Содержание

Письма

Глубокоуважаемый Григорий (так! — Ред.) Степанович, я прочла рекомендованный мне Вами труд: «Принципы художественного перевода». Судя потому, что Вы мне говорили при свидании, и как, я с некоторой тревогой взялась за эту книгу, полагая, что найду в ней неведомую мне область науки, к моему успокоению, нашла в ней давно мне знакомое (что Вы могли видеть отчасти из моих ответов Вам и из моего письма к Акиму Львовичу, в котором излагаю мои приемы при переводах с целью проникнуться духом и стилем автора, как я смотрю на созвучия и т.д.)

Разве я могу не согласиться с положением, «что переводчик — художник прозы (и стихов, конечно) не фотографирует подлинник, а творчески воссоздает его». (Я когда-то писала: «переводчик — не граммофон»). Разве я могу спорить против того, что «текст перевода служит переводчику материалом для сложного и часто вдохновенного творчества» (Чуковский). Скажу: как например, «Горныя вершины», «На севере диком» и многие другие стихотворения первостепенных переводчиков. Разве я могла бы не согласиться с тем, что «чутье стиля главное условие художественной работы» (Чуковский). Разве можно не согласиться с эпиграфом Драйдена, приведенного Чуковским, что «не слова надо переводить, а силу и дух». Разве история не говорит нам то же, что сказал Чуковский, что «хороший перевод понятие относительное» (как и все понятия, скажу, между прочим). Разве можно протестовать против остроумного эпиграфа, приведенного Чуковским: «Перевод — что женщина: если она красива, она не верна; если верна, некрасива». Хотя лучше было бы сказать: «если она красива, она не очень верна, если чересчур верна — она некрасива». Разве я могу спорить против того, что «сохраненный дух должен оправдать все» (Гумилев). Разве можно не согласиться с тем, что «переводчик поэта должен быть сам поэтом и кроме того внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе , в случае необходимости, жертвовать остальным» (Гумилев).

Вот главные положения книги, в которой для меня всё близко, всё знакомо, начиная с «ведей» и «ужей», о которых говорил Пушкин. Правда, не знала, что о звуковых рифмах, которых я держусь, говорил Вольтер. Верно и то, что «английский язык состоит большей частью из односложных слов» (Чуковский). Прибавлю, что русские слова многосложнее большей частью слов других языков, что созвучия его иные и самый дух иной (что всем известно). Поговорка, что русскому здорово, то немцу смерть — подходит и для области переводной литературы. Что иностранцу, например, кажется трогательным, то для русского часто смешно. Вот потому Вы, верно, сказали, что для сохранения духа можно принести в жертву все.

Из Ваших же положений напрашивается вывод, что держаться точно оригинала не следует, так как точность (скажу всякая точность, не только формы) может быть ущербом для оригинала, что всегда приходиться чем-нибудь жертвовать. А чем, подсказывает чутье всякого переводчика, у которого тоже есть своя душа. Иное стихотворение не укладывается, например, в 5-стопный ямб по причине многосложности русских слов. Можно, конечно, уложить и в эту форму, урезав мысль, образы и укоротив полет автора, но что из этого выйдет? А потому требовать непременно сохранение размера подлинника, да еще чередование рифм, да еще и сохранение характера их и т.д. (смотри 9 заповедей Гумилева), как Вы требовали от меня, вероятно, и от всех, — это значит противоречить тому, что Вы сами сказали о чутье, о том, что переводчик волен выбирать то, что он считает более важным.

Нельзя сонет, например, переводить октавами или триолетами и обратно, но можно придать сонету тот или иной размер, или так или иначе чередовать рифмы, как это чувствуется переводчиком, если он поэт, а не стихоплет, чтобы получилось стихотворение, в котором трепетала бы живая душа, а не лежало бы искусно составленное мертвое тело.

Из главных положений Вашей книги, которые явно противоречат 2, 3, 4, 3, даже 6 и 7 заповеди (Гумилев), я вынесла вывод, которого держалась и ранее с тех пор, как я стала писать, что поэт-переводчик, как и переводимый поэт — не раб, а свободный творец. Влачиться прикованным к колеснице даже величайшего поэта не подобает и малому поэту. Да это было бы не в пользу славы переводимого поэта. Искусственные цветы ковра, расстилаемого на пути следования поэта, ничего не прибавляют к его торжеству. И ради переводимого поэта и ради сохранения своей души, как я ее хранила всю жизнь, поступаясь всякими выгодами, рабом вряд ли буду. Этим я, собственно, более всего показываю мое уважение к краеугольным принципам, изложенным в Вашем почтенном труде.

По поводу Вашего суждения, что Кардуччи исключительно романтик и потому я должна была переводить стихотворение на 18-й стр. не так, а иначе, — скажу: «несогласна». У него есть даже стихотворение вроде филиппики против романтиков. Правда, душа Кардуччи, как душа всякого большого поэта, многогранна и про него можно сказать: «несмотря не его выпады против романтиков, он и романтик тоже», но присвоить ему исключительно мундир романтика — нельзя, и вообще никакие мундиры не подходят к его своеобразной фигуре.

Душу Кардуччи, в ее многообразных фазах, изучила, думается мне, достаточно и поняла ее настолько, насколько мне судьбой отпущена способность то или иное понимать.

По поводу моего перевода Сема Бенелли, если позволите, скажу в другой раз, а пока прошу Вас принять уверение в моем совершенном почтении к Вам.

И. Гриневская.

P.S. Не прошу аудиенции у Вас, а пишу, потому, что в личных объяснениях для убедительности важно не только что сказано, а как, т.е. тон и сила его, а я не обладаю нужным авторитетным тоном, ни необходимой силой тона, какими владеете Вы, и которым пользуетесь по праву. К тому же, при личном объяснении боюсь отнять у Вас невольно больше времени, чем Вы можете пожертвовать литературному работнику (вероятно, за некоторыми исключениями). Хотя от объяснений этих может подчас зависеть и жизнь труженика, все же время, которое, по Вашим словам, Вы можете уделить ему, чересчур малое.

Прошу извинить меня за слишком длинное письмо, в котором и для Вас ведь всё, конечно, известно.