Поэт на войне. Часть 1. Выпуск 1

Источник:
Материалы по теме:

Проза Биография и воспоминания
теги: война, документы

Вокруг «Записок кавалериста» — 1914-1915.


Элементарный вопрос

О начале военной службы Николая Гумилёва, о ее первых двух месяцах было подробно рассказано в конце четвертых «Неакадемических комментариев» 1. Однако, прежде чем перейти к дальнейшему описанию, постараемся ответить на один, невольно возникающий — «элементарный вопрос». С чего вдруг Николай Гумилёв решил пойти на войну? Предпринимались многочисленные попытки объяснить это, но, как правило, все ответы сводились к «крайностям». Первые безапелляционные ответы прозвучали еще в 30-е годы, когда на упоминания имени расстрелянного поэта еще не был наложен полный запрет. Анализировать аргументацию авторов бессмысленно — она говорит сама за себя. Красноречивы сами названия книг — «Поэзия русского империализма», «Война и ее барды», «Акмеизм и империалистическая война»:

«… Агрессивно-империалистическая сущность буржуазной идеологии этих лет нашла яркое выражение в творчестве Н. Гумилёва. Вряд ли можно найти другого русского поэта, который так вызывающе, с откровенным цинизмом отразил бы идеи империалистической экспансии накануне и в эпоху первой мировой войны. <…> Но не только в творчестве Гумилёва, наиболее откровенного выразителя империалистических идей, сказалась классовая сущность акмеизма. И другие поэты-акмеисты в годы войны вышли из узкого домашнего мирка и воспели империалистическую бойню. До войны их диапазон ограничивался „легкими“, преимущественно бытовыми и историческими темами. Легкое искусство, „веселое, не думающее о цели ремесло“ (Кузмин), так же отвечало идейным запросам паразитических классов, как и агрессивная поэзия…» 2.

«…Если у Мандельштама звучат мотивы брюсовского „героического“ фатализма, то у Гумилёва ярче выступает христианская религиозность как организующая, мобилизующая сила, ведущая в бой новых крестоносцев. Акмеизм укрепляется на почве волюнтаризма, воинствующего ницшеанского индивидуализма, возобновляет культ мужественной силы. В поэзии Гумилёва акмеизм открыто обнаруживает себя как искусство русского военно-феодального империализма. Феодальная романтика, идеализация стародворянского мира сочетаются у него с проповедью расовых идей, ожесточенной империалистической экспансии, апологией войны.

Естественно, что руководящую роль в военной литературе играли писатели акмеистического направления, поскольку акмеизм наиболее четко отражал империалистическую идеологию и вел идейную подготовку к войне. Задачи, выдвинутые войной, — мобилизация под лозунгами русского империализма, милитаристическая активизация, с одной стороны, и изукрашивание империалистической бойни, с другой стороны, как нельзя более отвечали установкам акмеизма. Особенно уместной становилась проповедь адамизма, звериности, жестокости, призывы к первичным инстинктам, восхваления бездумной удали, действования, не парализуемого рефлексией. Естественно, что Гумилёв избрал себе роль певца „прекраснейшей войны“, русского воинства, осеняемого в битвах крылами ангелов-валькирий; крылья победоносных „екатерининских орлов“ реют над царской армией в военной поэзии Ахматовой, посвященной гл. обр. молитвам о победе, благословениям на „святое дело“, оплакиванию погибших. <…> Акмеистская литература расписывает войну радужно-идиллическими красками рисует ее „благие“ последствия, лакирует быт военных лет. Война приносит моральное просветление, освобождает от эгоизма, пробуждает в людях чистую, возвышенную любовь, молитвы любящих спасают воинов от верной смерти, излечивают от ран; на войну набрасываются покровы морали, описывается великодушие, благородство русских…» 3.

В оправдание авторов следует заметить, что в их книгах еще цитировались отдельные строки поэта. Позже его имя было, практически, изъято почти из всех курсов по истории русской литературы. Если согласиться с «концепциями» авторов, можно подумать, что акмеисты наводнили русскую поэзию «гимнами войне». Разумеется, и их вождь, Николай Гумилёв, ради этого сам ушедший на фронт. Поэтому имеет смысл привести здесь краткую «статистическую» сводку, касающуюся количества военных стихов у акмеистов, в частности, у Гумилёва. Заметим, тогдашняя «агитка» действует до сих пор, и даже искренние почитатели поэта полагают, что войне в своих стихах он уделил огромное внимание — ведь провел он там почти 4 года! Сразу всплывает в памяти вышедший во время войны сборник стихов с «воинственным» названием «Колчан»… Так вот, могу заверить читателя, что во всем корпусе военных стихотворений Гумилёва непосредственно теме войны посвящены… 4 (четыре!) стихотворения, к которым, с большой натяжкой, можно добавить еще несколько стихотворений «лирико-философского» звучания. Да и подавляющее большинство их было написано в самые первые месяцы, в 1914 году, кроме одного, появившегося спустя два года и как бы подводящего итоги его собственного отношения к войне, которое сложилось уже к началу 1915 года. Об этом скажет приведенное в дальнейшем письмо М. Лозинскому. Количество «военных» стихов легко проследить по III тому последнего Полного собрания сочинений поэта, где, в хронологическом порядке, представлены все стихи, написанные в 1914–1918 годах. Основной, справедливо критикуемый принцип составления этого издания, — подача всего творческого наследия Гумилёва в хронологическом порядке (так как при этом полностью разрушается авторская воля составления сборников стихов как композиционно оформленных книг), в данном случае, выступает как достоинство этого издания: читателю несложно будет проверить мое утверждение, пролистав этот том. Хотя замечу, что «хронология» расположения многих стихов нарушена, так как за критерии их размещения часто принимались ошибочные аргументы — дата публикации, чье-то суждение… Но для «качественной» и «количественной» оценки III том, в который вошли все стихи военного периода, вполне подходит. Что касается прочих акмеистов… Убежден, что если их и можно было в чем-то упрекнуть (с точки зрения отображения «военной тематики»), так это — почти в полном ее игнорировании. Конечно, такой «акмеист», как С. Городецкий, оставаясь в Петрограде, обрушил на головы читателей многочисленные «патриотические стихи», но какой он акмеист — после 1914 года!

Но вернемся к поставленному вначале «элементарному вопросу»: почему именно Николай Гумилёв оказался чуть ли не единственным из своей «среды», кто прошел всю войну, в конце ее демобилизовался не по своей воле, за все время военной службы ни разу не попытался уклониться от дальнейшего ее прохождения, хотя возможностей (и даже требований!) для этого было — множество. Пройдя всю войну, он, став настоящим русским офицером, остался — поэтом. Поэтом, который, не смотря на свой боевой опыт (без кавычек!), сильно поотстал от своих «собратьев по перу» по количеству «военно-патриотических» стихов. Безусловно, война не слишком вдохновила его на поэтическое творчество. Это была — просто тяжелая работа, которую он — честно, как мог, выполнял. Далее будут приведены свидетельства (к сожалению, немногочисленные) об этом его сослуживцев, весьма далеких от поэзии. Ведь только в 50-х годах Г. П. Струве, готовя Вашингтонский четырехтомник Гумилёва, попытался найти хоть кого-либо из оставшихся в живых его сослуживцев и записать их воспоминания. Все они будут использованы в дальнейшем.

Так зачем Гумилёв, «сломя голову», сразу же после объявления войны, ринулся на фронт? У меня сложилась собственная версия, почему он сразу же записаться добровольцем в действующую армию. Вспомним — к 1914 году за его спиной уже были все африканские странствия; думаю, в то время вряд ли менее рискованные и опасные для жизни, чем участие в боевых операциях. Короче говоря, еще раз можно было не испытывать себя на «прочность». К тому же, в середине 1914 года весьма успешно продвигалось его собственное «вхождение в литературу» — журнал «Аполлон», акмеизм, «Цех поэтов», переводы (только что вышли «Эмали и Камеи» Т. Готье), учеба в университете (еще один повод для «отсрочки»). Зачем было нужно все это бросать? Мне кажется, что не последнюю роль здесь сыграла одна «бумажка», полученная Гумилёвым еще в октябре 1907 году, когда он, вслед за своим братом, должен был по возрасту отправиться на службу в армию, вытянув свой «жеребий». В этой бумажке, скрепленной гербовой печатью, было однозначно сказано 4:

«Свидетельство о явке к исполнению воинской повинности (Бессрочное).

Сын Статского Советника Николай Степанович Гумилёв явился к исполнению воинской повинности при призыве 1907 года и, по вынутому им № 65 жеребья, подлежал поступлению на службу в войска; но, по освидетельствованию, признан совершенно неспособным к военной службе, а потому освобожден навсегда от службы. Выдано Царскосельским уездным по воинской повинности Присутствием 30 октября 1907 года за № 34-м». Далее — подписи и печати.

Свидетельство о «неспособности к военной службе» 1907 года
Свидетельство о «неспособности к военной службе» 1907 года

Итак, Гумилёв в 1907 году был признан совершенно неспособным к военной службе. В то время его старший брат Дмитрий, также вытянувший «жеребий», уже два года служил в армии. Уместно вспомнить и место рождения поэта, его происхождение — Кронштадт, из семьи военного врача (его дворянское происхождение — по линии матери, урожденной Львовой, из потомственных дворян Тверской губернии). Если попытаться вникнуть в «психологический портрет» поэта, можно предположить, что с такой «справкой» он не мог не чувствовать некоей собственной «ущербности», и просто смириться с таким заключением. Хотя, тогда, в 1907 году, возможно, он был даже рад такому повороту событий. Но теперь — необходимо было доказать (не кому-то иному, самому себе!) — он не может быть «неспособным к военной службе».

Глупо и бессмысленно делать из Гумилёва как идеолога «империалистической экспансии» и певца «воинствующего ницшеанского индивидуализма», о чем писали в 30-е годы, так и пламенного патриота и «поэта православия» 5, о чем любят писать некоторые современные исследователи его творчества. Был он, с моей точки зрения, совершенно нормальным человеком, никак не подходящим для того, чтобы его имя стало лозунгом или знаменем для кого бы то ни было. Все свою короткую жизнь он оставался поэтом, офицером и просто честным человеком. Важным свидетельством этого являются его «Записки кавалериста», письма близким, немногочисленные военные стихи — ко всему этому я намерен обратиться, перечитать, одновременно документально, на основе архивных документов, проследить все военные годы его жизни. Надеюсь, после этого вряд ли у кого возникнут сомнения в вышесказанном. Такое сопоставление подлинной жизни Николая Гумилёва и ее «самовыражения» поможет лучше понять как своеобразие этой непростой личности, так творчества поэта.

Справка-освобождение 1907 года была «бита» 30 июля 1914 года следующим документом, составленным другой медицинской комиссией:

«Свидетельство №91. Сим удостоверяю, что сын Статского Советника Николай Степанович Гумилёв, 28 л. от роду, по иcследованию его здоровья оказался неимеющим физических недостатков, препятствующих ему поступить на действительную военную службу, за исключением близорукости правого глаза и некоторого косоглазия, причем, по словам г. Гумилёва, он прекрасный стрелок. Действительный Статский Советник Доктор Медицины Воскресенский. 30 июля 1914 года» 6.

Но об этом, как и о первых двух учебных месяцах — было уже сказано в «Неакадемических комментариях-4». Рассказ тогда завершился — 30 сентября, когда Гумилёв, вместе с 124 вольноопределяющимися рядового звания прибыл в Лейб-Гвардии Уланский Ея Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полк и был зачислен на жалованье.

