Вокруг имени Н. С. Гумилёва

теги: гибель, исследования, Николай Оцуп, современники

В четырнадцатую годовщину смерти Н. С. Гумилёва не хочется вспоминать обстоятельства его гибели. Лучше вспомнить о чем-либо из его жизни и по возможности о том, о чем почти или совсем не говорилось.


Все знают о первом Цехе поэтов, основанном в 1909 году Гумилёвым и Городецким. Мало кто знает о последнем Цехе, возрожденном через десять лет при большевиках1.

Пока за Невскою заставой
Потрескивает пулемет,
По кругу мы читаем: вот
Иванов, от него направо
Одоевцева, Гумилёв;
Лозинский не совсем здоров,
Должно быть не придет; налево
За Адамовичем, за мной
Краснеет Нельдихен...2

Об этом последнем стоило бы когда-нибудь поговорить особо. У Гумилёва было немало «открытий» среди молодых поэтов и одним из самых интересных был наверно Сергей Нельдихен,

В советских журналах имени его не найти уже давно. Что с ним случилось? Не убрали ли его куда-нибудь подальше за слишком большое своеобразие?

Покойный Пяст считал Нельдихена гениальным. Многие считали его идиотом. Гумилёв нашел, мне думается, более справедливое определение. Он говорил, что Нельдихен дал голос человеческой глупости. Не сам Нельдихен глуп, а его герой3.

Явление Нельдихена на эстраде было всегда сенсацией. Опоздав на вечер в Доме Искусств или другое учреждение, где иногда выступали поэты, можно было издали определить, что на эстраде Нельдихен: свист, хохот, восторженные аплодисменты и улюлюканье сопровождали почти каждую его фразу.

Высокого роста, с важным и спокойным лицом, в длинной косоворотке без пояса, Нельдихен читал громким голосом:

— Лаборатория для медицинских исследований...
Зайду, отдам свою кровь наследовать —
Пусть узнают, почему я такой
Органный, величественный и радостный...4

Чуковский находил в Нельдихене сходство с Уот Уитменом, московские иманжисты презрительно над Нелъдихеном подшучивали, боясь конкурента по шумной и случайной славе, а в Цехе его «держали в строгости» и заставляли работать. Такова была система Гумилёва.

У этой системы были огромные достоинства и недостатки. Сейчас о том и другом можно говорить свободно.

Многие и много раз возмущались самой идеей Цеха поэтов, находя в ней внутренние противоречия: поэты все-таки не ремесленники. Цех был необходим в какой-то момент, как реакция против крайностей символизма. Он был трезвым напоминанием о том, что и поэзия дело рук человеческих, и что в ней многое можно совершенствовать путем работы и тренировки. Формула была скромнее символической и дала реальные результаты в поэзии Ахматовой, Мандельштама и других.

Построенный по образцу средневековых ремесленных цехов, Цех поэтов имел своего почти бессменного председателя — синдика Н. С. Гумилёва. Секретарем первого Цеха была Ахматова. Несколько искусственная и в общем не очень соблюдавшаяся дисциплина воспринималась многими со стороны без особой симпатии. Создавалось впечатление, будто каждый член Цеха горой стоит за другого и готов отстаивать его вопреки убеждению. Эта не существовавшая на самом деле «круговая порука» восстанавливала людей самых разных толков и против членов Цеха, и, в особенности, против самого Гумилёва. Но он не хотел сдаваться. Его организаторская деятельность отчасти была жертвой.

В общем роль учителя вряд ли так уж его привлекала. Не может поэт, которому есть что сказать самому, отдать главные силы «учебной» и просветительной работе. Да и ученикам его это не могло быть особенно полезным. Человек, не нашедший своей темы и своего голоса, не мог быть долго чем-то по одному желанию Гумилёва. Настоящий же поэт рано или поздно восставал на учителя, чтобы отбросить навязанное и внушенное и свободно проявить свое.

