Содержание

Критика

В русском мышлении понятие о поэтичности слишком легко связывается с понятием о беспорядке. Поэт мыслится, как существо лохматое, немытое, долговолосое. Вдохновение представляется чем-то противоречащим какой бы то ни было дисциплине. Школы решительно не прививаются в быту русских поэтов. Благодаря этому, гибнуть традиции, даже такие, как пушкинские. Под именем пушкинской школы гуляют поэты, технически (ритмика и метрика) малограмотные (Майков, Полонский и др.). Наконец, является необходимость реставрации национального гения, восстановления Пушкина в его законных и неотъемлемых правах, каковая реставрация произведена на наших глазах. Вся эта печальная неразбериха — наследие нетовщины, нигилизма, писаревщины, добролюбовщины, скабичевщины, венгеровищины, — продолжается и до наших дней.

Однако, пришли новые люди. Поколение, родившееся до войны и для войны, отнюдь не было заражено нигилизмом. Наоборот, оно желало великой и обильной своей земле порядка. Оно обладало волей. Оно ставило себе цели и достигало их. В мире техники оно давало авиаторов, химиков, физиков, медиков, изобретателей — ту уже не молодежь, которая еще не отмечена нашей беллетристикой, попавшей в плен к бульварным романистам — Арцыбашевым, Вербицким, Нагродским и т. д. В области поэзии это поколение дало целый ряд поэтов, имеющих редкое право именоваться школой.

Неважно, как называли и называют себя эти поэты, — акмеистами, адамистами, чеховиками — неважно, что уже более года, как окончилась их совместная, кружковая работа. Важно, что в 11, 12 и 13-м гг. нашелся круг людей, решивших мобилизовать свои обособленный силы. В этой поэтической мобилизации смело можно видеть прообраз и предчувствие всеобщей русской мобилизации четырнадцатого года.

Цех поэтов работал дружно и энергично. Поэзия понималась в нем, как искусство, и притом искусство трудное, требующее знаний и сноровки. Недаром цеховики любили сближать поэзию с архитектурой, в противовес своим предшественникам, символистам, сближавшим ее с музыкой (и музыкой бесформенной, музыкой шумов). Под руководством двух «синдиков» молодежь училась владеть своим вдохновением, достигать полиозвучного образа, строить поэму так, чтобы она не разваливалась. Много любопытных результатов этой работы было обнародовано в выходившем в течение 13-го года журнале стихов «Гиперборей». Теперь наступило время полной жатвы. Заслуженный успех «Четок» Анны Ахматовой, выдержавших в короткое время два издания, был первой радостью этой жатвы.

Шестнадцатый год начался целым рядом цеховых книг. По недостатку организованности, по странному недомыслию авторов, книжки эти попали в руки юркого предпринимателя и вышли не под маркой Цеха поэтов или «Гиперборея». Но, в конце концов, это не важно, ибо книжки объединены внутренне.

Во главе их надо поставить «Колчан» Н. Гумилёва. Одним из «синдиков» Цеха, Гумилёв не без пользы для себя работал с Цехом. Несколько жесткое от природы и сухое его дарование, к тому же тренированное на бескровных образцах Брюсова, грозило сделаться похожим на Сахару. Но Цех, как ручей жизни, вырастил оазис на месте южной пустыни. В «Колчане» экзотический талант Гумилёва дает много прекрасных своеобразных цветов. К сожалению, план книги несколько сумбурен. Книга включает стихи, главным образом, двух типов: итальянские и военные.

Обе темы близки Гумилёву.

Какой-то невежественный мальчик из «Летописи» издевается со свойственной этому серому журналу развязностью над Гумилёвым в обеих его темах. Пусть ему будет стыдно. Гумилёв, прирожденный путешественник, во-первых. Во-вторых, он — кавалер двух степеней ордена Св. Георгия, полученных за нынешнюю компанию. И право его рассказывать про Италию и про войну неотъемлимо.

В стихотворении, посвященном неизвестному «Отъезжающему» (заглавие это, конечно, — неопрятный прозаизм), Гумилёв говорить:

Что до природы мне, до древности,
Когда я полон жгучей ревности:
Ведь ты во всем ее убранстве
Увидел Музу Дальних Странствий!

Верный рыцарь этой капризной Музы, Гумилёв скользить по итальянским городам взором, хотя и зорким, но все же слишком. туристическим. Венеция, Пиза, Падуя, Генуя, эти столь индивидуальные очаги многоликой итальянской культуры, изображены ими без достаточной углубленности.

Но за то голос поэта сразу крепнет, когда касается великого четырнадцатого года.

То лето было грозами полно.
Жарой и духотою небывалой,
Такой, что сразу сделалось темно,
И сердце биться вдруг переставало;
В полях колосья сыпали зерно,
И солнце даже в полдень было ало.

Среди массы военных стихов стихи Гумилёва выделяются документальностью и чувством значительности переживаемых событий. Такие строчки, как «Наступление», не забудутся и после войны. Жаль, повторяем, что военные стихи помещены вперемешку с итальянскими, и их надо выискивать в книге.

Кроме двух основных тем книги «Колчан», отметим еще начало и конец этой книги — острую характеристику поэзии и личности Иннокентия Анненского и отрывки из забавной поэмы про абиссинского мальчика, почему-то данной только в двух отрывках. Обе эти вещи обличают то приятное назревание таланта, которыми вообще проникнуть весь «Колчан».