Уланский полк в то время стоял на отдыхе в местечке Россиены. Отдых потребовался, потому что Уланы с первых дней войны участвовали в активных боевых действиях в Восточной Пруссии. Вот краткая «летопись» боевых действий Уланского полка до прибытия в его состав Николая Гумилёва 7.

Лейб-Гвардии Уланский полк входил в состав 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии 8, уже участвовал в боях, совершил длительный поход по Восточной Пруссии, впервые перейдя границу 27 июля 1914 года. Границу полк переходил там же, где Гумилёв принял участие в своем первом бою, что отражено в «Записках кавалериста». Самый тяжелый, но победный бой для улан состоялся 6 августа под Каушенами; за этот бой были награждены более 80 улан. Однако, как известно, первый прусский поход закончился неудачно, 2-я Армия попала в окружение, 1-я Армия, в состав которой входила 2-я Гвардейская кавалерийская дивизия, понесла меньшие потери, однако 30 августа 1914 года Лейб-Гвардии Уланский полк вынужден был отступить за пределы Восточной Пруссии. Наиболее подробно этот период войны, трагедия 2-й армии и его командующего генерала Самсонова, роль в этом поражении несогласованности действий 1-й и 2-й Армий, описаны в 1-й части «Красного колеса» А. И. Солженицына — «Август 1914».

9 сентября 1914 года Уланский полк, как наиболее уставший, был временно выведен из состава дивизии и отправлен на отдых. На это время полк был расквартирован в городе Россиены (теперь Литовская республика, г. Рассейняй).

Россиены, или Рассеняй в Литве
Россиены, или Рассеняй в Литве

Именно там и началась боевая военная служба поэта. Гумилёва зачислили в первый эскадрон, точнее, в эскадрон Ея Величества, в приказах по полку — эскадрон ЕВ. Командиром эскадрона ЕВ был ротмистр, князь Илья Алексеевич Кропоткин, но непосредственным начальником, Гумилёва командиром его взвода, был поручик Михаил Михайлович Чичагов (родился 15 сентября 1889 года) 9. С первых дней пребывания в полку — продолжение ежедневных учений, но теперь в «полной амуниции» и в своем эскадроне. Уже в приказе по полку №77 от 1. 10. 1914 сказано 10: «Завтра, с 9 утра произвести сменную езду по эскадронам прибывших нижних чинов 2 маршевого эскадрона на приведенных сегодня лошадях. Завтра с 10 часов утра произвести пеший строй всем нижним чинам полка поэскадронно». Аналогичные приказы повторяются ежедневно, в течение последующих 10 дней 11. В Россиенах Гумилёва пребывал с 1 по 14 октября 1914 года.

«Записки кавалериста» — что это такое?

Мысль о написании «Записок кавалериста», видимо, пришла не сразу. Для этого надо было, по крайней мере, вначале — «понюхать пороху». Первое документальное свидетельство этого периода — письмо Ахматовой начала октября 12, посланное из Россиен.

<Россиены. Около 8 октября 1914 г. Действующая армия. >

«Дорогая моя Аничка, я уже в настоящей армии, но мы пока не сражаемся и когда начнем, неизвестно. Все-то приходится ждать и ждать, теперь, однако, уже с винтовкой в руках и с опущенной шашкой. И я начинаю чувствовать, что я подходящий муж для женщины, которая „собирала французские пули, как мы собирали грибы и чернику“. Эта цитата заставляет меня напомнить тебе о твоем обещании быстро дописать твою поэму и прислать ее мне. Право, я по ней скучаю. Я написал стишок, посылаю его тебе, хочешь продай, хочешь читай кому-нибудь. Я здесь утерял критические способности и не знаю, хорош он или плох.

Пиши мне в 1-ю действ.<ующую> армию, в мой полк, эскадрон Ея Величества. Письма, оказывается, доходят очень и очень аккуратно.

Я все здоровею и здоровею: все время на свежем воздухе (а погода прекрасная, тепло), скачу верхом, и по ночам сплю как убитый.

Раненых привозят не мало, и раны все какие-то странные: ранят не в грудь, не в голову, как описывают в романах, а в лицо, в руки, в ноги. Под одним нашим уланом пуля пробила седло, как раз в тот миг, когда он приподнимался на рыси; секунда до или после, и его бы ранило.

Сейчас случайно мы стоим в таком месте, откуда легко писать. Но скоро, должно быть, начнем переходить, и тогда писать будет труднее. Но вам совершенно не надо беспокоиться, если обо мне не будет известий. Трое вольноопределяющихся знают твой адрес и, если со мной что-нибудь случится, напишут тебе немедленно. Так что отсутствие писем будет обозначать только то, что я в походе, здоров, но негде и некогда писать. Конечно, когда будет возможно, я писать буду.

Целую тебя, моя дорогая Аничка, а также маму, Леву и всех. Напишите Коле Маленькому, что после первого боя я ему напишу 13.

Твой Коля. »

Оригинал письма написан на двух сторонах листа белой бумаги. Конверт не сохранился. Видимо, к этому письму была приложена первая военная фотография Гумилёва в уланской форме (смотрите «Неакадемические комментарии-4» 14), в полный рост с датированным автографом 15 — 8 октября, по которому датируется и письмо. На обороте — два четверостишия, вначале автора, а затем — А. Блока:

Но, быть может, подумают внуки,
Как орлята, тоскуя в гнезде:
— Где теперь эти сильные руки,
Эти души горящие, где! 16

Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна…
Помяни ж за раннею обедней
Мила-друга, тихая жена! 17

В тексте письма Гумилёв цитирует строки («собирала французские пули…») из поэмы Ахматовой «У самого моря», начатой в июле 1914 года и завершенной осенью того же года. Приложенный к письму «стишок» — скорее всего, стихотворение «Наступление» 18, опубликованное в № 10 «Аполлона» за 1914 год. (Если судить по дате публикации; в хранящемся в архиве Лесмана письме стихотворное приложение отсутствует, так как, видимо, Ахматова сразу же отдала его в редакцию "Аполлона. ) Это — первая «военная» публикация поэта. Стихотворению было уделено пристальное внимание как со стороны хулителей поэта, разоблачавших его «агрессивно-империалистическую сущность», так и со стороны почитателей. С моей точки зрения, любопытно оно прежде всего тем, что это единственное стихотворение Гумилёва, в котором он передает свое первое ощущение войны (в первую пару месяцев, действительно, — волнующее и восторженное) — с «чужих слов», еще ни разу не участвуя в боях. Это пересказ свидетельств однополчан об их первом наступлении на Восточную Пруссию. Потому в нем — переизбыток несвойственного поэту пафоса 19 и общих слов, отсутствие — личного (вместо "Я" — «Мы») восприятия, что сразу будет ощущаться в следующем, написанном уже после первых боев, стихотворении. Об этом — чуть позже…

НАСТУПЛЕНИЕ

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

О, как белы крылья победы!
Как безумны ее глаза!
О, как мудры ее беседы,
Очистительная гроза!

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Так что к настоящему наступлению, в котором участвовал Гумилёв, это стихотворение не имело ни малейшего отношения, хотя до него оставалось — всего несколько дней. Правда, некоторые детали первого наступления полка на Восточную Пруссию переданы точно («Мы четвертый день наступаем…»). Действительно, продолжалось наступление с 27 июля до 20-х чисел августа, но снабжение войск продовольствием было плохо отлажено, передовые отряды далеко отрывались от продовольственных обозов («Мы не ели четыре дня…»). Эта несогласованность и привела, в конечном итоге, к августовской катастрофе, о чем подробно написал А. Солженицын. И о чем, по причине военной цензуры, мог не знать рядовой Николай Гумилёв. По крайней мере, в официальных просмотренных военных документах причины первого отступления никак не обозначены, и до рядовых солдат их, видимо, не доводили. Нельзя же подрывать боевой дух войск!

«Записки кавалериста» начинаются с описания первого боя Николая Гумилёва. Принято считать, что «Записки кавалериста» — это отдельные корреспонденции, описывающие разрозненные боевые эпизоды, в которых участвовал Гумилёв. Тем более что публикации часто сопровождались подзаголовком: «От нашего специального военного корреспондента».


Объявление в «Биржевых ведомостях» №14650, 4 февраля 1915

Заметим, что газетные публикации являются, практически, единственным текстологическим источником, никаких рукописных материалов (об единственном исключении будет сказано ниже), относящихся к «Запискам кавалериста», пока не обнаружено. Однако подробное изучение архивных документов, связанных с боевыми действиями Уланского полка на протяжении 1914–1916 годов позволило сделать вывод, что «Записки кавалериста» с самого начала были задуманы автором как документальная повесть, рассказывающая обо всех главных событиях первого года его участия в войне. Фактически, «Записки кавалериста» полностью описывают весь период службы Гумилёва в Лейб-Гвардии Уланском полку. Не опущена ни единая военная кампания (всего их было четыре), в которой участвовал бы Уланский полк на протяжении первого года войны.

Все описания боевых действий в «Записках кавалериста» даны подробно и детально точно, однако между описываемыми событиями и датами публикаций их описаний были большие временные сдвиги («запаздывание» составляло от 3-х до 10 месяцев). Это дает основание предположить, что с первых дней своего пребывания в Уланском полку Гумилёв вел подробный дневник (как и ранее, во время африканских путешествий). Хотя судьба оригинала этого дневника неизвестна, однако почти весь он и составил «Записки кавалериста» 20, печатавшиеся в газете «Биржевые ведомости» на протяжении почти года: с 3 февраля 1915 года по 11 января 1916 года прошло 17 публикаций, составивших 17 условных глав. В дальнейшем будет сохранено принятое разбиение «Записок» на главы, считая каждой отдельной главой (обозначены римскими цифрами) все, что было опубликовано в одном номере газеты. Однако заметим, что это не очень корректно, и если бы «Записки кавалериста» были перепечатаны отдельной книгой в авторской редакции, такое разбиение на главы, скорее всего, не сохранилось бы.

