По линии наибольшего сопротивления

Источник:
  • Посев. — Frankfurt am Main. — 2002. — № 1 (1492). — С. 40–42.
теги: гибель, заметки

Прежний ад нам показался раем,
Дьяволу мы в слуги нанялись
Оттого, что мы не отличаем
Зла от блага и от бездны высь.
Н. Гумилёв

Да, надо признать, ему не чужды были старые; смешные ныне предрассудки: любовь к родине; сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И еще старомодное было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью.
А. Куприн

В ночь с 3 на 4 августа 1921 г. Петроградской губернской ЧК был арестован Николай Степанович Гумилёв. Попытки друзей и сослуживцев поэта освободить его, взяв на поруки, или хотя бы узнать что-либо оказались безрезультатными. А 1 сентября в газете «Петроградская правда» появилось сообщение «О раскрытии в Петрограде заговора против Советской власти» и о расстреле его «активных участников».

Список расстрелянных включал 61 имя. Гумилёв числился в нем под № 30; здесь сообщалось: Гумилёв Николай Степанович, 33 лет, б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии «Изд-во Всемирная Литература», беспартийный, б. офицер. Участник Петроградской Боевой Организации, активно содействовал составлению прокламации контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности.

В числе расстрелянных было много представителей интеллигенции (профессор В. Н. Таганцев и его 26-летняя жена, профессор Н. И. Лазаревский, князь К. Д. Туманов, профессор-нефтяник М. М. Тихвинский, геолог В. М. Козловский, скульптор князь С. А. Ухтомский и многие другие). Но наряду с ними и с офицерами (главным образом морскими) было несколько матросов, по большей части участников Кронштадтского восстания в том же году, крестьян, мещан и рабочих. В списке фигурировало 16 женщин; большая часть их обвинялась как активные соучастницы мужей. Но был и один случай, когда 25-летний участник заговора («беспартийный, крестьянин, слесарь» — сказано было в официальном сообщении) был назван «прямым соучастником в делах жены».

До сих пор неизвестно, когда приговор был приведен в исполнение (разные источники называют датой гибели Гумилёва 23, 24, 25 и 27 августа). Не установлено и место расстрела, хотя свидетельств о последних минутах жизни поэта довольно много. Так, газета

«Революционное дело» сообщала подробности о расстреле шестидесяти по Таганцевскому делу: «Расстрел был произведен на одной из станций Ириновской ж. д. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма наполовину была готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обреченных была насильно столкнута в яму и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стояли живые и раненые, была засыпана землей».

Поэты, близкие Гумилёву, участники «Цеха поэтов», разыскали какого-то садовника, жившего недалеко от места расстрела, предположив, что он мог что-то видеть, и уговорили его рассказать о случившемся. По его словам, всю партию поставили в один ряд. Многие мужчины и женщины плакали, падали на колени, умоляли пьяных солдат. Гумилёв до последней минуты стоял неподвижно. Тайный осведомитель ЧК поэт Сергей Бобров рассказывал знакомым: «Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу... Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление... Мало кто так умирает...».

Нет никаких сомнений в том, что и перед страшным концом всегдашнее мужество не изменило Гумилёву. После расстрела по Петрограду ходило много слухов о его последних днях и минутах. Таким явным апокрифом выглядит «последнее стихотворение Гумилёва», якобы написанное им прямо перед казнью, на стене камеры смертников:

В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит над рдяным диском
Ангел твой над обелиском,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не отдамся палачу.
Пусть клеймят клеймом позорным,
Знаю, — сгустком крови черным
За свободу заплачу.
За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю, строгий город мой,
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.

Кроме того, что стихи явно подражательные, хотя и в стиле Гумилёва, «вся его жизнь теряла бы смысл, если последние ее минуты он стал бы тратить на то, чтобы написать на стене камеры этот текст» (Ю. Зобнин). Гораздо более вероятно, что поэт действительно начертал на стене общей камеры № 7 в ДПЗ на Шпалерной слова: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилёв».