Гумилёв отлично понимал все это и все-таки продолжал быть синдиком Цеха и организатором всяческих студий и кружков. Кое в чем деятельность эта была полезна, но самому Гумилёву она стоила слишком многого. Получалось несоответствие между затраченными усилиями и достигнутыми результатами. Как-никак ни один из настоящих поэтов Цеха не пошел по следам своего синдика, и формулы, проверенные им для себя, никому из них подойти не могли.

Драгоценным для окружения Гумилёва был пример его удивительной преданности поэзии. Но для него самого Цех был, пожалуй, слишком неблагодарным делом. У многих именно из-за его упорной работы в Цехе создалось убеждение, что Гумилёв не поэт, а преподаватель поэзии. В Петербурге это многим приходилось слышать, например, от М. Кузмина.

Говорят, — с дурная слава бежит, хорошая лежит».

Слава учителя, чуть ли не педантичного и не очень способного на личное творчество, быстро начала устанавливаться за Гумилёвым.

Иногда читаешь вслух прекрасные строчки и кто-нибудь спросит: чьи это стихи?

— Гумилёва.

— Гумилёва? И в вопросе слышится глубокое удивление: репутация «преподавателя поэзии» не вяжется с репутацией замечательного поэта.

А между тем какие есть у Гумилёва прекрасные стихи! К одному из них, почти при мне написанному, я вернусь ниже...

Заседания последнего Цеха происходили в обстановке совершенно исключительной,

— Случайных пуль не слышно нам,
Гуляют чашки по рукам
И ложечки звенят... Курсанты
С огромным рыжим полотном:
«Долой наемников Антанты!»
Идут по улицам...5

Было все-таки что-то вызывающее и героическое в подчеркнутом пренебрежении Гумилёва к тому, что происходило за окном.

— Не смей трогать моих чертежей! — крикнул Архимед воину, занесшему над ним меч.

Гумилёв мог бы сказать то же красноармейцу, пришедшему его арестовывать6...

* * *

Однажды в 1920-ом году в 5 часов утра мы с Гумилёвым и с несколькими знакомыми возвращались домой после ночи, проведенной на Петербургской стороне у инженера Крестина. Гумилёв был в прекрасном настроении — он только что подписал с нашим гостеприимным хозяином договор о переиздании своих книг и получил аванс7.

Он не задумывался, почему какой-то чудак в такое трудное время нашел возможность купить у него права на «Жемчуга», «Колчан» и другие сборники стихов. О дружеском заговоре Н. С. не подозревал. Между тем написанный им от руки на двух листках договор за подписью поэта был тогда же передан мне инженером Крестимым, и любители автографов могут видеть у меня, когда захотят, этот любопытный документ. Благодаря, вмешательству друзей Гумилёва, Крестин сыграл благородную роль мецената под видом издателя, предполагающего разжиться на стихах. Как дружно посмеялись бы над ним настоящие издатели!

Гумилёв был очень оживлен, шутил, говорил о переселении душ, и вдруг посередине его фразы за нами послышался какой-то необычайный грохот и звон. Неожиданность была так велика, что мы все остановились. Неожиданнее же всего было то, что эти странные звуки производил обыкновенный трамвай, неизвестно откуда и почему взявшийся в 5 часов утра на Каменноостровском проспекте8. Мы не могли опомниться и повернулись лицом к трамваю, летевшему к нам и сиявшему электрическим светом на фоне светлевшего неба. Было что-то потрясшее нас всех в этом в сущности очень простом и прозаическом явлении. Оговорюсь, что в среде петербургских поэтов именно в это время было в моде настроение, которое можно бы назвать «мистикой будней». Самые простые вещи хотелось видеть обновленными и загадочными и это не было искусственно придумано, а в чем-то действительно соответствовало внешней бедности и внутреннему богатству нашего тогдашнего существования9.