«Записки кавалериста» печатались крайне неравномерно. Если обратить внимание на даты публикаций 21, можно предположить, что тексты для газеты доставлялись в редакцию лично автором, а не посылались почтой с фронта, как обычно утверждается. Как было уже сказано, глава I появилась в утреннем выпуске газеты «Биржевые ведомости» 3 февраля 1915 года. В конце января Гумилёв приезжал на несколько дней в Петроград. Затем в публикациях был трехмесячный перерыв, а за период с 3 мая по 6 июня 1915 года были напечатаны главы II-V. С середины марта по май Гумилёв находился в Петрограде на излечении. С июня по сентябрь он опять на фронте, постоянно участвует в боях, и за это время ни одной публикации. В конце сентября Гумилёва откомандировали в Петроград в школу прапорщиков, и, практически, весь остаток 1915 и начало 1916 года он провел в столице. С 9 октября 1915 года по 11 января 1916 года в «Биржевых ведомостях» прошло 12 публикаций «Записок кавалериста», завершивших книгу. В марте 1916 года Гумилёв был произведен в прапорщики с переводом в 5-й Гусарский Александрийский Ея Величества Императрицы Александры Феодоровны полк. Завершилась его служба в Лейб-Гвардии Уланском полку, и продолжения «Записок кавалериста» не последовало… Заметим, однако, что архивных документов, наряду с сохранившейся перепиской, сочинениями автора и прочими источниками оказалось достаточным, чтобы восстановить виртуальные «Записки гусара» и последовавшие за ними «Записки комиссара Временного правительства в Париже и Лондоне». Но об этом — в последующих выпусках…

В приведенных в данной публикации «Записках кавалериста» сохранены «цензурные» прочерки. Гумилёв нигде точно не называет ни мест, где происходили боевые действия, ни имен участников событий, ни названий боевых частей. Заметим, что цензурные прочерки касались, в основном, лишь первых трех глав «Записок». В дальнейшем автор приспособился к требованиям цензуры, и все последующие тексты шли в авторской редакции, почти без «купюр». Сопоставление официальных документов и описаний автора указывает на точность и ответственность Гумилёва при написании документальной повести. Нет ни одного выдуманного или хотя бы как-то приукрашенного (в пользу автора) эпизода. Все предельно точно. Для того чтобы в дальнейшем было проще ориентироваться в «Записках», следовало бы разделить их на четыре части, в соответствии с теми кампаниями, в которых участвовал полк Гумилёва. В публикации будет отражено и то, чем занимался Гумилёв в промежутках между описываемыми в «Записках» событиями. Ни одной военной кампании, в которых участвовала 2-я Гвардейская Кавалерийская дивизия 22 и входящий в нее Лейб-Гвардии Уланский полк за период с октября 1914 года по сентябрь 1915 года Гумилёв не пропустил, и все они отражены в «Записках кавалериста», хотя однажды, по болезни, он был вынужден отлучиться в Петроград более чем на месяц (в марте — апреле 1916 года). Ниже дается предлагаемое мною возможное разбиение «Записок кавалериста» на части, в соответствии с военными кампаниями.

Часть 1. Главы I и II. Октябрь 1914 года. Восточная Пруссия. Участие во взятии Владиславова и во втором прусском походе.

Часть 2. Главы III — VI. Ноябрь — декабрь 1914 года. Польша. Бои за Петроков. Отход армии за реку Пилица.

Часть 3. Главы VII — XI. Февраль — март 1915 года. Приграничные районы Белоруссии, Литвы и Польши. Бои вдоль Немана. Содействие наступлению русской армии на Сейны, Сувалки, Кальварию.

Часть 4. Главы XII — XVII. Июль — сентябрь 1915 года. Украина (Волынь) и Белоруссия (Брестская губерния). Бои под Владимиром-Волынским. Отход русской армии вдоль реки Западный Буг и далее, от Бреста, через Кобрин, за Огинский канал.

Начало — боевое крещение под Владиславовом

Перед тем, как перейти к «параллельному» изложению «Записок кавалериста» и сопутствующих документов, хочу обратить внимание на характерную особенность прозаических документальных текстов Гумилёва. Замечено это было еще по «Африканскому дневнику». В своих текстах, если по каким бы то ни было соображениям автор не хотел указывать полное наименования географических названий или имен действующих лиц, Гумилёв всегда первые буквы соответствующих названий и имен указывал точно! Это существенно упростило авторские изыскания и позволило расшифровать все акронимы. Чтобы не было «путаницы», в дальнейшем весь текст «Записок кавалериста» будет дан курсивом, а комментарии к «Запискам» и сопутствующие документы — обычным шрифтом, иногда предшествуя тексту Гумилёва, а иногда следуя за ним.

Полк простоял на отдыхе в Россиенах (сопровождавшемся ежедневными учениями) до 14 октября, когда он был временно включен в состав 1-й отдельной кавалерийской бригады, входившей в III Армейский корпус. Начальником этой бригады был генерал-майор барон Майдель 23 (генерал М. в «Записках кавалериста»). Бригада Майделя стояла вблизи границы с Восточной Пруссией; недалеко от Владиславова (Литва, г. Кудиркос-Науместис). Штаб бригады и главные силы размещались в селах Рудзе, Бобтеле, Ашмонишки. В этот район Уланский полк подошел 16 октября.

Из донесений Майделя в штаб корпуса 24: «17 октября, 11 ч. 10 м. утра. Моя пехота подходит к Владиславову. 2 эскадрона на западном берегу Шешупы у Аугуступена <…> Гвардейские уланы еще в резерве <…> 3 ч. 50 м. дня. Владиславов и Ширвиндт взяты и укрепляются нашей пехотой. Немцы отошли густыми цепями на юг и юго-запад по обоим берегам Ширвинты. <…> 8 часов вечера из Рудзе (там размещался штаб корпуса). Владиславов и Ширвиндт — взяты и укрепляются нашей пехотой. В 4 дня наблюдал колонну, которая шла на Дайнен <…> Противник из Ширвиндта пошел на Пилькален, а из Владиславова — на юго-запад <…> В районе — полтора эскадрона улан. <…> Стал на ночлег: Владиславов и Ширвиндт <…> В Гвардейском Уланском полку потерь нет. Завтра в 7 ч. утра продвину разведку дальше на северо-запад и юго-запад. Неман мной больше не наблюдается, так как все силы стянуты в район Владиславова…»

Итак, по сухому донесению барона Майделя известно, что Владиславов был взят 17 октября. Это был первый бой, в котором участвовал Гумилёв. С его описания и начинается повествование.


Первая публикация «Записок кавалериста» в «Биржевых ведомостях»,
3 февраля 1915, №14648, с «цензурными купюрами»

ЗАПИСКИ КАВАЛЕРИСТА

I

Мне, вольноопределяющемуся-охотнику одного из кавалерийских полков, работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных вполне законченных задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о будущем. Если пехотинцы — поденщики войны, выносящие на своих плечах всю ее тяжесть, то кавалеристы — это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы — наши отцы, — говорит кавалерист пехотинцу, — за вами как за каменной стеной».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Помню, был свежий солнечный день, когда мы подходили к границе Восточной Пруссии. Я участвовал в разъезде, посланном, чтобы найти генерала М., к отряду которого мы должны были присоединиться. Он был на линии боя, но, где протянулась эта линия, мы точно не знали. Так же легко, как на своих, мы могли выехать на германцев. Уже совсем близко, словно большие кузнечные молоты, гремели германские пушки, и наши залпами ревели им в ответ. Где-то убедительно быстро на своем ребячьем и страшном языке пулемет лепетал непонятное.

Неприятельский аэроплан, как ястреб над спрятавшейся в траве перепелкою, постоял над нашим разъездом и стал медленно спускаться к югу. Я увидел в бинокль его черный крест.

Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный, нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул «ура», с которым был взят В. Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня.

Понятно, что «генерал М. » — это начальник бригады генерал-майор барон Майдель, а «В. » — Владиславов.


Окрестности Владиславова, старая фотография.
На заднем плане — исчезнувший с лица земли Ширвиндт

А «свежий солнечный день», «нарастающий гул „ура“» и «огнезарная птица победы» вошли в два «военных» стихотворения поэта. Предполагаю, что написаны они в эти же дни, по «горячим следам».

По-настоящему «военных» стихотворений у Николая Гумилёва было — только эти два стихотворения. И это — за четыре года войны! Ничего не скажешь, хорош «наиболее откровенный выразитель империалистических идей», певец «русского военно-феодального империализма», который «наиболее четко отражал империалистическую идеологию и вел идейную подготовку к войне». Первое стихотворение, «Война» 25, впервые опубликовано в газете «Отечество» №4, 23 ноября 1914, следовательно, послано оно было также в письме, возможно, в отправленном 1 ноября из Ковно письме Лозинскому, но, скорее всего, в одном из многочисленных писем жене, большинство которых, увы, утрачено. Тогда же было написано, или, по крайней мере, начато — второе стихотворение «Солнце духа» 26, которое впервые было напечатано в 1915 году в «Невском альманахе жертвам войны». Все три стихотворения были, в отредактированных вариантах, — разбросаны по «военному» сборнику «Колчан», затерявшись среди других, никак с войной не связанных стихотворений.

ВОЙНА

М. М. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали, как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это — мирное селенье
В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: — Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!

СОЛНЦЕ ДУХА

Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.

Как могли мы… но еще не поздно,
Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.

Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая, —
Слепо повинуется ему.

В дикой прелести степных раздолий,
В тихом таинстве лесной глуши
Ничего нет трудного для воли
И мучительного для души.

Чувствую, что скоро осень будет,
Солнечные кончатся труды
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.

Больше никаких военных стихотворений в этом выпуске не будет, по причине их полного отсутствия. Только примерно через два года появится всего одно, и последнее, «военное» стихотворение, но с другим, лишенным какого бы то ни было пафоса настроением («И год второй к концу склоняется…» 27). Гумилёв тогда служил уже в 5-м Гусарском Александрийском полку. К этому можно (да и то с натяжкой) добавить еще несколько стихотворений, в которых подход к войне скорее «философский», чем «описательный» 28, несколько случайно сохранившихся стихотворных экспромтов-посвящений 29, написанных «по случаю», и два важнейших «ретроспективных» стихотворения, в которых Гумилёв оглядывается на прожитые годы. Это — поздняя редакция «Пятистопных ямбов» и «Память» 30.

Но пока Гумилёв полон воодушевления. Продолжим «Записки кавалериста».

На другой день мы вошли в разрушенный город, от которого медленно отходили немцы, преследуемые нашим артиллерийским огнем. Хлюпая в черной липкой грязи, мы подошли к реке, границе между государствами, где стояли орудия. Оказалось, что преследовать врага в конном строю не имело смысла: он отступал нерасстроенным, останавливаясь за каждым прикрытием и каждую минуту готовый поворотить — совсем матерый, привыкший к опасным дракам волк. Надо было только нащупывать его, чтобы давать указания, где он. Для этого было довольно разъездов.

По трясущемуся наспех сделанному понтонному мосту наш взвод перешел реку.
. . . . . . . . . . . . . . .
Мы были в Германии.


Мост на границе с Пруссией, разрушенный во время войны
и его современный вид, в начале 1990-х годов, еще не на границе

Приказом по III корпусу 31 генерал Майдель должен был «занять пехотой Владиславов, с рассветом конницей выдвинуться в юго-западном направлении для действия в тылу противника на фронте Пилькален — Шталлюпенен». 18 октября несколько эскадронов Уланского полка вошли во Владиславов. Перед уланами поставили задачу разведывать расположение неприятеля. Уланам район Владиславова был хорошо знаком, так как именно отсюда начинался их первый прусский поход в июле — августе 1914 года. Из донесений Майделя от 18 октября 32: «18. 10. 12 ч. дня. На Ширвиндт и Владиславов наступают со стороны Пилькалена не менее 2-х батальонов с артиллерией. Ширвиндт с трудом держится, 11 моих эскадронов идут на левый фланг противника через Варупенен на Пилькаленское шоссе <…> Атака на Ширвиндт приостановлена, пехота отошла на 5 верст к западу. Конные батареи поорудийно отводятся под обстрелом; как только это удастся — перейду у Дворишкена со всеми имеющимися у меня силами конницы на западный берег р. Шешупы и двинусь в общем направлении на Вилюнен. Ширвиндт и Владиславов остаются заняты батальоном 221 полка. В промежутке между Владиславовом и правым флангом 56 пехотной дивизии разведывают 2 эскадрона гвардейских улан. <…> В 8–45 вечера из Кубилеле. <…> Была атака немцев. В 7 час. вечера — отбита, стал на ночлег в Бобтеле. У Ширвиндта найден (перерезан) подземный кабель. Завтра с рассветом перехожу Шешупу для действий в направлении на Пираген и далее к юго-западу».

