На полпути от полуправд

  • Дата:
Источник:
Материалы по теме:

Галерея Биография и воспоминания
теги: гибель, Таганцевский заговор

Ряд свидетельств касается конкретно Н. С. Гумилева. Б. Харитон сообщил, что Гумилев показывал ему прокламации в дни Кронштадта. И. Одоевцева писала о признании Гумилева в при­частности к подполью, об оружии и деньгах в его доме, а затем в интервью «Вопросам литературы» вспомнила еще об одном участнике подполья — не названном по имени поэте, о котором ей сказал Гумилев. 


О таганцевском деле и не только о нем1

Юристы2, реабилитировав всех, поставили последнюю точку; время историкам искать нити и пружины тайной антибольшеви­стской организации — вот сегодняшняя ситуация вокруг таганцевского дела 1921 года («дело ПБО»).

Напомним фон. Мирное неповиновение рабочих и студентов Питера и моряков Кронштадта (февраль-март) вызвало в тот год двойную цепь действий молодой власти. Одна линия — ре­альные и демонстративные уступки НЭПа. Другая — подавление отборной силой сначала кронштадтского «мятежа», затем — по­встанчества по всей стране. Расправа с побежденными (с нее зи­мою 1920-21 начался «мир» в Крыму), неизменная после Крон­штадта: в повестках дня Политбюро — вновь и вновь вопрос об уцелевших «кронштадтских бандитских моряках»: их готовят к отправке то на юг (план создания лагеря ВЧК в закаспийской пустыне на Челекене), то на север (идея «дисциплинарной коло­нии» в Ухте). Мировой пожар чадит; мартовская вспышка в Германии потушена, зато в марте взят Тифлис, в апреле — Эривань, в июле — Урга. С начала июня ясны масштабы нового бедствия: голод. Общественный комитет помощи голодающим налаживает эту помощь через голову правителей и в обход новых бюрократи­ческих структур; ведущие деятели комитета арестованы 27 августа — в день подписания правительством договора с Ф. Нансеном о помощи с Запада.

В этом общем контексте читается «дело ПБО». Весной — аре­сты военных моряков, в июне — аресты в среде петроградской интеллигенции; 29 июня Ф. Дзержинский докладывает о заговоре пятерке членов Политбюро (В. Ленин, Л. Троцкий, Г. Зиновьев, В. Молотов, Л. Каменев); за дальнейшим развитием «дела икс» наблюдает сам Ильич; следуют новые волны арестов; на 800 с лишним человек «привлеченных» спешно составляют 382 тома «дела», кого-то выпускают по практическим соображениям, мно­гих задерживают в городском концлагере (бывшая тюрьма «Кре­сты»), 80 с лишним человек (т.е. каждого десятого: «норма» вре­мен гражданской войны) расстреливают; список первой, и самой крупной, партии расстрелянных публикуют 1 сентября. Такова канва. Отдельные, разрозненные, во многом выразительные по­дробности — в десятках публикаций последних лет3.

И вот — реабилитация всех. Реабилитация, основанная, оче­видно, на том, что следствие велось с нарушением элементарных правовых норм, не были добыты неоспоримые доказательства вины осужденных, заочный приговор вынесен не судом, а прези­диумом ПетроЧК (достоянием гласности стал, впрочем, конеч­ный вывод, а не анализ дела и не текст реабилитационного опре­деления).

Справедливость торжествует. Но значит ли это, что не было ни заговора, ни Петроградской боевой организации — ПБО?

Прежде чем рассмотреть один из возможных ответов, перелистнем страницы минувшего еще дальше назад и в поисках исто­рической параллели задержимся на деле петрашевцев.

В документах следствия и суда 1849 года, публиковавшихся с 1898 (полной публикации нет до сих пор), не содержится матери­алов о внутреннем («спешневском») кружке: ни Достоевский, ни остальные шесть его участников — Спешнев, Мордвинов, Момбелли, Филиппов, Григорьев, Милютин, ни приглашенный к уча­стию в заговоре (и отказавшийся) Аполлон Майков — не «раско­лолись» на следствии, и, таким образом, в следственном деле сведений о заговоре нет и быть не может. Более того, все семеро молчали об этом всю жизнь. Достоевский лишь глухо намекнул однажды в «Дневнике писателя»: «совсем не в Петрашевском бы­ло и дело во всей этой давно прошедшей истории». И только через 36 лет А.Майков в письме к П. А. Висковатову (1885) рассказал о событиях 1849 года: и о целях заговорщиков, и о печатном станке, собранном в квартире одного из них, а после его ареста выкраден­ном из опечатанной комнаты его родственниками. Но даже в этом письме Майков называет только две фамилии заговорщиков — тех, про кого ему точно известно, что их нет в живых, и, таким образом, его откровенность уже не может им повредить. Что же до остальных пятерых, то их имена он назвал только в устном рассказе, и, если бы не предусмотрительность его друга А. А. Голенищева-Кутузова, записавшего рассказ (запись опубликована в 1956 — через 107 лет после суда над петрашевцами!), то историки не имели бы никаких документальных подтверждений состава заговорщиков4.

