Содержание

О Гумилёве... / Стихи

Заслуги Гумилёва в выработке чеканных форм стиха, строгой и продуманной композиции строфы и целого стихотворения известны каждому, кто знаком с историей русской поэзии.

Развитие образа, поступательное движение темы были предметом его пристального внимания как критика и учителя молодых поэтов. Самому ему этот эффект легко и непреложно развивающейся темы давался ценой усидчивого труда, что видно из немногих сохранившихся черновиков. Как выглядели стихи Гумилёва до окончательной обработки, в стадии первой фиксации поэтического порыва — об этом можно судить по оставшимся незавершенными наброскам, например по импровизации на тему персонажа героической комедии Э. Ростана:

Вы задумчивы, маркиза?
Вы больны?
Ах, мой друг, одни капризы
От луны.
Я люблю вас с новой страстью
Вновь и вновь,
Я давно не верю в счастье
И любовь.
Но вокруг нас бродят пары,
Влюблены.
Это чары, только чары
От луны.
Я хочу иль их развеять
Иль пропасть.
Ах, луна, мне сладко верить
В вашу власть.
Но какой искать награды
Я бы мог?
Боже! Все, чего вам надо —
Мой цветок?
Если так, то все готово,
Я нашел.
Но должны сдержать вы слово
Хорошо!
И помчали духи мрака
В вышину
Сирано де Бержерака
На луну.
И рука его простерлась,
Может быть,
Чтоб схватить луну за горло
И убить.

Единоборство Гумилёва с формой, удачи и поражения в искусстве укладки темы в заданные контуры метра и строфики можно проследить в различных его стихах «на случай». Они рассеяны по архивам или приведены в забытых воспоминаниях современников. Некоторые из этих экспромтов попались в архивном поиске моим коллегам, любезно поделившимся со мной своими находками.

В гимназии Я. Г. Гуревича, где Гумилёв учился в первом классе (он вспоминал о ней без приязни и, уже будучи взрослым, говорил, что одна Литовская улица, где находилась гимназия, наводит бесконечную тоску), преподавателем немецкого был Федор Федорович (Фридрих Фридрихович) Фидлер. С немецким у Гумилёва отношения были неважные — подруга детства Ахматовой В. С. Срезневская вспоминала, как они дразнили Гумилёва, декламируя немецких классиков из хрестоматии, У Фидлера Гумилёв перебивался с двойки на тройку. Впоследствии в 1915 году Фидлер записал в дневнике, что Гумилёв был один из несимпатичнейших его учеников и что Фидлера он не любил, хотя и не показывал этого (на запись эту обратил мое внимание специалист по русско-немецким литературным связям К. М. Азадовский). Переводчик русской поэзии на немецкий, Фидлер был непременным гостем писательских компаний. В гости, на литературные торжества, на поминки он являлся с обязательным альбомом, по поводу которого Куприн сочинил: «Юбилеют ли медведя, червяка ль кладут во гроб, как сейчас же Фидлер Федя пристает, писали чтоб...». Литературовед Ксения Кумпан сообщила мне три гумилёвских экспромта в этих альбомах. Вот акростих 1912 года:

Фидлер, мой первый учитель
И гроза моих юных дней,
Дивно мне! Вы ли хотите
Лестных от жертвы речей?
Если теперь я поэт, что мне в том,
Разве он мне не знаком,
Ужас пред вашим судом?!

Эту же тему Гумилёв продолжил, встретившись с Фидлером на чествовании приехавшего в Петербург Эмиля Верхарна 25 ноября 1913 года:

На вечере Верхарена
Со мною произошла перемена,
И, забыв мой ужас детский (перед Вами),
Я решился учиться по-немецки.

Случившийся там же признанный виртуоз спонтанной версификации Петр Потемкин записал на соседней странице:

Хоть Вы терзали Гумилёва
Во первоклассные года,
Но я пишу свои два слова,
Переверхарновшись сюда...

8 февраля 1914 года, в день основания Санкт-Петербургского университета, в ресторане «Малоярославец» состоялся торжественный обед участников романо-германского семинария во главе с известным филологом Ф. А. Брауном. Гумилёв, учившийся на романо-германском отделении университета (по воспоминаниям коллег, он предпочитал прогулки по длинному коридору посещениям лекций), записал в фидлеровский альбом «В ресторане» восьмистишие «Акростих-восьмерку», обыгрывая название стихотворной книги К. Бальмонта «Фейные сказки»:

Федор Федорович, я вам
Фейных сказок не создам:
Фею ресторанов гам
Испугает — слово дам.

Да и лучше рюмок звон,
Лучше Браун, что внесен,
Есть он, все иное сон,
Разве не декан мой он?!