Владиславов, современный литовский Кудиркос-Науместис

Гумилёв 18 октября участвовал в разведывательных разъездах.

(Мы были в Германии. )

Я часто думал с тех пор о глубокой разнице между завоевательным и оборонительным периодами войны. Конечно, и тот и другой необходимы лишь для того, чтобы сокрушить врага и завоевать право на прочный мир, по ведь на настроение отдельного воина действуют не только общие соображения, — каждый пустяк, случайно добытый стакан молока, косой луч солнца, освещающий группу деревьев, и свой собственный удачный выстрел порой радуют больше, чем известие о сражении, выигранном на другом фронте. Эти шоссейные дороги, разбегающиеся в разные стороны, эти расчищенные, как парки, рощи, эти каменные домики с красными черепичными крышами наполнили мою душу сладкой жаждой стремления вперед, и так близки показались мне мечты Ермака, Перовского и других представителей России, завоевывающей и торжествующей. Не это ли и дорога в Берлин, пышный город солдатской культуры, в который надлежит входить не с ученическим посохом в руках, а на коне и с винтовкой за плечами?

Мы пошли лавой, и я опять был дозорным. Проезжал мимо брошенных неприятелем окопов, где валялись сломанная винтовка, изодранные патронташи и целые груды патронов. Кое-где виднелись красные пятна, но они не вызывали того чувства неловкости, которое нас охватывает при виде крови в мирное время.
. . . . . . . . . . . . . .

Здесь мне хочется, вслед за автором, сделать небольшое «лирическое отступление», и вспомнить, как нас встретили «эти шоссейные дороги, разбегающиеся в разные стороны, эти расчищенные, как парки, рощи, эти каменные домики с красными черепичными крышами» — в начале 90-х годов прошлого века…

Упомянутый Гумилёвым Владиславов, нынешний Кудиркос-Науместис в Литве, стоит у слияния рек Ширвинты и Шешупы, по которым проходила граница с Восточной Пруссией. Дорога в Пруссию проходила по мосту через Ширвинту. Этот участок дороги и мост, — почти единственное, что сохранилось от старой Пруссии.


Обсаженная липами дорога в Пруссию

Сейчас здесь проходит граница Литвы и Калининградской области России. Вплоть до 40-х годов нашего века сразу за мостом, на другом берегу Щирвинты, располагался старинней немецкий городок Ширвиндт. Это был типичный, очаровательный прусский городок с традиционным готическим костелом в центре, с тихими зелеными улицами, застроенными покрытыми черепицей домами — его старые фотографии обнаружились в школьном музее Владиславова.


Старинный, уничтоженный Ширвиндт

В советское время все населенные пункты Восточной Пруссии, нынешней Калининградской области России, в которых проходили описываемые в «Записках кавалериста» боевые действия, уничтожены полностью. Сохранились лишь многочисленные старые немецкие дороги… Эта часть когда-то цивилизованной страны превращена в сплошные пустыри, на которых раскинулся огромней, обезображивающий землю артиллерийский полигон. От ночной стрельбы в расположенной напротив литовской школе постоянно вылетали стекла. Симпатичный школьный музей Владиславова посвящен уроженцу этих мест, создателю литовского гимна поэту Кудирке. Его могила, недавно почти заброшенная, а сейчас ухоженная и восстановленная, сохранилась на кладбище бывшего Владиславова, хорошо сохранившегося, красивого литовского городка с большим барочным костелом в центре, с ухоженными улочками и очаровательными домиками на окраинах, газоны перед которыми засажена экзотическими цветами. Особенно нас поразил домик местной знаменитости, народного скульптора Прано Седеревичиауса (Prano Sederevic(iaus). Обычный сельский дом, а во дворике, вместо грядок — «кавалеристский памятник», превосходящая жилище хозяев по высоте в два раза скульптура… лошади. И множество других оригинальных композиций. Литва всегда славилась своей народной скульптурой…


«Кавалерийский» памятник в современном Кудиркосе-Науместисе

Все это резко контрастирует с «нашим» Ширвиндтом, от которого с трудом удалось найти лишь остатки старого барака или какой-то хозяйственной постройки, на территории в/ч, и никаких других следов…


Все, что осталось от старого Ширвиндта

Только дороги… Самое поразительное — это их качество. За десятилетия безжалостной эксплуатации, включая частые перемещения бронетехники и танков, они прекрасно сохранились — несколько рядов, вплоть до боковой велосипедной полосы (для нас это было особенно актуально, так как основным нашим транспортным средством были велосипеды). От Ширвиндта вглубь Пруссии веером расходились прямые, обсаженные липами дороги: к югу — на Шталюпенен (Нестеров), к западу — на Пилькален (Добровольск), к северу, вдоль Шешупы, — на Шиленен (Победино). Эти «обсаженные липами» дороги, о которых часто будет упоминать Гумилёв и в дальнейшем, перед нами предстали неким сюрреалистическим пейзажем. Чудом сохранились снежно-белые остовы-скелеты умерших гигантских вековых лип, и такие «аллеи» местами тянутся на сотни метров.


Остатки былой жизни: черепки, скелеты лип и провалы колодцев

Вся земля вдоль этих дорог усыпана черепицей, керамикой, остатками печных изразцов. Повсеместно — заросшие бурьяном и цветами холмики, остатки усадеб, поместий, ферм. Можно бесконечно долго бродить между ними, занимаясь «археологическими» раскопками, извлекая из земли следы былой жизни… Сейчас здесь нет никакой жизни. А хождение по безобидной траве — опасно; часто встречаются почти незаметные, заросшие, глубокие и черные провали бывших колодцев… Одним словом, жуткое зрелище. Пожалуй, нигде не удавалось столь «физически» ощутить все те «блага» цивилизации, которыми мы одарили человечество. Воплощенная в жизнь «тактика выжженной земли». Археологический «культурный слой», созданный полным отсутствием культуры. Узенькие речки Щешупа и Ширвинта разделяет не два государства, а два мира, два разных подхода к жизни, к ее ценностям. И перекинуть мост между ее берегами будет очень непросто… На одном из современных сайтов Калининградской области утверждалось, что «Ширвиндт — единственный населенный пункт в Восточной Европе, который не был восстановлен после Второй мировой войны. Поскольку воссоздать Ширвиндт полностью вряд ли получится, предлагается построить на его месте игрушечный поселок, миниатюрный городок на площади 100 на 100 метров. Все здания, включая церковь, станут точной копией строений настоящего Ширвиндта, только высота их будет по плечо взрослому человеку…» Дай Бог, хоть в таком виде будет что-то восстановлено. Извиняюсь за вынужденное отступление, вызванное слишком сильным впечатлением от посещения этих мест…

Вернемся в октябрь 1914 года…

В «Записках кавалериста» Гумилёв подробно описывает участие в разъездах 18 — 19 октября.

Передо мной на невысоком холме была ферма. Там мог скрываться неприятель, и я, сняв с плеча винтовку, осторожно приблизился к ней.

Старик, давно перешедший возраст ландштурмиста, робко смотрел на меня из окна. Я спросил его, где солдаты. Быстро, словно повторяя заученный урок, он ответил, что они прошли полчаса тому назад, и указал направление. Был он красноглазый, с небритым подбородком и корявыми руками. Наверно, такие во время нашего похода в Восточную Пруссию стреляли в наших солдат из монтекристо. Я не поверил ему и проехал дальше. Шагах в пятистах за фермой начинался лес, в который мне надо было въехать, но мое внимание привлекла куча соломы, в которой я инстинктом охотника угадывал что-то для меня интересное. В ней могли прятаться германцы. Если они вылезут прежде, чем я их замечу, они застрелят меня. Если я замечу их вылезающими, то — я их застрелю. Я стал объезжать солому, чутко прислушиваясь и держа винтовку на весу. Лошадь фыркала, поводила ушами и слушалась неохотно. Я так был поглощен моим исследованием, что не сразу обратил внимание на редкую трескотню, раздававшуюся со стороны леса. Легкое облачко белой пыли, взвивавшееся шагах в пяти от меня, привлекло мое внимание. Но только когда, жалостно ноя, пуля пролетела над моей головой, я понял, что меня обстреливают, и притом из лесу. Я обернулся на разъезд, чтобы узнать, что мне делать. Он карьером скакал обратно. Надо было уходить и мне. Моя лошадь сразу поднялась в галоп, и как последнее впечатление я запомнил крупную фигуру в черной шинели, с каской на голове, на четвереньках, с медвежьей ухваткой вылезавшую из соломы.

Пальба уже стихла, когда я присоединился к разъезду. Корнет был доволен. Он открыл неприятеля, не потеряв при этом ни одного человека. Через десять минут наша артиллерия примется за дело. А мне было только мучительно обидно, что какие-то люди стреляли по мне, бросили мне этим вызов, а я не принял его и повернул. Даже радость избавления от опасности нисколько не смягчала этой внезапно закипевшей жажды боя и мести. Теперь я понял, почему кавалеристы так мечтают об атаках. Налететь на людей, которые, запрятавшись в кустах и окопах, безопасно расстреливают издали видных всадников, заставить их бледнеть от все учащающегося топота копыт, от сверкания обнаженных шашек и грозного вида наклоненных пик, своей стремительностью легко опрокинуть, точно сдунуть, втрое сильнейшего противника, это — единственное оправдание всей жизни кавалериста.
. . . . . . . . . .

Из донесений Майделя 33: «19. 10. В 6 ч. 30 м. утра. 10 эскадронов переправились у Дворишкен. Получен приказ, что наступление откладывается. 3 дивизиона для разведки: 1) Вилюнен; 2) Шиленен; 3) Каршен. С бригадой встал в районе Кубилеле для обеспечения правого фланга корпуса. Предполагаю ночлег в Бобтеле. 20. 10. В 7 часов утра началось наступление противника на Ширвиндт. Защита сложна, так как мало пехоты, конный отряд поддерживает ее, имея за собой 2 очень плохих для артиллерии брода через Шешупу, а в 4 верстах артиллерия противника. Положение противника выгодно (высоты, отличные наблюдательные пункты). (Поступило донесение из штаба: „Подкрепления не будет — держитесь!“) 4–20 дня. При наступлении больших сил трудно будет удержать переправы севернее Ширвиндта. Следует примириться с добровольной отдачей Владиславова <…> Огонь очень сильный, у противника не менее 5 батарей. »

Этим обстрелом Владиславова, 20 октября, заканчивается I глава «Записок кавалериста».

На другой день испытал я и шрапнельный огонь. Наш эскадрон занимал В., который ожесточенно обстреливали германцы. Мы стояли на случай их атаки, которой так и не было. Только вплоть до вечера, все время протяжно и не без приятности, пела шрапнель, со стен сыпалась штукатурка да кое-где загорались дома. Мы входили в опустошенные квартиры и кипятили чай. Кто-то даже нашел в подвале насмерть перепуганного жителя, который с величайшей готовностью продал нам недавно зарезанного поросенка. Дом, в котором мы его съели, через полчаса после нашего ухода был продырявлен тяжелым снарядом. Так я научился не бояться артиллерийского огня.

Следующая глава описывает события с 21 по 27 октября 1914 года. С 21 по 24 октября Уланский полк располагался вдоль границы с Пруссией по реке Шешупе, в окрестных деревнях Бобтеле, Кубилеле, Рудзе, Мейшты, Уссейне, в разбросанных по полям хуторах («О, низкие, душные халупы…»).

