лицо: "Я там пью чай с конфетами"» (Ходасевич В. Некрополь. Париж, 1 976. С. 1 29) .

13. Толстой А. Избр. соч. / Ред., вступ. ст. и примеч. Н. Гумилёва. Берлин; Пб.: Изд. . Гржебина, 1921. Т. 1. В том же издательстве через 2 года вышло второе издание первого тома (без обозначения номера издания на титуле): Берлин; Пб.; М., 1923, по нему и перепечатано в Собрании сочинений Гумилёва (Гумилёв Н. Собр. соч. Вашингтон, 1968. Т. 4. С. 370—373). В изданиях несколько расходится пагинация (1-е изд.: XVI+290 с., 2-е: XV+296 с.), и в тексте вступительной статьи есть ряд разночтений. Происхождение их объяснить довольно трудно: невозможно предположить, что издательство правило текст покойного автора (может быть, наоборот, после редактуры оно во втором издании вернулось к авторскому тексту? — ср. ниже примеч. 19).

14. Едва ли не в этой функции упоминается он в некоторых рецензиях Гумилёва: на С. Кречетова, М. Ливен, В. Чолбу. "Ее ["царицу"] ласкали и Брюсов, и Алексей Толстой, и Метерлинк, и даже (о, позор!) Ленский с Рославлевым. История прямо из "Декамерона" <...> В известном стихотворении Толстого строчка "Все это уж было когда-то" у Кречетова читается "Все это было когда-то" <...> в этих двух стихотворениях и образы схожи" (Гумилёв Н. Собр. соч. Т. 4. С. 218—219. Он же. Письма о русской поэзии. Пг., 1923. С. 73). "Василий Чолба<...> талантливее и культурнее. По его стихам видно, что он знает и Языкова, и Алексея Толстого, кажется, даже и Гейне. Его старые клише не мучат, они почти всегда у места <...>" (Собр. соч. Т. 4. С. 223; Письма... С. 78). "Попытка изменить привычное соотношение исторических элементов <...> напоминает попытку гр. Алексея Толстого реабилитировать дон Жуана <...> в неудачных местах дон Жуан напоминает среднего русского интеллигента пятидесятых годов (Собр. соч. Т. 4. С. 417), ср. также во вступительной статье к собранию А.К. Толстого "В сороковых годах, когда Алексей Толстой выступил на литературном поприще, героический период русской поэзии <...> закончился. Новое поколение поэтов, Толстой, Майков, Полонский, Фет, не обладали ни гением своих предшественников, ни широтой их поэтического кругозора... ясность пушкинского стиха стала у них гладкостью. Лермонтовский жар души простой теплотой чувства. Творчество Алексея Толстого выгодно выделяется своей содержательностью и повышенной жизнерадостностью" (Толстой А. Избр. соч. С. VII—VIII, ср. — с существенными отличиями: Гумилёв Н. Собр. соч. Т. 4. С. 371).

15. Гумилёв Н. Собр. соч. Т. 4. С. 417.

16. Следовательно, Гумилёв мог работать параллельно над разными томами, собрание же было задумано по обычной четырехтомной схеме, принятой в изданиях А. К. Толстого и поныне, об этом свидетельствуют последние слова вступительной статьи к первому тому: "Полное собрание сочинений Алексея Толстого составляет четыре тома " (Толстой А. Избр. соч. С. IX), во втором издании эти слова сняты, что, видимо, означает отказ от продолжения издания после гибели его редактора (и это единственное объяснимое разночтение между двумя изданиями).

17. Предыдущий эпизод относится к октябрю 1919г., перевод Кольриджа вышел в том же году (Кольридж С. Т. Поэма о старом моряке / Пер. и предисл. Н. С. Гумилёва. Пб., 1919).

18. Чуковский К. Неопубликованные страницы "Чукоккалы" // День поэзии 1986. М., 1986. С. 181. Другой вариант такого же рассказа см.: Лукницкая В. Николай Гумилёв: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 256. Между тем в дневнике К. И. Чуковского замечания исходят от Горького: "Вчера заседание у Гржебина ... разговор с Гумилёвым. Гумилёв взялся проредактировать Алексея Толстого — и сделал черт знает что. Нарезал беспомощно книжку — сдал и получил 20.000р. Горький перечислил до 40 ошибок и промахов" (Новый мир, 1990. №8. С. 124, зап. от 20 февраля 1920 г.). Никакие "зоилиады" Чуковского тут не фигурируют.

