Содержание

Переводы

Вот Америка пред вами,
Вот он этот Новый Мир,
Не теперешний, что вянет
Под влияньем европейским.

Вот он Новый Мир такой же,
Как его из океана
Христофор Колумб извлек,
От воды еще блестящий.

В брызгах, точно в жемчугах,
Что летят, переливаясь
Красками под лаской солнца.
Как здоров он, этот Мир.

Не кладбище романтизма
И не древняя гора
Символов заплесневелых,
Париков окаменевших,

На здоровой почве будут
Лишь здоровые деревья.
Нет усталых здесь, и встретить
Здесь нельзя спинной сухотки.

На ветвях большие птицы
Там качаются. Их перья,
Как цветы. Носы уныло
Повисают, а глаза

Точно из очков взирают
Молчаливо на тебя —
Миг — и резко крикнут птицы
И как кумушки зашепчут.

Но невнятен мне их говор,
Хоть и я в наречьях птичьих
Не слабее Соломона,
Мужа многих тысяч жен.

И искусного не только
В языке тогдашних птиц,
Но и в мертвых, позабытых
Идиомах птичьих чучел.

Новый Мир, цветы новы
И новы их ароматы,
Бешеные ароматы,
Проникающие в ноздри,

Щекоча, дрожа так страстно,
Что томится обонянье,
Вспоминая, где, когда я
Этот запах нюхал прежде.

Было ль то на Риджент Стрите
В желто-солнечных объятьях
Обаятельной Яванни,
Что всегда цветы жевала.

Иль то было в Роттердаме,
Возле статуи Эразма,
В белой вафельной палатке
За таинственной завесой.

И пока на Новый Мир
Озадаченно смотрю я,
Кажется, я сам внушаю
Больший страх — вот обезьяна,

Что спаслась в кусты в испуге,
Крестится, меня завидя,
И взывает: «Привиденье
Высылает Старый Мир».

Не пугайся, обезьяна,
Я не дух, не привиденье.
Жизнь в моих клокочет жилах,
Жизни преданный я сын.

Но от частого общенья
С мертвыми я перенял
Множество дурных привычек,
Тайных странностей у них.

В их жилищах потерял я
Годы лучшие мои,
Как в горе Венеры, в прочих
Катакомбах романтизма.

Не пугайся, обезьяна.
Я люблю тебя, ты носишь
На потертом голом заде
Дорогие мне цветы.

Черный, красный, золотистый,
Обезьяний зад меня
Заставляет с тайной грустью
Вспомнить знамя Барбароссы.

I

Вкруг чела носил он лавры,
Пели шпоры золотые
На ногах, и все же не был
Ни герой он и не рыцарь.

Был он только вождь бандитов,
В мировую книгу славы
Наглым кулаком вписавший
Имя наглое: Кортец.

Да, под именем Колумба
Написал его он тотчас,
И заучивает школьник
Оба имени подряд, —

И немедля за Колумбом
Называет он Кортеца,
Как второго исполина,
Кем гордится Новый Мир.

Вот она, судьба героя,
Сочетается его
Имя с именем бандита
В представлении людей.

И не лучше ли скончаться
Неизвестным, чем влачить
В вечность за собой такое
Сочетание имен.

Мессер Христофор Колумб
Был героем и душою
Ослепителен, как солнце,
Был и щедрым, как оно.

Пусть дают иные много,
Этот миру подарил
Целый новый мир, который
Был Америкою назван.

Он не мог освободить нас
Из земной темницы тесной,
Но сумел ее расширить,
Нашу цепь он удлинил.

И его так ценят люди,
Что пресытились Европой,
Да и Азией, а также
Африкой утомлены.

Лишь один герой, единый,
Дал нам больше, дал нам лучше,
Чем Колумб, и этот был
Тот, кто подарил нам Бога.

Был отец его Амрамом,
Звали мать Иохабет,
Сам он назван Моисеем,
Это лучший мой герой.

Но, Пегас мой, слишком долго
Остаешься ты с Колумбом —
Наш полет сегодня должен
Быть над меньшим, над Кортецом.

Разверни, о конь крылатый,
Крылья пестрые, неси
В Новый Мир меня, и в область
Ту, что Мексикой зовется.

Отнеси меня в тот замок,
Что властитель Монтезума
Для своих гостей испанских
Предложил гостеприимно.

Но не только кров и пищу
В расточительном избытке,
Дал король чужим бродягам
И роскошные подарки;

Украшенья золотые,
Драгоценные каменья
Говорили о любви
И величии Монарха.

Этот слепо-суеверный
Невоспитанный язычник
Верил в преданность и честь,
В святость прав гостеприимства.