II

1

Самое тяжелое для кавалериста на войне, это — ожидание. Он знает, что ему ничего не стоит зайти во фланг движущемуся противнику, даже оказаться у него в тылу, и что никто его не окружит, не отрежет путей к отступлению, что всегда окажется спасительная тропинка, по которой целая кавалерийская дивизия легким галопом уедет из-под самого носа одураченного врага.
. . . . . . . . . .
Каждое утро, еще затемно, мы, путаясь среди канав и изгородей, выбирались на позицию и весь день проводили за каким-нибудь бугром, то прикрывая артиллерию, то просто поддерживая связь с неприятелем. Была глубокая осень, голубое холодное небо, на резко чернеющих ветках золотые обрывки парчи, но с моря дул пронзительный ветер, и мы с синими лицами, с покрасневшими веками плясали вокруг лошадей и засовывали под седла окоченелые пальцы. Странно, время тянулось совсем не так долго, как можно было предполагать. Иногда, чтобы согреться, шли взводом на взвод и, молча, целыми кучами барахтались на земле. Порой нас развлекали рвущиеся поблизости шрапнели, кое-кто робел, другие смеялись над ним и спорили, по нам или не по нам стреляют немцы. Настоящее томление наступало только тогда, когда уезжали квартирьеры на отведенный нам бивак, и мы ждали сумерек, чтобы последовать за ними.

О, низкие, душные халупы, где под кроватью кудахтают куры, а под столом поселился баран; о, чай! который можно пить только с сахаром вприкуску, но зато никак не меньше шести стаканов; о, свежая солома! расстеленная для спанья по всему полу, — никогда ни о каком комфорте не мечтается с такой жадностью, как о вас!!. И безумно-дерзкие мечты, что на вопрос о молоке и яйцах вместо традиционного ответа: «Вшистко германи забрали», хозяйка поставит на стол крынку с густым налетом сливок и что на плите радостно зашипит большая яичница с салом! И горькие разочарования, когда приходится ночевать на сеновалах или на снопах немолоченого хлеба, с цепкими, колючими колосьями, дрожать от холода, вскакивать и сниматься с бивака по тревоге!
. . . . . . . . . .

Одновременно продолжалась разведка прусской территории. Через Шешупу в этом районе было две переправы, два брода: на прусском берегу у Дворишкена и на российском берегу у Кубилеле. Один из бродов упоминается в этой главе при описании разведывательного наступления, которое было осуществлено 22 октября.


Кубилеле. Брод через Шешупу около этого села

Из донесений Майделя 34: «21. 10. В 7,30 противник начал обстрел Владиславова и Ширвиндта, но менее интенсивно, чем вчера. Выслан эскадрон для разведки на север до Немана. В 4,30 дня удалось подавить огонь артиллерии противника. На начлег — в Бобтеле. 22. 10. Переправа у Дворишкена временами обстреливается. Разведка установила, что батарея противника в роще южнее кладбища, что между Кл. и Гр. Варупенен <…> Ночная разведка на фронте Гросскенигсбрух, Варупенен, Дайнен выяснила, что противник по-прежнему стоит на местах и занимает окопы, левый фланг которых упирается в абсолютно непроходимое болото (Гросс Плинис). Разведка вызвала наступление противника, который начал продвигаться от Гросс-Варупенен на Эйхенфельд <…> Перед Ширвинтой у противника укрепленные позиции, которые не могут пройти ни конные, ни пешие разведчики, даже ночью. Единственный способ наступления — движение больших сил конницы на Шиленен, предварительно пробивши завесу на р. Шешупе, которая до сих пор охраняется (или идти севернее болота, однако при этом обнажается фланг, т. к. конницу оторвется от Владиславова. За ночь 5 — убитых, 14 — раненых, 2 — без вести пропавших.»

2

Предприняли мы однажды разведывательное наступление, перешли на другой берег реки Ш. и двинулись по равнине к далекому лесу. Наша цель была — заставить заговорить артиллерию, и та, действительно, заговорила. Глухой выстрел, протяжное завыванье, и шагах в ста от нас белеющим облачком лопнула шрапнель. Вторая разорвалась уже в пятидесяти шагах, третья — в двадцати. Было ясно, что какой-нибудь обер-лейтенант, сидя на крыше или на дереве, чтобы корректировать стрельбу, надрывается в телефонную трубку: «Правее, правее!»
. . . . . . . . . .
Мы повернули и галопом стали уходить.
. . . . . . . . . .
Новый снаряд разорвался прямо над нами, ранил двух лошадей и прострелил шинель моему соседу. Где рвались следующие, мы уже не видели. Мы скакали по тропинкам холеной рощи вдоль реки под прикрытием ее крутого берега. Германцы не догадались обстрелять брод, и мы без потерь оказались в безопасности. Даже раненых лошадей не пришлось пристреливать, их отправили на излечение.

На следующий день противник несколько отошел и мы снова оказались на другом берегу, па этот раз в роли сторожевого охранения.

Трехэтажное кирпичное строение, нелепая помесь средневекового замка и современного доходного дома, было почти разрушено снарядами.
. . . . . . . . . .
Мы приютились в нижнем этаже на изломанных креслах и кушетках. Сперва было решено не высовываться, чтобы не выдать своего присутствия. Мы смирно рассматривали тут же найденные немецкие книжки, писали домой письма на открытках с изображением Вильгельма.
. . . . . . . . . .

Из донесений Майделя 35: «23. 10. Эскадрон, направленный к северу от болота, дошел до Данненвальде, Дористаля, Повидлаукена. Выбиваю пешим боем противника из всех деревень восточнее этой линии и южнее Гр. Кенигсбрух. Переправа у Кубилеле обстреливалась. Ночлег в р-не Дворишкена — Бобтеле. Завтра буду наступать на Биркенфельде. С бригадой двинусь севернее или южнее большого болота, что севернее железной дороги Ширвиндт — Вилюнен». Упоминаемый Гумилёвым ночлег в «трехэтажном кирпичном строении, нелепая помесь средневекового замка и современного доходного дома» — это Дворишкен, от которого не осталось никаких следов. Никаких следов, к сожалению, не осталось и от посланных домой открыток «с изображением Вильгельма». Уцелела ничтожная часть военных писем Гумилёва… Такая же судьба постигла и многочисленные в этих краях железные дороги, но об этом — ниже. Два дня, 23 и 24 октября, эскадроны Уланского полка продолжали усиленную разведку, так как готовилось второе наступление на Восточную Пруссию. За разведку 23 октября знакомый Гумилёва еще по Запасному кавалерийскому полку Г. В. Янишевский (смотрите «Неакадемические комментарии-4» 36), вместе с 23 уланами, заработал Георгиевский крест 37: «23 октября, находясь в дозорах от эскадрона, зашли во фланг и тыл противника, и под сильным огнем разведали точно расположение цепей и коноводов противника у дер. Альбрехт-Ноугейм».

В эти дни в Уланском полку были большие потери, в том числе и убитые 38. Во взводе Гумилёва был ранен и отправлен на излечение унтер-офицер Зигфрид Лукшата из его взвода. Каждый день — по несколько убитых лошадей. Все эти сведения занесены в приказы по полку. 25 октября в приказах по полку появилась лаконичная запись 39:

«25. 10. 14. №101 (дежурный корнет князь Кропоткинобратите внимания, что это — командир эскадрона Гумилёва, и даже это отражено в „Записках кавалериста“). §3. Сего числа полк перешел границу Германии».

3

Через несколько дней в одно прекрасное, даже не холодное утро свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер-офицеров и прочел приказ о нашем наступлении по всему фронту. Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятеренная гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы. Люди молодцевато усаживаются в седлах. Лошади прибавляют шаг.
. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . Время, когда от счастья спирается дыхание, время горящих глаз и безотчетных улыбок.

Справа по три, вытянувшись длинной змеею, мы пустились по белым обсаженным столетними деревьями дорогам Германии. Жители снимали шапки, женщины с торопливой угодливостью выносили молоко. Но их было мало, большинство бежало, боясь расплаты за преданные заставы, отравленных разведчиков.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . Особенно мне запомнился важный старый господин, сидевший перед раскрытым окном большого помещичьего дома.

Он курил сигару, но его брови были нахмурены, пальцы нервно теребили седые усы, и в глазах читалось горестное изумление. Солдаты, проезжая мимо, робко на него взглядывали и шепотом обменивались впечатлениями: «Серьезный барин, наверно, генерал… ну и вредный, надо быть, когда ругается…»
. . . . . . . . . .


Восточная Пруссия

Второе наступление русской армии в пределы Восточной Пруссии началось 25 октября. Краткую запись в деле полка дополняют донесения генерала Майделя в штаб корпуса 40: «25. 10. Дальше Биркенфельде продвинуться не мог, противник на местах. Окопы на Пилькален — заняты. После полудня стали поступать известия, что противник отходит к западу. Против нас и севернее — не трогался. Завтра двину пехоту на Пилькален, а конницу на Шиленен, Пилькален. Я в Бобтеле. 12,15, из Кенигсбруха. Перешел Шешупу у Будупенена, достиг авангарда у Дористаля. Встречен огонем мелких частей. Иду на Радцен и далее на Грумбковкашен. Сейчас надо мной пролетел аэроплан с севера на юг. 10 ч. 30 м. вечера. <…> Кавалерия дошла до Грумбковкашена. Разведка к вечеру дошла до Пилькалена. Расположение противника к вечеру: Вилюнен занят пехотой с артиллерией, у Пирагена две роты. 2 эскадрона и 50 велосипедистов выбиты из Шиленена — отошли на Ласденен. У Грумбковкашена встречен автомобиль с одудиями. По шоссе Вилюнен — Пилькален и Ласденен — Пилькален — обозы жителей. <…> Конница в 10 ч. 15 м. вечера встала на ночлег в районе Радцен — Дористаль — Бартковен. Завтра буду наступать пехотой на Вилюнен, Пилькален. Конница — севернее».

Разведку на Пилькален и Вилюнен, в которой участвовал Гумилёв, он и описывает в этой главе «Записок кавалериста».

. . . . . . . . . . Вот за лесом послышалась ружейная пальба — партия отсталых немецких разведчиков. Туда помчался эскадрон, и все смолкло. Вот над нами раз за разом разорвалось несколько шрапнелей. Мы рассыпались, но продолжали продвигаться вперед. Огонь прекратился. Видно было, что германцы отступают решительно и бесповоротно. Нигде не было заметно сигнальных пожаров, и крылья мельниц висели в том положении, которое им придал ветер, а не германский штаб. Поэтому мы были крайне удивлены, когда услыхали невдалеке частую, частую перестрелку, точно два больших отряда вступили между собой в бой. Мы поднялись на пригорок и увидали забавное зрелище. На рельсах узкоколейной железной дороги стоял горящий вагон, и из него и неслись эти звуки. Оказалось, он был наполнен патронами для винтовок, немцы в своем отступлении бросили его, а наши подожгли. Мы расхохотались, узнав, в чем дело, но отступающие враги, наверно, долго и напряженно ломали голову, кто это там храбро сражается с наступающими русскими.

Перейдя границу Германии, Уланский полк устремился к северу, по дороге вдоль Шешупы, в сторону Пилькалени и Шиленена (на этих местах располагаются поселки Добровольск и Победино, соответственно). Помимо «дорог, обсаженных столетними деревьями», от которых остались лишь гигантские древесные «скелеты», в начале века в этой части Пруссии было проложено множество железнодорожных путей 41. Поезда доходили до Ширвиндта, Шиленена, а от Шиленена в сторону Дористаля и до границы с Россией шли многочисленные узкоколейки. Одну из этих узкоколеек и пересек Уланский полк.

