Содержание

Ciò accadde in una notte d’oro
in una notte d’oro, senza luna,
egli fuggiva, fuggiva per la pianura,
incespicava e immediatamente si rialzava,
come la lepre che si agita ferita,
ma scendevano calde lacrime
sulle guance solcate dalle rughe,
e sulla vecchia barbetta caprina.
Lo rincorrevano i figli,
lo rincorrevano i nipoti:
nelle tende di stoffa cruda
strillava il pronipote abbandonato.

«Torna!» gridavano i figli,
e i nipoti sbracciavano con il palmo delle mani.
In questo luogo non accadde nulla di male
la pecora non si rimpinzò di euforbia,
né la pioggia spense il fuoco sacro,
né l’arruffato leone, né il crudele Zendo
si avvicinarono alle nostre tende.

Era il buio dinnanzi a lui l’erta oscura,
il vecchio in quell’abisso di tenebre non vide nulla,
si accasciò repentinamente, e gli scricchiolarono le ossa,
l’anima quasi se ne uscì
Allora ancora fece uno sforzo per fuggire,
ma già l’avevano afferrato i figli
e i nipoti lo trattennero per i lembi.
E allora proferì parola:

«Dolore! Dolore! Terrore, nodo alla gola e fossa
per colui che è nato sulla terra
perché lo guardano molti occhi
di qualcuno nero dal cielo,
per spiare tutti i suoi segreti.

Stanotte mi ero addormentato come si deve
nella mia pelliccia, a bocconi,
ho sognato una vacca florida,
con la mammella che pendeva, gonfia,

per trame profitto sotto di essa stavo strisciando,
come una biscia, caldo latte pensai,
ma all’improvviso la vacca scalciò,
mi rivoltai e mi svegliai
giacevo supino senza pelliccia, occhi al cielo.
Meglio essere nato cieco,
che fissare quelle due pupille,
rimanere là morto sul posto.
Dolore! Dolore! Terrore, nodo alla gola e fossa
per colui che è nato sulla terra».

I figli abbassarono gli occhi,
i nipoti il viso fra le mani
apettando silenziosamente che parlasse
il figlio maggiore con la barba grigia,
ed allora così disse:

«Da quando sono nato
non mi è capitato nulla di male,
e il battito del cuore mi dice
che di male in futuro non ce ne sarà,
voglio vedere con i miei occhi
chi s’aggira per il cielo».

Detto ciò, si sdraiò a terra,
non bocconi, ma supino.
Tutti erano in piedi con il fiato sospeso,
restarono a lungo silenziosi ad aspettare.
Ora il vecchio chiese tremando di paura:
«Tu cosa vedi?», ma non diede risposta
il figlio dalla barba canuta.
E quando gli altri si chinarono su di lui
si accorsero che non respirava,
che la sua faccia era più scura del rame,
preso dalle grinfie della morte.

E le donne emisero un lamento,
i bambini cominciarono a piangere e urlare,
il vecchio si strappava la barba,
proferendo terribili maledizioni.
Balzarono in piedi gli otto fratelli,
uomini forti impugnarono gli archi
«Lanceremo frecce» dissero «in cielo.
E colui che lì si aggira sarà abbattuto...
poca pena per tale male?»
Ma la vedova gridò:
«La vendetta sia la mia non la vostra!
Voglio il suo volto vedere
rompergli la gola coi denti
e strappargli di occhi con le unghie».

Cadde a terra con rumore e pianse,
chiuse gli occhi e a lungo fra sé
sussurrò terribili scongiuri,
il seno si martoriò con le unghie.
Aprì gli occhi e sembrava sorridesse
mandò un grido che sembrava di cuculo:

«Lin, perché vai al Lago? Linòia
è buono il fegato d’antilope?
Sono inciampata, figli, si è rotto il becco della brocca,
è così! Padre alzati presto,
che gli Zendi con rami di vischio
vanno con i canestri al mercato e non a combattere.
Quanti fuochi ci sono, che folla!
Tutte le nostre tribù sono in festa!

Il vecchio cominciò a tranquillizzarsi,
si toccò i ginocchi pesti,
abbassarono gli archi i figli
e i nipoti persino si misero a sorridere.
Ma quando la vedova si alzò di scatto,
tutti diventarono verdi,
trasudavano di paura;
nera, ma con gli occhi bianchi,
corse a precipizio gridando:
«Dolore! Dolore! Terrore, nodo alla gola e fossa!
Dove sono? Che sarà di me? M’inseguono
un cigno rosso... un drago a tre teste,
belve! belve! andate via, allontanatevi.
Lontano dal Cancro! Lontano dal Capricorno!».

E quando ella con quegli urli,
con quei latrati di cagna rabbiosa,
corse via sul crinale dell’abisso,
nesuno osò seguirla.