Если верить поэту Георгию Иванову (а верить его «мемуарам» можно не больше чем на четверть), то Гумилёву и Потемкину принадлежит авторство гротескной пьесы «День ангела Архангела Михаила», сочиненной и разыгранной в петербургском кабаре «Бродячая собака» на именины Михаила Кузмина. Присутствовавшим запомнились сцены в райском саду:

Ева: Я одна...
Голодна...
Ну их совсем:
Съем.
(Ест яблоко.)
Ай да рай!
Адам. Ева! Дай!
Ева. Нет, Адам,
Я не дам.
Змей. Полно врать.
Надо дать.
Ева (манит Адама яблоком за сцену):
Viens ici^*.
Адам. Гран мерси.
Михаил. Айда, айда, га-га-га-га,
Вот попались прямо черту на рога.
Осади теперь которые назад!
Закрывается для публики наш сад!
(Гонит Адама и Еву.)
Ева. Ты всегда так, Адам.
Говорила — не дам.
Вот какой ты супруг,
Прямо вырвал из рук.
Адам. Послушайте!
Нельзя ли нам остаться?
Михаил. Не прохлаждаться!
Функционируя летом,
Осенью сад закрывает засов.
Станция желтым билетам.
Нету местов!

Архангел здесь использует объявление трамвайного кондуктора о конце оплаченного маршрута. Билеты на разные маршруты различались по цвету, и отсюда — каламбур о документе, легализующем деятельность представительниц древнейшей профессии.

С «Бродячей собакой» связан еще один гумилёвский экспромт. Отказ Тамары Карсавиной, о котором рассказывает его стихотворение, написанное 16 марта 1914 года, сменился согласием прославленной балерины на вечер ее танцев в богемном подвале. К этому вечеру был выпущен сборник «Тамаре Платоновне Карсавиной «Бродячая собака». 26 марта 1914 г.», в котором и воспроизведено факсимильно гумилёвское стихотворение:

Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,
Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.
Любит высокое небо и древние звезды поэт,
Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.
Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,
Ритмы движений не бывших звенели и пели во мне.
Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,
Словно приблизилась тайна иль стала солнцем луна;
Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук:
Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,
Губы ночные, подобные бархатным красным цветам...
Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!
В синей тунике из неба ночного затянутый стан
Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман,
Быстро змеистые молнии легкая чертит нога.
— Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,
Если за горькое счастье и сладкую муку свою
Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.
... Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно.
Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.

Балладные интонации этого мадригала развились в сюжет, основанный, увы, на фактической ошибке — восьмидесятилетний Эдгар Дега в ту пору здравствовал (он умер в 1917 году). Может быть, поэтому Гумилёв не возвращался к этому экспромту, не перерабатывал и не перепечатывал его.

В одном случае сюжет мадригала был подсказан историей с альбомом начинающей тогда поэтессы Анны Радловой (некоторые рижане помнят еще этот альбом в руках режиссера Сергея Радлова, мужа поэтессы, жившего в 50-е годы в Риге):

Вы дали мне альбом открытый,
В нем пели струны длинных строк,
Его унес я, и сердитый
В пути защелкнулся замок.
Печальный символ! Я томился,
Я перед ним читал стихи,
Молил, но он не отворился,
Он был безжалостней стихий.
И мне приходится привыкнуть
К сознанью, полному тоски,
Что должен я в него проникнуть,
Как в сердце ваше, — воровски.

Кстати сказать, в бумагах Анны Радловой сохранилась копия неизданного гумилёвского стихотворения, тоже альбомного типа (в 1911 году он вписал его в альбом своей кузины Марии Александровны Кузьминой-Караваевой):

Как я скажу, что тебя буду помнить всегда?
Ах, я и в память боюсь, как во многое, верить.
Буйной толпой набегут и умчатся года,
Столько печали я встречу, что радости ль мерить?
Я позабуду. Но вечно и вечно гадая.
Буду склоняться над омутом прошлого я.
Чтобы припомнить, о чем позабыл... и седая
Первая прядка волос, помни, будет твоя.

Уверенное ведение темы мы встречаем в экспромте, посвященном художественному критику Михаилу Бабенчикову:

Низкорослый, большелобый,
Эстетический пробор,
Но в глазах ни тени злобы,
Хоть он критик с неких пор.
Он в газетах пишет... — ой ли?
И под силу ли ему
В этом авгиевом стойле
Успокоить кутерьму.
И такие ль Геркулесы
С ярким пламенем в глазах,
Попадая в лапы прессы,
Забывали стыд и страх?
А он мог бы быть свободным,
Как форель в ее реке,
Быть художником голодным
На холодном чердаке.