Вскоре навстречу нам стали попадаться партии свежепойманных пленников.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Очень был забавен один прусский улан, все время удивлявшийся, как хорошо ездят наши кавалеристы. Он скакал, объезжая каждый куст, каждую канаву, при спусках замедляя аллюр, наши скакали напрямик и, конечно, легко его поймали. Кстати, многие наши жители уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или пня. Конечно, это легенда, но легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать, вместо того чтобы опять вскочить на лошадь.

4

Вечерело. Звезды кое-где уже прокололи легкую мглу, и мы, выставив сторожевое охраненье, отправились на ночлег. Биваком нам послужила обширная благоустроенная усадьба с сыроварнями, пасекой, образцовыми конюшнями, где стояли очень недурные кони. По двору ходили куры, гуси, в закрытых помещениях мычали коровы, не было только людей, совсем никого, даже скотницы, чтобы дать напиться привязанным животным. Но мы на это не сетовали. Офицеры заняли несколько парадных комнат в доме, нижним чинам досталось все остальное.

Я без труда отвоевал себе отдельную комнату, принадлежащую, судя по брошенным женским платьям, бульварным романам и слащавым открыткам, какой-нибудь экономке или камеристке, наколол дров, растопил печь и как был, в шинели, бросился на кровать и сразу заснул. Проснулся уже за полночь от леденящего холода. Печь моя потухла, окно открылось, и я пошел на кухню, мечтая погреться у пылающих углей.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . И в довершение я получил очень ценный практический совет. Чтобы не озябнуть, никогда не ложиться в шинели, а только покрываться ею.

Благоустроенная усадьба, в которой заночевал в этот день Уланский полк, — Бартковен, располагавшийся чуть севернее Дористаля. Повторяться о том, что от нее не осталось ничего, кроме кучи мусора («культурный слой» для будущих археологов!), думаю, — не следует… На следующий день, 26 октября, энергичное наступление русских войск было продолжено.


Живописный холмик — чья-то бывшая усадьба или поместье

На другой день был дозорным. Отряд двигался по шоссе, я ехал полем, шагах в трехстах от него, причем мне вменялось в обязанность осматривать многочисленные фольварки и деревни, нет ли там немецких солдат или хоть ландштурмистов, то есть попросту мужчин от семнадцати до сорока трех лет. Это было довольно опасно, несколько сложно, но зато очень увлекательно. В первом же доме я встретил идиотического вида мальчишку, мать уверяла, что ему шестнадцать лет, но ему так же легко могло быть и восемнадцать, и даже двадцать. Все-таки я оставил его, а в следующем доме, когда я пил молоко, пуля впилась в дверной косяк вершка на два от моей головы.

В доме пастора я нашел лишь служанку-литвинку, говорящую по-польски; она объяснила мне, что хозяева бежали час тому назад, оставив на плите готовый завтрак, и очень уговаривала меня принять участие в его уничтожении. Вообще мне часто приходилось входить в совершенно безлюдные дома, где на плите кипел кофе, на столе лежало начатое вязанье, открытая книга; я вспомнил о девочке, зашедшей в дом медведей, и все ждал услышать грозное: «Кто съел мой суп? Кто лежал на моей кровати?»
. . . . . . . . . .

В этот день уланами штурмом были взяты город Вилюнен и Шиленен. Генерал Майдель доносил в штаб 1-ой отдельной кавалерийской бригады 42: «26. 10. Из Бобтеле. Взял Вилюнен арт. огнем и конной атакой. После занятия города конницей — подошла пехота. Силы противника <…> — всего около полка при 2-х батареях и 2-х пулеметах на автомобилях. В беспорядке отступая в западном направлении на Пилькален и на юго-запад. У нас боя не слышно. Без разведки начать двигаться рискованно. Еще не собрал всей кавалерии после атаки. Один полк преследует на Пилькален. Стану на ночлег в р-не Вилюнена. <…> Прошу указать направление наступления».

В донесении ротмистра Шкуратора в штаб дивизии сказано 43: «Отдельная бригада Лейб-Гвардии Уланского полка идет на Шиленен, преследуя отступающего противника».

Дики были развалины города Ш. Ни одной живой души. Моя лошадь пугливо вздрагивала, пробираясь по заваленным кирпичами улицам мимо зданий с вывороченными внутренностями, мимо стен с зияющими дырами, мимо труб, каждую минуту готовых обвалиться. На бесформенной груде обломков виднелась единственная уцелевшая вывеска «Ресторан». Какое счастье было вырваться опять в простор полей, увидеть деревья, услышать милый запах земли.
. . . . . . . . . .

Шиленен был взят уланами («Дики были развалины города Ш. »). Вырвавшись «опять в простор полей», Уланский полк устремился к югу и выбил немцев из Вилюнена. На следующий день барон Майдель достаточно своеобразно докладывал о бое 26 октября командиру III корпуса генералу Епанчину 44: «27. 10. В 20 вечера. Командующий лейб-гвардии Уланским Ея Вел. полка Полковник Княжевич во все время пребывания во вверенном мне отряде только находил причины, мешающие движению отряда вперед, и только благодаря доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, как господ офицеров, так и нижних чинов, полк этот показал блестящие примеры храбрости и великолепно атаковал под Вилюненом, о чем считаю долгом донести Вашему Высокопревосходительству. В атаку Лейб-Гвардии Уланский Ея Величества полк пошел под командой своих штаб-офицеров без своего командующего полка (в документе подчеркнуто красным карандашом) и дошел почти до Пилькалена. О доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, работавшего на совесть во все время пребывания во вверенном мне отряде считаю долгом донести Вашему Высокопревосходительству. Полковник же Княжевич только мне мешал. Генерал-майор Барон Майдель».


Записки кавалериста. Схема I (к главам I — II)

1 — Россиены, где стоял Лейб-Гвардии Уланский полк, когда туда прибыл Н. Гумилёв. 2 — расположение Уланского полка под Владиславовом, когда он был прикомандирован к конному отряду генерала Майделя и занимался разведкой вдоль границы с Пруссией (главы I и II/1). 3 — разведывательное наступление с переправой через р. Шешупу у Дворишкена (глава II/2). 4 — начало наступления в глубь Пруссии, ночлег в районе Дористаля (глава II/3, 4). 5 — участие Уланского полка во взятии Шиленена и Вилюнена (конец главы II). 6 — отход на отдых в Ковно перед переброской в Польшу.

В этот время Уланский полк уже покинул вверенный барону Майделю отряд, видимо, одной из причин этого был возникший конфликт двух командиров. Трудно себе представить, что Уланский полк мог доблестно действовать вопреки приказам своего командующего! От себя замечу, что барон Майдель часто выглядит в своих донесениях далеко не лучшим образом — частые кляузы, не только на Княжевича, постоянные антисемитские выпады, типа «противник отошел, <…> забирая запасы, приготовленные жидами». Не самый симпатичный герой… Хотя, справедливости ради, замечу, что антисемитский дух исходил из многих просмотренных мною документов, включая документы Штаба Верховного Главнокомандующего… А командир Уланского полка полковник, с 1 января 1915 года — генерал-майор Дмитрий Максимович Княжевич вскоре был представлен к Георгиевскому оружию.


Командир Лейб-Гвардии Уланского полка генерал-майор Д. М. Княжевич

Еще накануне, вечером 26 октября, в штабе III Армейского корпуса была получена телеграмма 45: «Командующий армией приказал немедленно вернуть Лейб-Гвардии Уланский Е. В. полк в Россиены, о чем сообщить Майделю». Что было и исполнено. От Майделя 46: «27. 10. 4 ч. 55 м. вечера. У меня осталось 12 эскадронов и 2 конные батареи <…> Уланский Е. В. полк ушел на Ковно. Взятый вчера Вилюнен мною оставлен». Об этом есть и у Гумилёва.

Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат . . . . . . . . . . но, когда я посмотрел на звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещенье.

В полковом деле 27 октября появилась запись 47: «Сего числа полк перешел границу Германии обратно». Этим эпизодом завершается вторая глава и первая часть «Записок кавалериста». Можно было бы переходить, хронологически, к следующим главам, если бы ни одна загадка…

Существовала ли рукопись «Записок кавалериста»?

Как говорилось выше, от «Записок кавалериста», практически, не осталось никаких рукописных документов. Единственное исключение — второй вариант представленной выше II главы 48. Загадка состоит в том, что, при описании одних и тех же эпизодов, мы имеем два совершенно различных текста. Хранящаяся в РГАЛИ «чистовая» рукопись соответствует эпизодам 1, 3 и началу эпизода 4 главы II в представленной выше газетной публикации. Рукопись озаглавлена, как в газете, и можно высказать предположение, что эта глава — фрагмент предполагаемой обработанной газетной публикации для будущей книги. Однако нет никаких указаний, когда осуществлена эта переработка, и неизвестно, существовали ли когда-либо другие переработанные главы, ведь странно, что переработанным оказался только промежуточный фрагмент «книги». Приведем здесь полностью сохранившуюся главу, с краткими комментариями, касающимися, в основном, «хронологической» и «географической» привязки, о чем было сказано выше, по ходу комментирования II главы.

ЗАПИСКИ КАВАЛЕРИСТА

II

С неделю мы пробыли около В. Ночи оставались в обширных, но грязных фольварках, где угрюмые литовцы на все вопросы отвечали неизменное «не сопранту»* (не понимаю) [nesuprantu — по-литовски, точная транскрипция — ня супранту?]. Спали по большей части в сараях, причем я узнал, что спать в соломе хотя и хорошо, но холодно, если же спать в сене, то наутро измучаешься, доставая из-за ворота колючие стебельки. Дни проводили за такими же фольварками, то прикрывая работающую артиллерию, то выжидая моменты для небольшого набега. Дул пронизывающий западный ветер. И, наверно, странно было видеть от понурых лошадей сотни молчаливых плясунов с посиневшими лицами.

(Этот абзац возвращает нас во взятый в первом бою Владиславов (18 октября) и в «низкие, душные халупы» раздела 1 главы II, где приходилось ночевать после разведывательных разъездов в период с 18-го по 24-е октября. В рукописи далее сразу же следует описание начала наступления на Шиленен 25 октября, раздел 3 главы II. При этом Гумилёв цитирует строки из стихотворения Ф. Тютчева «Неман»; заметьте, он берет строки из стихотворения, «привязанного» к тем же местам, где он тогда находился! Это, хотя и косвенно, но подтверждает, что фрагмент — результат переработки ранее написанного для газеты текста. А фраза о том, что «в первое наступление мы закладывали розы за уши лошадей» — относится к сослуживцам поэта, а не к нему самому: ведь первый поход в Восточную Пруссию начался для Уланского полка в тех же самых местах 27 июля 1914 года. Фраза и неслучайное «мы» напоминает нам и об истории написания первого «военного» стихотворения Гумилёва «Наступление». Дальнейшие фрагменты соответствуют эпизодом наступления и «забавному зрелищу» на «узкоколейке». Завершается рукопись ночлегом в «обширном покинутом именьи» Бартковен из раздела 4 главы II. )

Наконец пришло отрадное известие, что наша тяжелая артиллерия пристрелялась по сильным неприятельским окопам в Ш. и, по словам вернувшихся разведчиков, они буквально завалены трупами. Было решено предпринять общее наступление.