В многочисленных публикациях, посвященных Гумилёву, часто обсуждаются вопросы, относящиеся к заговору Таганцева и участию в нем поэта. Некоторые исследователи склонны даже отрицать не только участие Гумилёва в заговоре, но и сам заговор. Действительно, пока не будут открыты, опубликованы и изучены все сохранившиеся в архиве ФСБ документы, относящиеся к этому делу, однозначно определить характер заговора Таганцева и степень участия в нем Гумилёва не представляется возможным. Однако и то немногое, что известно на сегодняшний день, позволяет с уверенностью утверждать и наличие заговора, и участие в нем поэта. О том, что заговор Таганцева не миф, говорят, к примеру, письма профессора Д. Д. Гримма, представителя генерала П. Н. Врангеля в Финляндии. Контрреволюционную деятельность поэта подтверждают не только свидетельства близких ему и столь разных между собой людей, как очень объективная И. Одоевцева и крайне субъективный Г. Иванов, но и куцые материалы «дела» Гумилёва. (Для сравнения можно привести высказывание весьма осведомленного К. М. Симонова: «Гумилёв участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — это факт установленный»).

Трагический конец Гумилёва был предрешен. Боевой офицер, награжденный орденами Святого Георгия, возвращается из-за границы в революционный Петроград весной 1918 г., тогда, когда большинство людей его круга мечтают о бегстве из Совдепии. Естественно, поэт не мог не думать о своем месте в рядах борцов с поработителями родины.

«К сожалению, он ничего не смыслил в политике, этот «русский парнасец», — писала о Гумилёве близко знавшая его Лариса Рейснер. Поэт неоднократно говорил, что находится вне политики.

Чума, война иль революция,
В пожарах села, луг в крови,
Но только б пела скрипка Муция
Песнь торжествующей любви.

Вероятно, аполитичность Гумилёва I относилась к той политике, о которой А писал Н. Бердяев: «Доктринерская, отвлеченная политика всегда бездарна — в ней нет исторического инстинкта и исторической прозорливости, нет чуткости и пластичности. Она подобна человеку, который не может поворачивать шею и способен смотреть лишь по прямой линии в одну точку. Живая реакция на жизнь невозможна. Отвлеченная и максималистская политика всегда оказывается изнасилованием жизни».

Истинное политическое «кредо» Гумилёва было: «самодержавие, православие, народность». (Так «кредо» поэта, естественно, с соответствующими оговорками, сформулировал ученик Гумилёва и исследователь его жизни и творчества Н. Оцуп). Сам поэт говорил: «Я традиционалист, монархист, империалист и панславист. У меня русский характер, каким его сформировало Православие».

Своим монархизмом поэт явно бравировал. Друг Гумилёва поэт О. Мандельштам вспоминал такие его слова: «Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я — монархист. Для них (т.е. для большевиков) самое главное — это определенность. Они знают это и меня не трогают». «Тягостен, тягостен этот позор — жить, потерявши царя», — восклицает он в одном из своих ранних стихотворений, а эти строки, написанные перед самой февральской революцией, оказались пророческими:

Наступили тяжелые годы,
Как утратили мы короля.
И за призраком легкой свободы
Погналась неразумно земля.

«Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего Государя», — невозмутимо декламировал Гумилёв матросам, при упоминании «Государя» хватавшимся за свое оружие.

«Поэзия и религия — две стороны одной и той же монеты, — утверждал Гумилёв. — И та и другая требуют от человека духовной работы». Поэт любил эпатировать «товарищей», широко крестясь на каждую церковь.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но все в себе вмещает человек,
Который любит жизнь и верит в Бога.

В этих стихах отразилось все безыскусственное и мудрое отношение Гумилёва к религии. После преодоления «декадентских соблазнов» молодости главным фактором, определяющим духовный и творческий облик Гумилёва, становится православие. «Точно по образу модели, выстроенной в «Городке» (название стихотворения Гумилёва 1916 года. — И.Ш.), организующим центром гумилёвского мировоззрения (и, следовательно, организующим центром тематического репертуара его творчества) является Православный Храм, увенчанный Крестом, т.е. те истины и ценности, которые присущи Гумилёву как православному христианину, а периферией — все многообразие его жизненных впечатлений, переживаний, интересов и т.п., подчас весьма далекое, а иногда и прямо конфликтующее с воцерковленным строем мысли и чувства», — пишет исследователь творчества Гумилёва Ю. В. Зобнин.