Трамвай уже почти поравнялся с нами и чуть-чуть замедлил ход, приближаясь к мосту. В этот момент Гумилёв издал какой-то воинственный крик и побежал наискосок и наперерез к трамваю. Мы увидели полы его развевающейся лапландской дохи, он успел сделать в воздухе какой-то прощальный знак рукой и с тем же грохотом и звоном таинственный трамвай мгновенно унес от нас Гумилёва10...

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
— Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас "вагон!

Поздно! Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем Мостам...11

Я вдвойне благодарен Крестину, говорил мне через день Гумилёв, прочитав эти строчки, — за аванс и за то, что, не засидись мы у него, я не написал бы «Заблудившийся трамвай».

* * *

Одним из самых популярных сейчас кинематографических режиссёров Анатолий Литвак, тогда еще юный и скромный ученик одной из Мейерхольдовских студий, обратился ко мне в Петербурге в 21-ом году с просьбой помочь советами в постановке «Гондлы» Гумилёва. Не знаю, зачем я понадобился, но идея была мне по душе и я несколько раз присутствовал на чтении звонких стихов «Гондлы» ростовскими студистами, о чем впрочем письмом просил меня сам Гумилёв, в это время путешествовавший на юге России12.

Многие не знают «Гондлы». Советую прочесть эту вещь тем, кто любит лирику Гумилёва. В ней есть несколько пронзительно-подлинных мест, полных горькой печали. Это — жалобы Гондпы, принца, поэта и жалкого урода, жалобы, в которых, нельзя не расслышать голос самого автора. Может быть, это отзвук каких-то личных обид Гумилёва.

Как-то он рассказывал, что стал драчуном и задирой, чтобы скрыть робость. Многих коробило его грубоватое донжуанство, которым он любил кичиться и из-за которого у него было немало неприятностей и даже дуэль. Мне думается, что к это было приемом самозащиты:

Гумилёв был очень некрасив, хорошо это знал и перенес немало неудач из-за своей внешности. Должно быть, искренняя боль некоторых монологов «Гондлы» отражает муки самого поэта 13.

Хлопоты учеников ростовской театральной студии увенчались успехом: постановка «Гондлы» была разрешена, репетиции шли удачно, снято было и помещение, кажется, в бывшем Литейном театре14. И вдруг за месяц перед премьерой Гумилёва арестовали15. Нечего и говорить, что после гибели поэта постановку «Гондлы» запретили, и отличная затея молодых артистов кончилась ничем.

* * *

Пишу эти обрывочные воспоминания под безоблачным небом Прованса.

Одно из главных впечатлений этих дней и мест — удивление перед силой жизненности русских, всюду создавших санатории, колонии, фермы. Об этом необходимо написать отдельно.
Вчера, беседуя с одним русским живописцем-пчеловодом, влюбленным в свое искусство и еще больше в своих пчел, я вспомнил, что заветной мечтой Гумилёва было именно это: уехать из Петербурга на юг Франции, стать пчеловодом, куроводом и писать, писать.

Увы, это не сбылось, как не сбылась мечта Сологуба завести корову и поселиться под Ревелем, как не сбылась мечта Пушкина бежать «в обитель дальнюю трудов и мирных нег» 16.

Сельская эклога могла бы стать одной из главных форм русской поэзии, если бы судьба ее была менее трагичной.

Примечания:

Оцуп Николай Авдеевич (1894–1958) — поэт, литературовед. В 1918–1921 гг. входил в ближайшее окружение Гумилёва, один из активных участников 3-го «Цеха поэтов». В эмиграции занимался изучением творчества Гумилёва.

Текст печатается по рукописи, из собрания М. Е. Кудрявцева (Москва).

1. См. об этом комментарий 8 к воспоминаниям Е. Г. Полонской (с. 276 наст. изд.).

2. Стихи Н. Оцупа.