Невозможно лучше передать картины наступления, чем это сделал Тютчев в четырех строках:

…Победно шли его полки,
Знамена весело шумели,
На солнце искрились штыки,
Мосты под пушками гремели…

Я сомневаюсь, чтобы утро наступленья могло быть не солнечным, столько бодрости, столько оживления разлито вокруг. Команда звучит особенно отчетливо, солдаты заламывают фуражки набекрень и молодцеватее устраиваются в седлах. Штандарт, простреленный и французами и турками, вдруг приобретает особое значенье, и каждому эскадрону хочется нести его навстречу победе. В первое наступление мы закладывали розы за уши лошадей, но осенью, увы, приходится обходиться без этого. Длинной цепью по три в ряд въехали мы в Германию. Вот где-то сбоку затрещали винтовки, туда помчался эскадрон, и все стихло. По великолепному шоссе, обсаженному столетними деревьями, мы продвинулись еще верст на десять. Повсюду встречались фермы, именья, но жителей почти не было видно. Они бежали, боясь возмездия за все гнусности, наделанные нам во время нашего отступленья, — за подстреленных дозорных, добитых раненых, за разграбленье наших пограничных сел. Немногие оставшиеся стояли у ворот, робко теребя в руках свои шапки. Понятно, их никто не трогал. Особенно мне запомнилась в окне одного большого помещичьего дома фигура сановитого помещика с длинными седыми бакенбардами. Он сидел в кресле, с сигарой в руке, но густые брови были нахмурены, и в глазах светилось горестное изумление, готовое каждую минуту перейти в гнев. «Серьезный барин, — говорили солдаты, — такой выскочит да заругается — так беда. Должно быть, из генералов!»

Глухой удар и затем легкое протяжное завыванье напомнили мне, что я не турист и это не простая прогулка. То заговорила царица боя, легкая артиллерия, и белый дымок шагах в двадцати перед нами доказал, что она заговорила на этот раз серьезно. Но кавалерию не так легко уничтожить. Не успел прогреметь второй выстрел, как полк раздробился на эскадроны, и эти последние скрылись за фольварками и буграми. Немцы продолжали осыпать шрапнелью опустевшее шоссе до тех пор, пока их не прогнала зашедшая им во фланг другая наступательная колонна. После этого маленького приключения мы около часа ехали спокойно, как вдруг услышали вдали нескончаемую пальбу, словно два сильные отряда вступили между собой в ожесточенную перестрелку. Мы свернули и рысью направились туда. За пригорком перед нами открылось забавное зрелище. На взорванной узкоколейке совершенно одиноко стоял горящий вагон, и оттуда и неслись все эти выстрелы. Оказалось, что он полон винтовочными патронами, и немцы в своем поспешном отступленье бросили его, а наши подожгли. Иллюзия боя получилась полная.

Стало свежей, и в наплывающем сумраке стали кое-где выступать острые лучики звезд. Мы выставили на занятой позиции сторожевое охраненье и поехали ночевать. Биваком нам служило в эту ночь обширное покинутое именье. Поставив коня в дивной каменной конюшне, я вошел в дом. Передние комнаты заняли офицеры, нам, нижним чинам, достались службы и отличная кухня. Я занял комнату какой-нибудь горничной или экономки, судя по брошенным юбкам и слащавым открыткам на стенах.

Сохранившийся рукописный фрагмент «Записок кавалериста» — это заново написанный текст, в отличие, например, от главы II рассказа «Африканская охота» про ловлю акулы около Джедды, являющейся почти дословно переписанным фрагментом «Африканского дневника». Объяснения этому у меня нет, и если никогда не обнаружатся другие аналогичные фрагменты, боюсь, что это так и останется неразрешенной загадкой…

27 октября Лейб-Гвардии Уланский полк был выведен из состава конного отряда Майделя и направлен для соединения со своей 2-й Гвардейской кавалерийской дивизией в Ковно (Каунас а Литве), для отдыха, переформирования и подготовки в переброске на другой фронт. Остальные отряды дивизии до конца октября оставались в районе Россиен, наблюдая правый берег Немана, а в первых числах ноября также были направлены на отдых в Ковно 49.


Ковно, Зеленая гора, где размещались
казармы Лейб-Гвардии Уланского полка
и где находится памятних погибшим в 1-ой Мировой войне

1 ноября 1914 года Гумилёв отправил из Ковно письмо Михаилу Лозинскому, в котором подробно рассказал о начале своей боевой службы. Первое письмо Лозинскому еще восторженное, в отличие от следующего, написанного всего через два месяца. Дополнительные комментарии к тексту письма не требуются 50.

Дорогой Михаил Леонидович,

пишу тебе уже ветераном, много раз побывавшим в разведках, много раз обстрелянным и теперь отдыхающим в зловонной ковенской чайной. Все, что ты читал о боях под Владиславовом и о последующем наступленьи, я видел своими глазами и во всем принимал посильное участие. Дежурил в обстреливаем<ом> Владиславове, ходил в атаку (увы, отбитую орудийным огнем), мерз в сторожевом охраненьи, ночью срывался с места, заслыша ворчанье подкравшегося пулемета, и опивался сливками, объедался курятиной, гусятиной, свининой, будучи дозорным при следованьи отряда по Германии. В общем, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка. Однако бывает и реакция, и минута затишья — в то же время минута усталости и скуки. Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчетов — а то бы я предложил общее и энергичное наступленье, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы — это относится и к нам, и к германцам. В частности, относительно германцев, ничто так не возмущает солдат, как презрительное отношенье к ним наших газет. Они храбрые воины и честные враги, и к ним невольно испытываешь большую симпатию, потому что как-никак ведь с ними творишь великое дело войны. А что касается грабежей, разгромов, то как же без этого, ведь солдат не член Армии Спасенья, и если ты перечтешь шиллеровский «Лагерь Валленштейна», ты поймешь эту психологию.

Целуя от моего имени ручки Татьяны Борисовны (жена Лозинского), извинись, пожалуйста, перед нею за то, что во время трудного перехода я потерял специально для нее подобранную прусскую каску. Новой уже мне не найти, потому что отсюда мы идем, по всей вероятности, в Австрию или в Венгрию. Но, говорят, у венгерских гусар красивые фуражки.

Кланяйся, пожалуйста, мэтру Шилейко и напишите мне сообща длинное письмо обо всем, что делается у вас; только не политику и не общественные настроенья, а так, кто что делает, что пишет. Говорила мне Аня, что у Шилейки есть стихи про меня. Вот бы прислал 51.

Жму твою руку.

Твой Н. Г у м и л ё в.


Первое письмо Лозинскому из Ковно от 1 ноября 1914 г; так называемая «секретка».

4 ноября утром в штабе дивизии была получена телеграмма 52: «Верховный Главнокомандующий повелел предоставить 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии дальнейший отдых. Оставить ее впредь до распоряжения в Ковно. Будберг». В Ковно отряд простоял до 8 ноября. Отдельные полки расположились в казармах на Зеленой Горе 53. Эти укрепленные, подземные казармы сохранились в центре Каунаса, в 1990-х годах там был оборудован эффектный центр развлечений. Штаб дивизии размещался на Новой улице. Вторая Гвардейская кавалерийская дивизия была временно включена в состав 2-й Армии, командующим дивизией был назначен Гилленшмидт. 8 ноября в дивизии был получен приказ спешно грузиться для следования в Ивангород (сейчас г. Демблин в Польше), для переброски на другой фронт. Но об этом — в следующем выпуске.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Гумилёв-1991–1…3 Гумилёв Николай. Сочинения в трех томах, тт. 1–3. М., Художественная литература, 1991.

Записки кавалериста Николай Гумилёв. Записки кавалериста и комментарии к ним Е. Е. Степанова в ПСС-VI.

Неакадемические комментарии — 1–4 Степанов Е. Е. Неакадемические комментарии 1–4 в журнале: Toronto Slavic Quarterly, №№17, 18, 20, 22.

ПСС-I…VIII Гумилёв Н. С. Полное собрание сочинений. М., Воскресенье, тт. I-VIII, 1998–2007.

РГВИА Российский Государственный военно-исторический архив.

Хроника-1991 Степанов Е. Е. Николай Гумилёв. Хроника / В кн. : Николай Гумилёв. Сочинения в трех томах, т. 3. М., Художественная литература, 1991.

Шубинский-2004 Шубинский Валерий. Николай Гумилёв. Жизнь поэта. Спб., Вита Нова, 2004.

Примечания

1. Неакадемические комментарии-4 (TSQ-22), концовка. Там было рассказано о принятии решения идти на войну и о сборе необходимых документов, о зачислении Гумилёва в августе в стоявший под Новгородом Запасной Кавалерийский полк, о первых двух месяцах службы и о посещении его там Ахматовой, об отправке Гумилёва 23 сентября с маршевым эскадроном на постоянное место службы — в Уланский Лейб-Гвардии кавалерийский полк, куда он прибыл 30 сентября.

2. А. А. Волков. Поэзия русского империализма. М., 1935. Этой книге предшествовали несколько публикаций того же автора. «Акмеизм и империалистическая война», Знамя, 1933. №7, сс. 165–181; «Война и ее барды», Литературная газета, 1934, 30 июля, №96, с. 3. На книгу была опубликована рецензия А. Л. Дымшица — Д-ц, Ал. Волков А. А. Поэзия русского империализма. Рец. // Резец. 1936, №5, с. 24. В том же духе и книга: Цехновицер О. В. "Литература и мировая война 1914–1918 годов. М., 1937.

3. Михайловский Б. В. Русская литература XX века. С 90-х годов XIX в. до 1917 года. М., 1939.

4. РГИА Спб., ф. 14, оп. 3, д. 61522, л. 13; факсимильное воспроизведение в книге Шубинский-2004, с. 139.

5. Ю. Зобнин. «Гумилёв — поэт православия». С.-Петербургский гуманитарный. университет профсоюзов. Спб., 2000 (Новое в гуманитарных науках; Выпуск 7).

6. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 284. Об истории чудом сохранившихся военных документов Гумилёва смотрите «Неакадемические комментарии-3», примечание 5. Там же представлено факсимильное воспроизведение этого документа.

7. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 236 — Приказы по Лейб-Гвардии Уланскому полку за 1914–1915 гг. ; РГВИА, ф. 3509, оп. 1, д. 939 — Участие 2-й Гвардейской Кавалерийской дивизии в боях, 27. 7. 1914 — 23. 11. 1915.

8. Согласно «Расписанию сухопутных войск за 1914 год» (С.-Петербургская Военная типография, 1914), 2-я Гвардейская Кавалерийская дивизия (РГВИА, ф. 3509), расквартированная в Петербургском округе, включала в свой состав: 1-ю бригаду, в составе Лейб-Гвардии Конно-Гренадерского полка Свиты Его Величества (г. Старый Петергоф) (РГВИА, ф. 3544) и Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полк (г. Новый Петергоф) (РГВИА, ф. 3549), и 2-ю бригаду, в составе Лейб-Гвардии Драгунского полка (г. Старый Петергоф) (РГВИА, ф. 3552) и Лейб-Гвардии Гусарского Его Величества полка (г. Царское Село) (РГВИА, ф. 3591). Каждый полк состоял из 6 эскадронов. В состав дивизии входили также дивизионы Лейб-Гвардии Конной артиллерии и конно-пулеметная команда. Но в ходе боевых действий происходило постоянное переформирование частей, отдельные полки временно выводились из состава дивизии, подключались к другим частям. И наоборот, часто к дивизии присоединялись другие пехотные полки, Казачьи полки и т. д. Там, где это будет требоваться, я буду давать соответствующие пояснения. Это необходимо, так как такие перемещения и взаимодействия с другими частями Гумилёв постоянно отражал в своих «Записках кавалериста», естественно, по цензурным соображениям, никогда не называя точных дислокаций, дат и названий боевых частей.