Снизошел он к приглашенью
Посетить веселый праздник,
Тот, что в замке их испанцы
В честь его решили дать.

Как та праздничная пьеса
Называлась, я не знаю,
«Честь испанская», быть может,
Автором был ея Кортец.

Знак он подал — и внезапно
Окружили короля,
И связали и держали
Как заложника в их замке.

Но скончался Монтезума
И обрушилась плотина,
Защищавшая от гнева
Всей страны авантюристов.

Начался пожар ужасный,
Точно бешеное море
В диком гневе бушевали
Человеческие волны.

Хоть испанцы отбивали
Каждый штурм. Но ежедневно
Начинался перед замком
Утомительный турнир.

С королевской смертью стала
И доставка провианта,
Сделался обед короче,
Лица делались длиннее.

И смотрели друг на друга,
Лица вытянув, испанцы
И вздыхали о любезной
Христианской их стране,

О покинутой отчизне,
Где звенят колокола
И кипит над очагами
Мирно Оллеа-Потрида,

И тушеные Грабанцос,
Под которыми, наверно,
Скрылись с запахом лукавым
И чесночные сосиски.

Вождь собрал совет военный,
И решили отступленье;
Надо завтра на рассвете
Город армии оставить.

Удалось войти легко
Хитростью сюда Кортецу,
Но зато при возвращеньи
Много бедствий предстояло.

Мехико — то город-остров,
Расположенный средь вод,
Поднялась посередине
Гордая морская крепость,

С берегом соединяясь
Лишь плотами и мостом,
Что лежат на мощных сваях;
Островки вокруг, как броды.

Прежде, чем поднялось солнце,
В путь направились испанцы,
Не стучали барабаны,
Не трубили трубачи.

Не хотели слишком рано
Разбудить своих хозяев
(Тысяч сто уже индейцев
Перед замком собрались).

Но на этот раз испанец
Без хозяев свел расчеты;
Много раньше пробудились
В это утро мексиканцы.

На мостах и на плотинах
И у бродов собирались,
Чтобы там прощальный кубок
Поднести своим гостям.

На мостах, плотинах, бродах
Начался безумный пир,
Кровь потоками струилась,
И гуляки бились дерзко —

Бились тесно, тело к телу,
И мы видим ясный оттиск
На груди индейца голой
Арабесок с лат испанских.

Удавленье, удушенье,
Сеча медленно катилась,
Жутко, медленно, все дальше
По мостам, плотам и бродам.

Мексиканцы пели, выли,
Но испанцы бились молча,
Отвоевывая почву
Для побега шаг за шагом.

Для боев в проходах узких
В этот день годилась мало
Европейская наука,
Пушки, лошади и латы.

Обременены испанцы
Были золотом, тем самым,
Что награбили недавно —
Горе, желтая обуза

Сковывала их движенья,
Этот дьявольский металл,
Он губил не только душу
Бедную, но с ней и тело.

Этим временем покрылись
Воды барками, ладьями;
А из них стрелки стреляли
По мостам, плотам и бродам.

Попадали, правда, в свалке
В братьев собственных порою,
И ни в одного за это
Благородного Гидальго.

Был сражен за третьим бродом
Юнкер Гастон, несший знамя
С вышитым изображеньем
Богоматери Пречистой.

И впились в изображенье
Стрелы меткие индейцев;
Шесть блестящих стрел засели
В сердце — блещущие стрелы,

Золотым мечам подобны,
Тем, что в пятницу страстную
На процессиях пронзают
Сердце Mater Dolorosa.

Смерть почувствовал дон Гастон,
Знамя передал Гонзальво,
Но и он, пронзенный, тоже
Скоро пал. — Тогда схватил

Сам Кортец святое знамя,
И высоко на коне
Нес его он до заката,
Прекратившего сраженье.

Сто и шестьдесят испанцев
Смерть свою нашли в тот день;
Восемьдесят их живыми
В плен достались мексиканцам.

Были ранены иные,
И они погибли позже.
И десяток лошадей
Был убит или захвачен.

Только к вечеру достигли
И Кортец и войско суши
Безопасной — берегов,
Тонущих в плакучих ивах.

II

За ужасным днем сраженья
Колдовская ночь победы;
Сотни праздничных огней,
Пламя факелов смолистых,
Свой полдневный свет бросают
Ярко на дворцы и храмы,

Зданья цехов, но всех больше
На твердыню Вицли-Пуцли,
Храм его из красных плит,
Что напомнил бы Египет,

Вавилон и Ассирию,
Их чудовища-постройки,
Как мы зрим их на картинах
Генри Мартина британца.