Ritornarono incerti alle tende
si sedettero all’improvviso sulle rocce ed ebbero paura.
Arrivò la mezzanotte. Il silenzio
era interrotto ogni tanto dal mugiolio ripetuto di una iena.
E la gente disse: «Chi sta in cielo
dio o belva, certamente vuole un sacrificio.
Bisogna sacrificargli una giovenca
e una fanciulla pura
su cui non sia caduto mai lo sguardo
di desiderio di un uomo.
Morì Gar, impazzì Garaija
la loro unica figlia ha otto primavere
forse è quella che ci vuole».
Arrivarono le donne e velocemente
portarono con sé la piccola Garra
il vecchio alzò la sua ascia di selce,
e pensò: meglio perforagli la nuca
prima che ella guardi in su nel cielo,
è mia nipote e mi rincresce.
Ma gli altri non vollero, e dissero:
«Può la vittima aver la testa fracassata?»

La fanciulla fu deposta sulla pietra
piatta e annerita
sulla quale già bruciava il fuoco sacro
che si spense al tramonto.
Si misero tutti fronte a terra.
in attesa che fosse uccisa,
e che si andasse a dormire sino al sorgere del sole.

Non morì però la fanciulla,
alzò gli occhi al cielo, poi a destra dove c’erano i fratelli,
poi al cielo e già voleva fuggire da quella pietra,
ma il vecchio tenne la presa, e gli chiese «cosa vedi in cielo»?
Ella rispose con risentimento:
«Non vedo nulla. Solo il cielo
concavo, nero e vuoto
e nel cielo un brillio ovunque
come a primavera i fiori sul pantano».
Il vecchio si mise a riflettere e le chiese:
«Guarda ancora»! E di nuovo Garra
a lungo, a lungo il cielo osservò
«No», disse «questi non sono fiori
sono semplici dita d’oro
che ci mostrano ciò che è successo,
ciò che succede e ciò che succederà».

La gente si stupì ascoltando,
che finora i figli e gli uomini
per il loro discorrere non fossero morti.
Ma a Garra ardevano le guance,
sfavilavano gli occhi, bruciavano le labbra,
sembravano le sue mani tese verso il cielo
ali fatte per volare,
all’improvviso con voce possente intonò un canto
come in mezzo ai canneti si sente
il vento che dalle montagne dell’Iran scende all’Eufrate.

Mella aveva diciotto anni,
ed era ancora vergine,
si inginocchiò accanto a Garra
guardò in cielo e intonò anch’essa,
e con Mella Acha, e dopo Acha,
Urr, il suo sposo, e tutta la tribù,
si prostrò a cantare, a cantare, a cantare,
come le allodole sotto il sole di mezzogiorno,
o le rane quando si fa sera.

Ma il vecchio messosi da parte,
si mise la testa fra le mani,
e spandeva lacrime su lacrime
dal suo unico occhio.
Piangeva per la caduta,
per le escoriazioni sulle ginocchia,
per il figlio Gar, per la vedova, e per i tempi passati
quando la gente ammirava la pianura
dove pascolavano gli armenti,
i fiumi dove passavono i battelli,
l’erba dove giocano i bambini,
e non il nero cielo pieno di stelle
all’uomo estraneo e inaccessibile.

---

Перевод стихотворения Николая Гумилёва «Звездный ужас» на итальянский язык.

Звездный ужас

Это было золотою ночью,
Золотою ночью, но безлунной,
Он бежал, бежал через равнину,
На колени падал, поднимался,
Как подстреленный метался заяц,
И горячие струились слезы
По щекам, морщинами изрытым,
По козлиной, старческой бородке.
А за ним его бежали дети,
А за ним его бежали внуки,
И в шатре из небеленой ткани
Брошенная правнучка визжала.

— Возвратись, — ему кричали дети,
И ладони складывали внуки,
— Ничего худого не случилось,
Овцы не наелись молочая,
Дождь огня священного не залил,
Ни косматый лев, ни зенд жестокий
К нашему шатру не подходили. —

Черная пред ним чернела круча,
Старый кручи в темноте не видел,
Рухнул так, что затрещали кости,
Так, что чуть души себе не вышиб.
И тогда еще ползти пытался,
Но его уже схватили дети,
За полы придерживали внуки,
И такое он им молвил слово:

— Горе! Горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился,
Потому что столькими очами
На него взирает с неба черный,
И его высматривает тайны.
Этой ночью я заснул, как должно,
Обвернувшись шкурой, носом в землю,
Снилась мне хорошая корова
С выменем отвислым и раздутым,
Под нее подполз я, поживиться
Молоком парным, как уж, я думал,
Только вдруг она меня лягнула,
Я перевернулся и проснулся:
Был без шкуры я и носом к небу.
Хорошо еще, что мне вонючка
Правый глаз поганым соком выжгла,
А не то, гляди я в оба глаза,
Мертвым бы остался я на месте.
Горе! Горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился. —

Дети взоры опустили в землю,
Внуки лица спрятали локтями,
Молчаливо ждали все, что скажет
Старший сын с седою бородою,
И такое тот промолвил слово:
— С той поры, что я живу, со мною
Ничего худого не бывало,
И мое выстукивает сердце,
Что и впредь худого мне не будет,
Я хочу обоими глазами
Посмотреть, кто это бродит в небе. —

Вымолвил и сразу лег на землю,
Не ничком на землю лег, спиною,
Все стояли, затаив дыханье,
Слушали и ждали очень долго.
Вот старик спросил, дрожа от страха:
— Что ты видишь? — но ответа не дал
Сын его с седою бородою.
И когда над ним склонились братья,
То увидели, что он не дышит,
Что лицо его, темнее меди,
Исковеркано руками смерти.