Не только глубокая вера в Бога, но и беспредельная любовь к родине диктовали поэту строки:

Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

«Патриотизм его был столь же безоговорочным, как безоблачно было его религиозное вероисповедание», — свидетельствует хорошо знавший Гумилёва литератор А. Я. Левинсон.

И мечтаю я, чтоб сказали
О России, стране равнин:
— Вот страна прекраснейших женщин
И отважнейших мужчин.

Россия — одно из важнейших понятий в творчестве Гумилёва.

Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

Однако патриотизм поэта совсем не так прост, как может показаться на первый взгляд. В стихотворении «Старые усадьбы» смиренной православной России «старых усадеб» противопоставляется оргийная полуязыческая Русь.

Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым...
Они ж покорно верят знаменьям,
Любя свое, живя своим.

«Гумилёв, — писал Н. Оцуп, — выражал чувства русского европейца, осознавшего прелести родной страны, но ненавидевшего ее невежество». «Я четыре года жил в Париже, — рассказывал поэт Г. Адамовичу. — Андре Жид ввел меня в парижские литературные круги. В Лондоне я провел два вечера с Честертоном... По сравнению с предвоенным Петербургом, все это «чуть-чуть провинция». Адамович приводит эти слова без комментария, отмечая, что «в Гумилёве не было и тени глупого русского бахвальства: «У нас, в матушке-России, все лучше». Он говорил удивленно, почти грустно».

Следует признать, что Гумилёв со своим патриотизмом, монархизмом и прочими «старомодными» добродетелями был крайне враждебен не только большевикам, но и чужд подавляющему большинству представителей русской интеллигенции. Е. Вагин справедливо отмечает, что Гумилёв «совершенно «выпадает» из русской интеллигенции: его высокий (и — надо добавить — практический, жизненный) идеализм не имеет ничего общего с традиционной интеллигентской «гражданственностью», этой вечной игрой в оппозицию с неизбежной демагогией и стадными инстинктами, жестоко высмеянными еще Достоевским. Полное отсутствие стадного инстинкта — столь характерного для российского интеллигента-«оппозиционера» — и отмечает ярче всего личность Гумилёва, его поэзию. Его часто обвиняют в индивидуализме, но это неправда: у него нет ничего от того дешевого ницшеанства, который был в моде в начале века. Повышенное чувство личности, персонализм Гумилёва — это не болезненный, эгоистический индивидуализм самоутверждения за счет других... Сам поэт нашел для своих убеждений прекрасную формулу: «Славянское ощущение равенства всех людей и византийское сознание иерархичности при мысли о Боге».

Мемуаристы и исследователи творчества Гумилёва неоднократно отмечали пугающе-реалистическую картину собственной гибели, нарисованную поэтом:

В мой самый лучший, светлый день
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей.

Это видение, к которому Гумилёв неоднократно возвращался в своих стихах, единодушно считается пророчеством поэта. Однако Ю. Зобнин тонко отметил, что «никакого собственно «пророчества», идущего от самого Гумилёва, не было. Сам он ничего не «фантазировал», не «угадывал» и не «загадывал». Он просто пересказывал видение, явленное ему в качестве ответа на мольбу о помиловании, вознесенную им, отсюда и повторяемость деталей. Неясным, правда, для тех исследователей творчества Гумилёва, которые игнорируют православный характер гумилёвского мировоззрения, остается реакция поэта на это видение. Действительно, известие о том, что он умрет страшной, насильственной смертью и его нагой труп будет погребен в безвестной могиле, в «чаще», «дикой щели» («Я и вы»), «болотине проклятой» («Прощенье»), вызывает в его душе не печаль и тревогу, а, напротив, бурную радость, настолько бурную, что он не может удержаться от счастливых слез... Если же учесть, что Гумилёв мыслил категориями православной сотериологии, все становится понятным: ему было дано «в самый лучший, светлый день» его жизни неложное обетование от Господа в том, что он сподобится мученического венца, который и искупит его грехи и примирит его со Христом».

Смерть Гумилёва была страшной, но величественной. «Поэт — всегда господин жизни, творящий из нее, как из драгоценного материала, свой образ и подобие. Если она оказывается страшной, мучительной и печальной, — значит, таковой он ее захотел» (Н. Гумилёв).