Те же лестницы, площадки,
Столь широкие, что там
Вверх и вниз проходят вместе
Много тысяч мексиканцев,

А на ступенях отряды
Диких воинов уселись,
Пальмовым вином и славой
Опьяненные пируют.

Эти лестницы зигзагом
Приближаются к площадке,
Окруженной балюстрадой
Длинной плоской крыше храма.

Там на троне-алтаре
Восседает Вицли-Пуцли,
Бог сражений кровожадный.
Он чудовище по виду

И однако так забавен,
Так затейлив и ребячлив,
Что помимо жуткой дрожи
Пробуждает в нас смешливость.

На него взглянув случайно,
Разумеется, припомним
Базельской мы бледной смерти
Образ Маннкен-Пис Брюсселя.
(Образ иль фонтан в Брюсселе.)

Рядом с богом встали справа
Светские, жрецы ж налево;
В облаченьи пестрых перьев
Нынче гордо духовенство.

А на ступенях алтарных
Сел столетний человечек,
Череп гол и подбородок,
Но кафтанчик ярко-красный.

Это жертвоприноситель,
Точит он свои ножи,
Улыбаясь, и косится
Иногда наверх на бога.

Вицли-Пуцли, очевидно,
Эти взгляды понимает,
И бровями шевелит
И жует губами даже.

И на корточках уселись
Храмовые музыканты,
С ними трубы и литавры,
Слышен трубный звук и грохот —

Слышен трубный звук и грохот —
И подтягивает хор
Мексиканское Te Deum
Как мяуканье кошачье.

Как мяуканье кошачье.
Но породы крупной, точно
Это тигровые кошки,
Истребители людей.

И когда полночный ветер
Звуки к берегу относит,
То испанцам на душе
Сразу скверно, как с похмелья.

Между ив плакучих грустно
Все еще стоят они,
Смотрят пристально на город,
Что на темных, темных водах

Отражается, смеется
Бесконечными огнями —
И они, как бы в партере
Оживленного театра,

А пред ними крыша храма
Вицли-Пуцли, точно сцена,
Где победы празднество,
Как мистерию играют.

Пьеса «Жертвоприношенье
Человеческое» — древен
Тот сюжет; у христиан
Зрелище не так ужасно.

Стала кровь у них вином,
Человеческое тело —
Безобидным жидким блюдом,
Кашицей мучною стала.

Но на этот раз у диких
Понята была потеха
Посерьезней: ели мясо,
Кровь была людскою кровью.

И была та кровь чистейшей
Кровью старых христиан,
Что не смешивалась с кровью
Иудеев или мавров.

Радость, радость Вицли-Пуцли,
Кровь испанская прольется,
Теплым запахом так жадно
Ты насытишь обонянье.

Нынче в честь твою зарежут
Восемьдесят всех испанцев,
Величавое жаркое
Для стола твоих жрецов.

Жрец твой человек, а люди
Лишь несчастные обжоры
И не могут жить одним
Ароматом, точно боги.

Слушай, бьют литавры смерти,
И визжат рога баранов,
Возвещая, что подходит
Вереница обреченных.

Восемьдесят гнусно-голых
Пленных, руки за спиною
Крепко связаны, их тащат
Вверх по лестнице на крышу.

Пред кумиром Вицли-Пуцли
Заставляют их склониться,
В шутовской запрыгать пляске,
Подвергают после пыткам,

Столь жестоким и ужасным,
Что пытаемых моленья
Раздаются громче всей
Катавасии людоедов —

Жаль мне зрителей далеких,
И Кортец и кто с ним был
Услыхали и узнали
Сотоварищей призывы;

Их на сцене освещенной
Было также видно ясно,
Видно лица и фигуры,
Виден нож, видна и кровь —

И испанцы сняли каски,
Опустились на колени,
И псалом запели мертвых,
Затянули «De Profundis».

Между испустивших дух
Был и Раймонд де Мендоза,
Сын прекрасной аббатисы,
Первой радости Кортеца.

И когда на груди трупа
Медальон Кортец увидел
И портрет в нем материнский,
Слезы светлые он пролил —

Но сейчас отер их твердой
Буйволиного перчаткой,
Глубоко вздохнул и начал
Петь с другими «Miserere».

Уж бледней сверкают звезды,
Поднимаются туманы
Над водой, как привиденья,
Что волочат простыни.

Праздник кончен, свет погашен
На высокой крыше храма,
Где, храпя, лежат жрецы
На полу, залитом кровью.