Ух, как женщины заголосили,
Как заплакали, завыли дети,
Старый бороденку дергал, хрипло
Страшные проклятья выкликая.
На ноги вскочили восемь братьев,
Крепких мужей, ухватили луки,
— Выстрелим, — они сказали — в небо,
И того, кто бродит там, подстрелим…
Что нам это за напасть такая? —
Но вдова умершего вскричала:
— Мне отмщения, а не вам отмщенья!
Я хочу лицо его увидеть,
Горло перервать ему зубами
И когтями выцарапать очи. —
Крикнула и брякнулась на землю,
Но глаза зажмуривши, и долго
Про себя шептала заклинанье,
Грудь рвала себе, кусала пальцы.
Наконец взглянула, усмехнулась
И закуковала как кукушка:

— Лин, зачем ты к озеру? Линойя,
Хороша печенка антилопы?
Дети, у кувшина нос отбился,
Вот я вас! Отец, вставай скорее,
Видишь, зенды с ветками омелы
Тростниковые корзины тащут,
Торговать они идут, не биться.
Сколько здесь огней, народу сколько!
Собралось все племя… славный праздник! —

Старый успокаиваться начал,
Трогать шишки на своих коленях,
Дети луки опустили, внуки
Осмелели, даже улыбнулись.
Но когда лежащая вскочила,
На ноги, то все позеленели,
Все вспотели даже от испуга.
Черная, но с белыми глазами,
Яростно она металась, воя:
— Горе! Горе! Страх, петля и яма!
Где я? что со мною? Красный лебедь
Гонится за мной… Дракон трёхглавый
Крадется… Уйдите, звери, звери!
Рак, не тронь! Скорей от козерога! —
И когда она всё с тем же воем,
С воем обезумевшей собаки,
По хребту горы помчалась к бездне,
Ей никто не побежал вдогонку.

Смутные к шатрам вернулись люди,
Сели вкруг на скалы и боялись.
Время шло к полуночи. Гиена
Ухнула и сразу замолчала.
И сказали люди: — Тот, кто в небе,
Бог иль зверь, он верно хочет жертвы.
Надо принести ему телицу
Непорочную, отроковицу,
На которую досель мужчина
Не смотрел ни разу с вожделеньем.
Умер Гар, сошла с ума Гарайя,
Дочери их только восемь весен,
Может быть она и пригодится. —

Побежали женщины и быстро
Притащили маленькую Гарру.
Старый поднял свой топор кремневый,
Думал — лучше продолбить ей темя,
Прежде чем она на небо взглянет,
Внучка ведь она ему, и жалко —
Но другие не дали, сказали:
— Что за жертва с теменем долбленным?
Положили девочку на камень,
Плоский черный камень, на котором
До сих пор пылал огонь священный,
Он погас во время суматохи.
Положили и склонили лица,
Ждали, вот она умрет, и можно
Будет всем пойти заснуть до солнца.

Только девочка не умирала,
Посмотрела вверх, потом направо,
Где стояли братья, после снова
Вверх и захотела спрыгнуть с камня.
Старый не пустил, спросил: Что видишь? —
И она ответила с досадой:
— Ничего не вижу. Только небо
Вогнутое, черное, пустое,
И на небе огоньки повсюду,
Как цветы весною на болоте. —
Старый призадумался и молвил:
— Посмотри еще! — И снова Гарра
Долго, долго на небо смотрела.
— Нет, — сказала, — это не цветочки,
Это просто золотые пальцы
Нам показывают на равнину,
И на море и на горы зендов,
И показывают, что случилось,
Что случается и что случится. —

Люди слушали и удивлялись:
Так не то что дети, так мужчины
Говорить доныне не умели,
А у Гарры пламенели щеки,
Искрились глаза, алели губы,
Руки поднимались к небу, точно
Улететь она хотела в небо.
И она запела вдруг так звонко,
Словно ветер в тростниковой чаще,
Ветер с гор Ирана на Евфрате.

Мелле было восемнадцать весен,
Но она не ведала мужчины,
Вот она упала рядом с Гаррой,
Посмотрела и запела тоже.
А за Меллой Аха, и за Ахой
Урр, ее жених, и вот всё племя
Полегло и пело, пело, пело,
Словно жаворонки жарким полднем
Или смутным вечером лягушки.

Только старый отошел в сторонку,
Зажимая уши кулаками,
И слеза катилась за слезою
Из его единственного глаза.
Он свое оплакивал паденье
С кручи, шишки на своих коленях,
Гарра и вдову его, и время
Прежнее, когда смотрели люди
На равнину, где паслось их стадо,
На воду, где пробегал их парус,
На траву, где их играли дети,
А не в небо черное, где блещут
Недоступные чужие звезды.