Среди экспромтов Гумилёва есть и стихотворный рапорт от 27 сентября 1917 года на бланке офицера для поручений при комиссаре русского корпуса во Франции, каковым Гумилёв и служил в Париже:

За службу верную мою
Пред родиной и комиссаром
Судьба грозит мне, не таю,
Совсем неслыханным ударом.
Должна комиссия решить,
Что ждет меня — восторг иль горе:
В какой мне подобает быть
Из трех фатальных категорий.
Коль в первой — значит, суждено:
Я кров приветный сей покину
И перееду в Camp Cournos
Или в мятежную Куртину.
А во второй — як вам приду —
Пустите в ход свое влиянье:
Я в авиации найду
Меня достойное призванье.
Мне будет сладко в вышине,
Там воздух чище и морозней,
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней.
Но если б рок меня хранил
И оказался бы я в третьей,
То я останусь, где я был,
А вы стихи порвите эти.

Здесь называются лагеря русских солдат во Франции — Курно и ля-Куртин. Куртинцы требовали отправки в Россию, администрация ответила расстрелом.

В послереволюционную эпоху альбомная культура возымела неожиданное гротескное продолжение. Вспоминая о быте издательства «Всемирная литература», многие мемуаристы рассказывали о торговке Розе Васильевне Рура, которая в ноябре 1920 года завела альбом, где сотрудники издательства оставляли автографы. Владелица альбома думала о своих внуках, которые когда-нибудь получат баснословные деньги за строки Ф. Сологуба, Е. Замятина, Б. Эйхенбаума и других. В «Чукоккале» К. Чуковский приводит мадригал Г. Иванова (по ошибке памяти приписав его О. Мандельштаму), в коем обыгрывается имя продавщицы папирос (фирмы «бр. Шапшал») и сладостей, как и в нижеприводимом экспромте Гумилёва, варьирующем пушкинскую цитату:

«О дева Роза, я в оковах»,
Я двадцать тысяч задолжал,
О сладость леденцов медовых,
Продуктов, что творит Шапшал.
Но мне ничуть не страшно это,
Твой взор, как прежде, не суров,
И я курю и ем конфеты
«И не стыжусь моих оков».

В 1918 году Гумилёв женился на Анне Николаевне Энгельгардт. Его собеседником стал, таким образом, новый тесть — Николай Энгельгардт, человек из достаточно чуждых Гумилёву литературных кругов, сотрудник «Нового времени». Но общие темы нашлись, например английская поэзия. Гумилёв интересовался в это время «озерной школой», Кольриджем, Вордсвортом. «Подлинное озеро, — писал Гумилёв, — они искали в глубине своего духа и, смотрясь в него, постигали связь между собой всего живого, близость миров невидимого и видимого, бесконечно-радостную и действенную любовь. Нечто подобное бывало знакомо и нашим сектантам, как это видно из их песен. Нечто сродное проглядывает и в произведениях современных русских поэтов».

В эти же годы Гумилёв много думал о друидах — кельтских жрецах, духовных вождях общества. Поэты будущего, по мысли Гумилёва, должны стать чем-то вроде друидов. Отголоски этих размышлений слышны в экспромте, о котором Н. А. Энгельгардт вспоминал (эти воспоминания указаны мне ленинградским историком Арсением Рогинским): «Вот, например, великолепное, золотообрезное в мягком переплете Oxford edition: The poetical Works of William Wordsworth, 1916 r. На этом экземпляре Николай Степанович написал мне шесть стихов, содержание которых связано с нашими беседами о пошлости выходок Байрона против озерной школы. Вот эти стихи:

НИКОЛАЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ ЭНГЕЛЬГАРДТУ

Чтобы загладить старую обиду,
Слепого Байрона змеиный яд,
Друид британский русскому друиду
Сегодня вверил свой заветный клад.
Да будет имя Уордсфорда штандартом,
взнесенным Николаем Энгельгардтом».

В подаренном ему Гумилёвым оттиске поэмы «Гондла» Н. А. Энгельгардт нашел забытый автором набросок стихотворения, которым и хочется завершить эти беглые заметки о «неизданном Гумилёве»:

Желтое поле.
Солнечный полдень,
Старая липа,
Маленький мальчик
Тихо читает
Хорошую книгу.
Минут годы,
Маленький мальчик
Станет взрослым
И позабудет
Июльский полдень,
Желтое поле.
Лишь умирая,
Уже холодный,
Вдруг припомнит
Былое счастье,
Яркое солнце,
Старую липу,
Хорошую книгу,
А будет поздно.

____
*Иди сюда (фр.).