19. РО ГПБ, ф. 430, оп. 1, ед. хр. 228. Но ср. в дневнике Чуковского под 12 мая 1921 г.: “Я правлю корректуру Гржебинского Алексея Толстого (под редакц[ией] Н. Гумилёва)” (Новый мир. 1990. № 8. С. 140).

20. Толстой А. Избр. соч. С. 285.

21. Аналогом в прутковском корпусе можно было бы считать примечание полковника к 33-му "Военному афоризму" ("Кто не брезгает солдатской задницей, / Тому и фланговый служит племянницей"): "Во-первых, плохая рифма. Во-вторых, страшный разврат, заключающий в себе идею двоякого греха. На это употребляются не фланговые, а барабанщики". Однако "Военные афоризмы" были опубликованы только в 1922 г. (Голос минувшего. 1922. № 2), предполагать же знакомство Гумилёва с неизданным текстом Пруткова было бы явно неосторожно.

22. Гумилёв Н. Собр. соч. Т. 4. С. 322—323.

23. Толстой А. Избр. соч. С. 286—287 (если, конечно, он не был добавлен другими редакторами, что, судя по характеру комментария, вовсе не исключено).

24. Там же. С. IX.

25. Опубликованы в кн.: Lirondelle A. Le poète Alexis Tolstoi. L'homme et l’oeuvre. Paris, 1912, которую Гумилёв, вероятно, должен был знать. Может быть, опущенные комические строфы как бы "компенсируются" пародийным комментарием?

26. См.: Гумилёв Н. Собр. соч. Т. 4. С. 325. Эти замечания отразились впоследствии в отзывах Мандельштама (см. о них: Левинтон Г. А. К вопросу о статусе "литературной шутки"...С. 40—41.).

27. Лукницкий П. Н. Дневник // Наше наследие. 1989. № III (9). С. 71.

28. Любопытен в этом отношении контекст баллады в томе А. К. Толстого: следом за
ней в томе идет "Садко", завершающий раздел "Былины, баллады, притчи" (а им предшествует "Сватовство" — ср. ниже примеч. 32). В "Садко" с его волшебными мотивами герой как раз выступает как чудесный гусляр (хотя, конечно, не мифологический и не "первый"). Любопытно, что в"Сватовстве" действует Дюк Степанович, который фигурирует и в отзыве Гумилёва о "Ночных часах" Блока: "Этот переход <...> к шиллеровской, я сказал бы, красоте характеризует германскую струю в творчестве Блока. Перед нами не Илья Муромец, не Алеша Попович, а другой гость, славный витязь заморский, какой-нибудь Дюк Степанович. И не как мать любит он Россию, а как жену" (Собр. соч. Т. 4. С. 279).

29. О русификации у Вяч. Иванова и у Мандельштама см.: Левинтон Г. А. "На каменных отрогах Пиэрии"... С. 123—132.

30. См. материл в ст.: Данько Е. Я. Из неизданных материалов о Ломоносове // XVIII век. М.;Л., 1940. Сб. 2. С. 257.

31. Вариант "полет" представлен в обоих изданиях первого альманаха Цеха поэтов (ср. выше, примеч. 6), так что чтение "налет" (как в первопечатном тексте, в "Tristia" и Стихотворениях 1928 г.), принятое в современных изданиях, не представляется столь уж бесспорным.

32. Любопытна и общая "эротическая" функция игры на гуслях, сближающая героев былины и баллады с типом влюбленного трубадура, темой серенады и т.п., что, разумеется, весьма характерно для А. К. Толстого: "Толстой любил вспоминать киевский период русской истории, гражданственность и внутреннюю независимость его героев, их постоянную и прочную связь с Западом" (Толстой А. Избр. соч. С. VIII, несколько иначе: Гумилёв Н. Собр. соч. Т. 4. С. 372).