3. Ср. у В. Ф. Ходасевича: «Тот "Я", от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собой образчик отборного и законченного дурака, при том — дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного» (...) «Когда Нельдихен кончил (читать стихи. — Сост.), Гумилёв в качестве "синдика" произнес приветственное слово. Прежде всего он отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею несправедливо гнушались. Однако, пора ей иметь свой голос в литературе. Глупость — такое же естественное свойство, как ум. Можно ее развивать, культивировать. Припомнив двустишие Бальмонта:

Но мерзок сердцу облик идиота,
И глупости я не могу принять,

Гумилёв назвал его жестоким и в лице Нельдихина приветствовал вступление очевидной глупости в "Цех поэтов".

После собрания я спросил Гумилёва, стоит ли издеваться над Нельдихеном и зачем нужен Нельдихен в "Цехе". К моему удивлению, Гумилёв заявил, что издевательства никакого нет. — Не мое дело, — сказал он, — разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам я не хотел бы быть дураком, но я не в праве требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть умение. Значит, Нельдихен — поэт, и мой долг — принять его в "Цех"» (Крейд, с. 207–208). Добавим к этому, что рассуждения Гумилёва о глупости и уме удивительно предвосхищают позднейшие концепции абсурдистов и, во многом, — концепции обериутов.

Сергей Нелвдихен был репрессирован.

4. Неточная цитата из «поэморомана» С. Нельдихена «Праздник». (Нельдихен С. Органное многоголосье. Пб., 1922. С. 9–33).

5. Стихотворение Н. Оцупа.

6. В одной из своих статей, посвященных Гумилёву, Оцуп писал: «Гумилёв не боялся смерти. В стихах он не раз благословлял смерть в бою. Его угнетала лишь расправа с безоружными.

Помню жестокие дни подавления кронштадского восстания. Ца грузовиках вооруженные курсанты везут сотни обезоруженных кронштадских матросов.

С одного грузовика кричат: "Братцы, помогите, расстреливать везут!"

Я схватил Гумилёва за руку. Гумилёв перекрестился. Сидим на бревнах Английской набережной, смотрим на льдины, медленно плывущие по Неве. Гумилёв печален и озабочен.

"Убить безоружного, — говорит он, — величайшая подлость". Потом, словно встряхнувшись, добавляет: "А вообще смерть не страшна. Смерть в бою даже упоительна"» (Крейд, с. 177).

7. Из биографов Гумилёва об инженере Крестине (Крестене?) упоминает только Н. А. Оцуп. Однако, возможно, знакомство Гумилёва с Платоном Фредериковичем Крестиным относится еще к довоенным годам, так как Крестин в 1909 г. жил на ул. Преображенской, д. 27, там же, где с дочерью Маргаритой жил врач Мариан Тумповский, работавший в клинике М. Я. Ауслендера, дяди близкого друга Гумилёва С. А. Ауслендера (см. с. 230 наст. изд.). О М. М. Тумповской см. с. 312 наст. изд.

8. Каменноостровский проспект — ныне Кировский проспект.

9.
И так близко подходит чудесное
К развалившимся, грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Анна Ахматова. 1921 г.

10. Очень ценное свидетельство. Это доказывает, что «Заблудившийся трамвай», при всей фантастичности своего поэтического мира, имеет своей основой вполне реальное городское пространство, фрагменты которого, преломленные в сознании поэта и вызвавшие обширные ассоциативные системы, представлены в стихотворении. Э. Русинко, в частности, говорила о маршруте трамвая № 7 — см.: Кроль Ю. Л. Об одном необычайном трамвайном маршруте // Русская литература. 1990. № 1. С. 213.

11. Из «Заблудившегося трамвая» (с. 331).

12. См. об этом в воспоминаниях Халайджиевой (с. 203 наст, изд.).

13. Об автобиографичности «Гондлы» Оцуп неоднократно упоминал в своих статьях о творчестве Гумилёва.

14. Ныне Театр драмы и комедии.

15. По свидетельству Г. Халайджиевой (см. с. 204 наст. изд.), театр приехал в Петроград уже после гибели Гумилёва.

16. Из стихотворения Пушкина «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» У Пушкина этот стих звучит: «В обитель дальнюю трудов и чистых нег» (Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10 т. М., 1957. Т. 3. С. 278).