9. РГВИА, ф. 3509, оп. 1, д. 1186.

10. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 236.

11. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 236.

12. Автограф письма — в собрании М. С. Лесмана, конверт не сохранился, текст дан по автографу, в ПСС-VIII, №138 — в тексте имеются ошибки.

13. Не смотря на это очевидное свидетельство, в комментариях к письму №137, в ПСС-VIII, утверждается, что «Коля Маленький», племянник Н. Л. Сверчков, с которым Гумилёв был в Абиссинии в 1913 году, служил вместе с «дядей» вначале в Запасном, а потом в Уланском полку.

14. Неакадемические комментарии-4 (TSQ-22), фотография в конце публикации.

15. НЛО, 1994, №8, с. 215.

16. Из стихотворения Гумилёва «Родос», посвященного памяти М. А. Кузьминой-Караваевой, ПСС-II, №69, с. 102. Стихотворение вошло в «Чужое небо», но в сборнике вместо «сильные руки» — «крепкие руки».

17. Из стихотворения А. Блока 1908 года «На поле Куликовом».

18. Текст дан по «Аполлону». В ПСС-III, № 14, дается исправленный автором вариант. Судя по тексту, опубликованному в «Аполлоне», приложенный к письму автограф стихотворения «Наступление» хранится в собрании В. А. Петрицкого (СПб) — ПСС-VIII, с. 321. Второй автограф хранится в архиве Лозинского, корректура с авторской правкой, в частности, исключено наиболее пафосное пятое четверостишие про «крылья победы». В дальнейшем, в частности в «Колчане», это четверостишие было автором изъято.

19. Чем грешат и многостраничные комментарии к стихотворению в ПСС-III, № 14, сс. 321–237. Кстати, в тех же комментариях, вопреки сказанному в письме Ахматовой, утверждается, что стихотворение описывает участие поэта в первых боях.

20. «Записки кавалериста» в публикации даются по изданию Гумилёв-1991–2, сс. 287–349, наиболее точной, выверенной по газете публикации. Попутно замечу, что до сих пор большинство «перепечаток» «Записок кавалериста» делается по их первой полной публикации в Вашингтонском четырехтомнике, где было множество ошибок, случайных пропусков, иногда смешных описок. В дальнейшем сохраняется принятое разбиение «Записок» по главам, в соответствии с номерами публикаций в «Биржевых ведомостях». При этом каждый фрагмент «Записок кавалериста» будет сопровождаться сопутствующими архивными документами, указывающими на место и время действия и одновременно подтверждающими каждый описываемый эпизод. Цензурные прочерки в газетных публикациях «Записок кавалериста» касались, главным образом, точных указаний на место и время действия и на участие в них конкретных боевых частей.

21. «Записки кавалериста» публиковались почти в течение года в следующих номерах газеты «Биржевые ведомости» (номера публикаций I-XVII соответствуют условному разбиению текста на главы): I. 3 февраля 1915 (№14648); II. 3 мая 1915 (№14821); III. 19 мая 1915 (№14851); IV. 3 июня 1915 (№14881); V. 6 июня 1915 (№14887); VI. 9 октября 1915 (№15137); VII. 18 октября 1915 (№15155); VIII. 1 ноября 1915 (№15183); IX. 4 ноября 1915 (№15189); X. 22 ноября 1915 (№15225); XI. 6 декабря 1915 (№15253); XII. 13 декабря 1915 (№15267); XIII. 14 декабря 1915 (№15269); XIV. 19 декабря 1915 (№15279); XV. 22 декабря 1915 (№ 15285); XVI. 8 января 1916 (№15310); XVII. 11 января 1916 (№15316).

22. РГВИА, ф. 03509, оп. 1, д. 939. В сводной таблице документа приведены официальные названия боев, в которых принимала участие 2-я Гвардейская Кавалерийская дивизия за период от 27. 7. 1914 по 23. 11. 1915. Официальное название первых боев Гумилёва: «Арьергардные бои по прикрытию отхода I Армии» — «Расположение по реке Шешупе и бои в р-не Владиславова (с 17. 10 по 24. 10). Переход границы Германии и бой у Куссена (25. 10). Бои у Радцена, Крузена и занятие гор. Вилюнена (26. 10). Переход границы Германии обратно (27. 10). » Именно этот период охватывают I и II главы «Записок кавалериста». В дальнейшем мы будем неоднократно возвращаться к этой таблице — за «официальными» названиями военных кампанию, в которых участвовал Гумилёв.

23. РГВИА, ф. 2106, д. 130. Приказ от 14. 10. 1914; в состав 1-й отдельной кавалерийской бригады вошли 19-й Драгунский Архангелогородский полк, 4-я батарея Лейб-Гвардии конной артиллерии, Лейб-Гвардии Уланский полк и 221-й Рославльский пехотный полк. Уланский полк оставался под командованием барона Майделя до 27 октября. Именно в этот период Гумилёв получил «боевое крещение».

24. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

25. ПСС-III, № 15. Сохранилось два автографа, один — в архиве Лозинского, второй — в РГАЛИ, ф. 147, оп. 1, ед. хр. 1, л. 4–5. Причем в одном из автографов, видимо самом раннем, имеется строфа из «второго» военного стихотворения «Солнце духа», что говорит о параллельности их написания и обращении к одному и тому же эпизоду, а именно, к самым первым дням участия поэта в боях. Вскоре Гумилёв внес правку, указав ее в приведенном ниже «потерянном» письме Ахматовой. Все упомянутые стихотворения вошли в сборник «Колчан», вышедшем в декабре 1915 года. Там это стихотворение идет сразу же за открывающим сборник стихотворением «Памяти Анненского». В середину сборника Гумилёв поместил стихотворение «Солнце духа», а ближе к концу первое «военное» стихотворение «Наступление». Если добавить к этому поздний вариант «Пятистопных ямбов», дополненных «военными» строфами, то этим исчерпывается вся «военная» тематика «Колчана» (всего в сборнике — 44 стихотворения). Значительно больше там стихов, привезенных из Италии в 1912 году (чуть ли ни треть!), хотя много и других, никак не связанных с войной стихотворений, в том числе, и африканских. Стихотворение «Война» в сборнике впервые получило посвящение — командиру взвода поручику М. М. Чичагову. Сохранился и сам сборник «Колчан» с дарственной надписью Чичагову: "Многоуважаемому Михаилу Михайловичу Чичагову от искренне его любящего и благодарного ему младшего унтер-офицера его взвода Н. Гумилёва в память веселых разъездов и боев. 27 декабря 1915 г. Петроград. (Хранилось в собрании М. И. Чуванова, Москва). Отметим здесь также, что образ поэта из стихотворения — «жужжат шрапнели, словно пчелы» будет повторен в XV главе «Записок кавалериста» — «пули жужжали, как большие, опасные насекомые».

26. ПСС-III, № 18. Опубликовано в "«Невском альманахе жертвам войны». Вып. 1. Пг., 1915. Третье четверостишие из этого стихотворения (которое входило в первую редакцию стихотворения «Война») попало в X главу «Записок кавалериста», относящуюся к событиям февраля 1916 года. Но последнее четверостишие этого стихотворения, начинающееся строками «Чувствую, что скоро осень будет // Солнечные кончатся труды…», однозначно говорит, когда оно было написано. В ПСС-III два военных, почти одновременно написанных стихотворения, «хронологически» разбиты явно позже написанными двумя «условно военными» стихотворениями «Смерть» (№16) и «Священные плывут и тают ночи…» (№17), которое заканчивается часто вспоминаемыми Ахматовой в «Записных книжках» строками: «…И ведаю, что обо мне, далеком, // Звенит Ахматовой сиренный стих. »

27. ПСС-III, №42.

28. Например, «Смерть» начала 1915 года, ПСС-III, №16; «Священные плывут и тают ночи…», ПСС-III, №17; «Сестре милосердия» и «Ответ сестры милосердия», ПСС-III, №25 и 26.

29. «Мадригал полковой даме», ПСС-III, №36; «Командиру 5-го Александрийского полка», ПСС-III, №48; «Взгляните: вот гусары смерти!. . », ПСС-III, №50.

30. «Пятистопные ямбы» 1916-го года, опубликованные в «Колчане», ПСС-III, №33, и «Память» 1919-го года, открывающая последний сборник поэта «Огненный столп», ПСС-IV, №42.

31. РГВИА, ф. 2185, д. 872.

32. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

33. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

34. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

35. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

36. В Вашингтонском издании, на которое я ссылаюсь в «Неакадемических комментариях-4», Георгий Владимирович Янишевский дается с инициалами Ю. В. Янишевский, т. е. «Юрий», что, как известно — одно и то же.

37. РГВИА, ф. 2185, оп. 1, д. 1003.

38. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 236.

39. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 236.

40. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

41. Как и все остальное, все железные дороги в этих местах в Советское время были уничтожены. Об их истории и протяженности, о том, сколько дорог в Восточной Пруссии исчезло после 1945 года, можно узнать на посвященном этому сайте.

42. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

43. РГВИА, ф. 3509, оп. 1, д. 922.

44. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

45. РГВИА, ф. 2185, д. 872.

46. РГВИА, ф. 2185, д. 249.

47. РГВИА, ф. 3549, оп. 1, д. 236.

48. РГАЛИ, ф. 147, оп. 1, ед. хр. 17.

49. РГВИА, ф. 3509, оп. 1, д. 918 — Приказы начала войны по 2-й кавалерийской дивизии.

50. ПСС-VIII, №139, оригинал письма хранится в архиве Лозинского, датировка — по почтовому штемпелю. Письмо написано на так называемой «секретке» (вид почтового отправления, когда по периметру идет перфорация, как у почтовой марки, позволяющая раскрыть заклеенное письмо, только оторвав края). Даты Гумилёв не проставил. На лицевой стороне указан адрес: Петроград, ЕВ Михаилу Леонидовичу Лозинскому. Редакция «Аполлона». Разъезжая, 8. Имеется три почтовых штемпеля: на лицевой стороне (отправителя) — Шанцынов 1. 11. 14; на обратной стороне (получателя) — Петроград 12–11–14 — 12 Гор. почта. В военное время письма шли достаточно долго, возможно, потому что они проходили военную цензуру.

51. Шилейко Владимир Казимирович (1891–1930) — выдающийся востоковед, поэт, с 1918 года второй муж А. Ахматовой. Его дружба с Лозинским отразилась во взаимных посвящениях стихотворений у обоих поэтов. Сближение их относится, по-видимому, к весне 1913 г. Текст стихотворения Шилейко, обращенного к Гумилёву (содержание которого можно понять из следующего письма Гумилёва Лозинскому от 2. 01. 1915), не известен.

52. РГВИА, ф. 3509, оп. 1, д. 922.

53. РГВИА, ф. 3552, оп. 1, д. 29.


Материалы по теме:

📰 Проза

Биография и воспоминания