Нельзя того же сказать про «Вереск» Георгия Иванова. По-видимому, этот поэт собрал жатву цеховой работы в предыдущей своей книге «Памятники Славы», где они много сильнее, чем в «Вереске». В «Памятнике Славы» звучит голос юноши, которого события сделали взрослыми. В «Вереске», наоборот, есть что-то старческое, желающее помальчишествовать. Откуда эта расслабленная дряхлость, эта подагрическое благодушество, эти туфли и халаты в молодом поэте? Не иначе, как гримаса.

Все в жизни мило и просто,
Как в окнах пруд и боскет,
Как этот, в халате пестром
Мечтающий поэт.

Какая отвратительная, заискивающая улыбка в этих стихах! И какой напускной цинизм в дальнейших:

Уж вечер. Стада проплыли.
Проиграли сбор пастухи,
Что ж, ужинать, или
Еще сочинить стихи?..

В Цехе за такие стихи не погладили б по головке. Если это не искренно, это противно. Если искренно, — и того хуже.

В противоположность легкомысленному Георгию Иванову, слишком глубоко мыслит М. Лозинский в своей книге «Горный Ключи». Его поэзия далеко не так прозрачна, как кристальные горные ручьи. В ней много темной словесности.

Воззвали ли Бог миров кочующих узоры
Иль призраки Имени сплетеньем их творим, —
То свиток, манием развернутый моими,
Мон возгласи разбудил дремавшиѳ просторы.

Ведь это чуть ли не Вячеслав Иванов, отец тьмы словесной. Ведь здесь толмач нужен! Ведь тут разыскивать надо подлежащее и сказуемое, сами они не не дадутся! Тщетно Цех учил «прекрасной ясности»: Лозинский не внял. Но, может быть, какие-нибудь особенный глубины разверзаются, когда достигнешь дна мыслей Лозинского? Ничего подобного. Его жизнеощущение не вполне шаблонно, но и только. От ныряний в его стихи остается только усталость, и никакого наслаждения. Как все сотрудники Цеха, Лозинский вполне владеет стихосложением. Его можно назвать далеко незаурядными мастером. Его инструментовка богата, рифмы находчивы, ритмы интересны. В его руках сложный оркестр. Но симфонии-то и нет. В этом и горе. Техническое совершенство пришло раньше душевного. Душа Лозинского еще в прошлом. В ней еще не перебродили яды символизма, эгоцентризма, сатанизма, — всего, чем наградило нас предыдущее поколение. Ее еще не очистили, не пронизали молнии настоящего. С большими любопытством можно ожидать новых работ Лозинского. Ибо ничто так не наставляет заблудившихся душ на путь истинный, как современные события.

Георгий Адамович, выпустивший книгу «Облака», совпадает по настроениям с «Вереском» Георгия Иванова:

Но, правда, жить и помнить скучно! —

Недурное ощущеньице для юноши, едва накопившего два десятка лет! Но не бойтесь, читатель! Юноша просто носить модный галстук. В искреннюю минуту они сами воскликнули:

Ах, это ли жизнь молодая!
Скорей бы лошадку стегнуть,
Из тихого, снежного края
В далекий отправиться путь.

Если б он не поторопился выпустить свои «Облака», наверно, читатель увидел бы н самое путешествие, а не одно желание стегнуть лошадку. Пока ж, но немногими страницами «Облак», читатель может только заметить, что Георгий Адамович не чужд поэзии, как искусства.

Много значительнее книги Лозинского, Иванова и Адамовича «Камень», Мандельштама. Они покрыть мозолями и потом этот «Камень», но так и должно быть, ибо работа, совершенная этими упорным и талантливыми учеником Цеха и состоящая в одолении и усвоении русского языка, огромна. Этими «Камнем» убиты все «писатели», которые, работая в русской литературе, не желают сколько-нибудь сносно ознакомиться с русскими грамматикой и синтаксисом. Мандельштам — недосягаемый образец для всех них. Он изучили языки. И хотя никакими изучением не заменить природного знания языка, тем не менее стихи Мандельштама вполне литературны. Правда, всякий чуткий к языку человек заметит в них некоторые недостатки, которые автор искусно выдает за свои, личные, особенности. Сюда относится мнимый лаконизм, осторожность в употреблении придаточных предложений, известная ломкость скрепок (союзов), ограниченность словаря. Вообще, автор похожи на человека, только что перешедшего через глубокий ручей по качающейся перекладине, но все-таки, перешедшего и потому заслуживающего поздравлений! Однако, большая ошибка считать условный язык Мандельштама за какую-то «русскую латынь», как выражаются почитатели его таланта. Наоборот, надо пожелать Мандельштаму дальнейших освобождений и побед, новых «камней», а когда-нибудь и храма поэзии, сложеннаго личными трудом.

Таковы первые итоги работы небольшого кружка поэтов. Они скромны, но почтенны. А, главное, они обещают дальнейшее движение.

Мы уверены, что все эти поэты, когда с них сотрется отпечаток школьности, так раскроются и разовьются, что их, особенно на фоне литературной неразберихи, где все все растеряли, можно будет считать, правда, юной, правда, небольшой, но школой, выросшей под светлым знаменем поэзии, как искусства.