Идеограмма любви Лариса Рейснер и два автографа Николая Гумилёва
О Гумилёве…
Загадка «Замиу». Николай Гумилёв и Графиня Кэтлин Крокодил, пальма и солнце
Когда говорят, что акмеизм есть «тоска по мировой культуре», это не совсем справедливо — по отношению к символизму. По сути, весь русский поэтический Ренессанс, начиная с 1890-х годов, был повернут лицом к Западу (и к Востоку — в той степени, в какой Запад интересовался Востоком). Хотя я бы не назвал эту развернутость тоской; есть другие слова, например — тяга и захват, азарт и соревнование. Гумилёв, как поэт всемирной отзывчивости, был в этом равно похож и на своего учителя Брюсова, и на своего друга Мандельштама. Соревновательность у него все-таки шла от Брюсова. Достаточно вспомнить, как много он успел перевести из мировой поэзии — от аккадского эпоса «Гильгамеш» до французских и скандинавских народных песен, от «Поэмы о старом моряке» Кольриджа до «Эмалей и камей» Теофиля Готье.
Теория и игра маски. Гумилёв и Йейтс Уроки Заратустры
Идея маски играла важнейшую роль в творческой системе Йейтса. Если сонет, по Россетти, — «памятник мгновению», то маска — памятник человеческому состоянию и страсти, отраженному в чертах лица и застывшему в неизменной, следовательно — in potentia — бессмертной форме.