Лишь не спит кафтан багряный,
При огне последней лампы,
Сладко щурясь, балагуря,
Жрец беседует с кумиром:

«Вицли-Пуцли, Вицли-Пуцли,
Мой любимый Вицли-Пуцли:
Нынче ты повеселился
И понюхал благовоний.

Нынче кровь была испанцев —
И она дымилась вкусно,
И твой тонкий нос обжоры
Сладострастно заблестел.

Завтра мы коней зарежем,
Благородных, ржущих чудищ,
Порожденных духом ветра
С матерью, морской коровой.

Будешь милым, я зарежу
Для тебя моих двух внуков,
Мальчиков со сладкой кровью,
Старости моей отраду.

Но ты должен быть послушным,
Дать нам новые победы —
Дай еще побед нам, милый
Вицли-Пуцли, Вицли-Пуцли.

И пошли врагам погибель,
Чужестранцам, что из дальних
Неоткрытых стран приплыли
Через море мира к нам.

Что лишило их отчизны,
Был то голод или грех,
„Дома будь, питайся честно“
Смысл пословицы старинной.

И чего им надо. Прячут
Наше золото в карманы
И хотят, чтоб мы на небе
Стали счастливы потом.

Мы поверили, что это
Существа иной породы,
Дети солнца, что бессмертны,
Правят молнией и громом.

Но их можно убивать,
Как других, как всех, и нож мой
Испытал сегодня ночью,
Что они, как люди, смертны.

Люди, да, и не прекрасней
Нас, других; средь них иные
Безобразны, как мартышки;
Так же точно волосаты

Лица их и, говорят,
У иных в штанах сокрыты
И хвосты, как у мартышек, —
Для чего штаны бесхвостым.

И душа их безобразна,
Незнакома с благочестьем,
Говорят, они съедают
Даже собственных богов.

Истреби ж отребье злое,
Пожирателей богов,
Вицли-Пуцли, Вицли-Пуцли,
Дай побед нам, Вицли-Пуцли». —

Так промолвил жрец кумиру.
И кумир ему ответил
С хриплым вздохом, точно ветер,
Что тростник ласкает ночью:

«Ты, палач в кафтане красном,
Ты зарезал много тысяч,
Так вонзи свой нож священный
В тело старое свое.

Из распоротого брюха
Выскользнет тогда твой дух
И засеменит по камням
Он к лягушечьему пруду.

Тетка там моя, царица
Крыс, живет — она промолвит:
— Здравствуй, голая душа,
Он здоров ли, мой племянник?

Вицлипуцлиствует славно
В золотом, медовом свете
Так нее ль счастье отгоняет
От чела и мух и скуку?

Иль царапает его
Кацлагара, зла богиня,
Когтем черным и железным,
Смоченным змеиным ядом?

Голая душа, ты молвишь:
— Вицли-Пуцли шлет поклон
И чуму тебе желает
В твой, проклятая, живот.

Ты на бой его толкнула
И совет твой был несчастен,
Злая, вот готово сбыться
Предсказанье дней минувших:

„Ждет погибель государство
Из-за мужей бородатых,
Что на птицах деревянных
Прилетят сюда с востока“.

И пословица есть также:
„Воля женщин — воля бога“ —
Но двойная воля бога,
Если хочет Богоматерь.

И она гневна со мною,
Неба гордая царица,
Дева, знающая тайны,
Сотворяющая чудо.

Дорог ей народ испанский,
Нам же суждено погибнуть,
Мне, что всех богов несчастней,
Бедной Мексике моей.

А исполнишь порученье,
Голая душа, укройся
В нору каменную, спи,
Моего не зная горя.

Этот храм разрушен будет,
Сам я провалюсь в чаду
Между дыма и развалин,
Чтоб никто меня не видел.

Все жя не умру, мы, боги,
Старимся, как попугаи,
Мы линяем и меняем
Только наше оперенье.

Я на родину врагов,
Что Европою зовется,
Улечу и там начну
Новую мою карьеру,

Обращусь я в черта, станут
Именем моим чураться,
И как злейший враг врагов
Там сумею я работать.

Я хочу их злобно мучить,
Привиденьями пугать их,
Предвкушенье ада, серу
Дам им чуять беспрестанно.

Мудрецов их и безумцев
Соблазнять, манить я буду,
Щекотать их добродетель,
Чтоб, как ведьма, хохотала.

Чертом сделаться хочу я
И приветствую, как близких,
Вельзевула, Астарота,
Сатану и Белиала.

И тебе привет мой тоже,
Мать грехов, змея Лилит.
Научи меня коварству,
Дивному искусству лжи.

Мексика моя родная,
Я спасти ее не в силах,
Но отмстить хочу ужасно
Я за Мексику мою».