Вернемся к таганцевскому делу.

25 марта 1922 один из бывших руководителей «Информаци­онного бюро» (Российского эвакуационного комитета, далее — РЭК — той части савинковской организации, которая занималась боевой работой в России) А. Ставрогин (псевдоним) пишет доку­мент под названием «Правда о савинковцах (не для печати)», где вспоминает события годичной давности: «/... / появились в совет­ской печати ("Правде", "Известиях" и др.) подробные отчеты ВЧК о раскрытии антибольшевистской организации в Петрограде (пр[оцесс] Таганцева и др., всего 61 чел.) и связи их с Савинковым /... / В той части, которая касалась организации Савинкова, он был точен до мельчайшей подробности Была ли налажена связь с Петроградом — не знаю, но знаю, что попытки эти дела­лись, и брюлевская гостиница была осведомлена о существовании в Петрограде антибольшевистской организации и о характере ее работы. Центр указывал, что петроградский район наилуч­ше подготовлен к восстанию и обладает для этого достаточными силами, но боится провала, ввиду того, что организация раз­бухла»5.

Существует протокол заседания РЭК от 3 мая 1921, где стоял отчет Савинкова о поездке в Париж с целью «подготовить фран­цузское правительство к ожидающимся в России событиям»; Са­винков встречался с военным министром Барту и маршалом Фошем. Несколькими днями позже, 9 мая, Савинков писал своему другу К.Вендзягольскому: «Поступающие из России сведения свидетельствуют о неизбежности весьма крупных событий в те­чение этого лета, причем события эти могут повлечь за собой па­дение коммунистической власти»6.

Июньские аресты в Петрограде не сломили уверенности Са­винкова в больших возможностях питерского подполья: «По на­шим точным сведениям, в Западной России, на Украине, в Бело­руссии, в Петрограде [курсив наш. — Ф. П., Д. З.] вероятны в близком будущем серьезные события»7.

Итак, историк с достаточной долей уверенности может пред­положить, что летом 1921 заговор в Петрограде был. О нем знали далеко за его пределами — в Варшаве, Париже и даже во Вла­дивостоке. На заговорщиков надеялись. И не делали из их сущест­вования особой тайны. Ответ чекистов не замедлил себя ждать. После сообщения о раскрытии заговора8 варшавская «Свобода» дала знать, что варшавский центр эмиграции потрясен действиями ВЧК, подрывающими его планы и наносящими удар по реальной боевой силе9. Не делали тайны эмигрантские газеты и из принад­лежности к подполью Ю. Германа, погибшего к тому времени от пуль чекистов и неоднократно упомянутого в «гумилевском» томе следственного дела10.

Ряд свидетельств касается конкретно Н. С. Гумилева. Б. Харитон сообщил, что Гумилев показывал ему прокламации в дни Кронштадта11. И. Одоевцева писала о признании Гумилева в при­частности к подполью, об оружии и деньгах в его доме12, а затем в интервью «Вопросам литературы» вспомнила еще об одном участнике подполья — не названном по имени поэте, о котором ей сказал Гумилев13. Отыскалось имя этого поэта — Лазарь Берман: в 1974 В. Сажиным был записан устный рассказ Бермана о том, как именно он ввел Гумилева в круг заговорщиков и как тот летом 1921 распространял листовки14. Обратим внимание на то, что именно этот сюжет 80-летний человек категорически отка­зывался зафиксировать на магнитной ленте, и сравним с поведе­нием А. Майкова в 80-е годы прошлого века. Такими же реши­тельными противниками обнародования свидетельств об участии Гумилева в антибольшевистской борьбе были его близкие — А. А. Ахматова и Л. Н. Гумилев. Они возражали против этих свиде­тельств по мотивам человечески вполне понятным, считая их по­смертными доносами на трагически погибшего поэта и помехой его юридической и литературной реабилитации.

К сегодняшнему дню наиболее весомая — и независимая от ВЧК — информация о реальной первооснове «дела ПБО» исходит от Б. П. Сильверсвана (1883-1934) — филолога-германиста, коллеги Гумилева по «Всемирной литературе». Он побывал в чекистской тюрьме незадолго до начала таганцевского дела (выпущен в фев­рале под поручительство М. Горького). Избежал нового ареста, на лодке бежал с семьей в Финляндию. На основе сведений, со­бранных в Петрограде и Финляндии (стихийная гласность тогда причудливым образом переплеталась с конспирацией), написал по свежим следам, как мы предполагаем, три статьи о Петро­градской ЧК и о деле ПБО. В октябре 1922 статьи, подписанные буквой С., появились в парижских «Последних новостях» (две из них републиковны в 1-м выпуске «Звеньев»). Когда в 1931 А. В. Ам­фитеатров поместил в газете «Сегодня» статью к 10-летию рас­стрела Гумилева, Сильверсван откликнулся частным письмом:

Гумилев несомненно принимал участие в Таганцевском заго­воре и даже играл там видную роль в конце июля 1921 г. он предложил мне вступить в эту организацию, причем ему нужно было сперва мое принципиальное согласие (каковое я немедлен­но и от всей души ему дал), а за этим должно было последовать мое фактическое вступление в организацию, предполагалось, м. проч., по-видимому, воспользоваться моей тайной связью с Финляндией, т.е. предполагал это, по-видимому, пока только Гумилев; он сообщил мне тогда, что организация состоит из «пятерок»; членов каждой пятерки знает только ее глава, а эти главы пятерок известны самому Таганцеву; вследствие летних арестов в этих пятерках оказались пробелы и Гумилев стремил­ся к их дополнению; он говорил мне также, что разветвления заговора весьма многочисленны и захватывают влиятельные кру­ги Красной армии; он был чрезвычайно конспиративен и взял с меня честное слово, что о его предложении я не скажу никому [курсив Б. Сильверсвана], даже Евд. П., матери и т.п. (что я исполнил); я говорил ему тогда же, что ввиду того, что чекисты несомненно напали на след организации, м.б. следовало бы временно притаиться, что арестованный Таганцев, по слухам, подвергнут пыткам и может начать выдавать; на это Гумилев ответил, что уверен, что Таганцев никого не выдаст и что, на­оборот, теперь-то и нужно действовать; из его слов я заключил также, что он составлял все прокламации и вообще ведал про­пагандой в Красной армии; Ник. Степ. был бодр и твердо уверен в успехе /.../. Я ужасно боялся, что в руках чекистов окажутся какие-нибудь доказательства против Ник. Степ., и, как я потом узнал от лиц, сидевших одновременно с ним, но потом выпущен­ных, им в руки попали написанные его рукою прокламации и гибель его была неизбежна15.

В доверительной части письма Сильверсван передал свой разговор с Горьким перед бегством за границу. «Мой совет, — всем уезжать, кто только может, — сказал ему Горький, — они ведь всех убьют, всю интеллигенцию уничтожат». В тот момент Горький собирался, вырвавшись за границу, рассказать правду о советских вождях, но вместо разоблачений написал о них востор­женные статьи («я не считаю Горького "продавшимся", — заме­чает Сильверсван, — а считаю его, прежде всего, человеком непро­свещенным [курсив Сильверсвана], а кроме того — легко поддаю­щимся чужому влиянию»). Для нас важен конец этой части письма, свидетельствующий о самоцензуре эмигрантских авторов и о пу­тях сохранения ими важных для них свидетельств: «Этот любо­пытнейший разговор я не сделал — и не сделаю — достоянием печати, пока существуют большевики; о нем знают только мои близкие и Ю. А. Григорков. Повторяю, в искренности Горького я не сомневаюсь; сообщаю Вам копию моей записи доверительно; одно время я так злился, что хотел опубликовать эту беседу в "открытом письме Горькому", но решил, что пока большевики не сдохли, это может быть похоже на донос, и мы с Евд. П. реши­ли держать это под спудом, сообщая лишь близким друзьям»16

Следующее письмо Сильверсвана к Амфитеатрову написано 27 октября 1931 (не публиковалось):

Дорогой Александр Валентинович! 

Сегодня прочитал в рижской газете Вашу статью с цитатами из моего письма к Вам. Я не хотел бы, чтобы у кого-либо со­здалось впечатление, будто я осуждал Таганцева и бросал в него камнем; надеюсь, что Вы это не подумали. Однако же, как это ни печально, но Таганцев именно выдавал, т.е. предавал в руки чека людей — как замешанных в деле, так даже и не замешанных /.../. Таганцеву была обещана жизнь, но его, конечно, обманули. Поверьте, что я это знаю все не из окружения Горького, а от самых надежных и чистых людей. Что кас[ается] заговора, то о нем я многое узнал еще и здесь, в Финляндии, от участников его, переходивших часто границу в связи с ним, а сейчас прожи­вающих здесь. История этого дела когда-нибудь станет извест­ной во многих деталях, теперь же, по многим причинам, невоз­можно ее раскрывать. Ник. Степ. действительно не успел посвя­тить меня как следует в это дело, но если б это случилось, то я бы фактически вошел в организацию и, конечно, тоже не уце­лел бы, а что Ник. Степ. знал много — я в этом не сомневаюсь. Я же, действительно, ничего не знал, т.к. Н. Ст. имел об этом со мной только один разговор, в котором обрисовал дело лишь в самых общих чертах. После расстрелов я еще два месяца оста­вался в Петербурге и рассказов слышал много, много, разумеет­ся, и чепухи, но что касается роли Таганцева в гибели стольких людей, — то она для меня совершенно ясна. Я, конечно, далек от того, чтобы проклинать его память, — он перенес м.б. в ты­сячу раз больше всевозможных мучений, чем все остальные, и все это один Бог может рассудить; я жалею его глубоко, несмотря ни на что; человека, попавшего в руки дьяволов в чело­веческом образе, невозможно судить как свободного человека. Я никогда не писал об этом деле потому именно, что не хотел заявлять, что чекисты «с своей стороны» как бы действовали раз­умно и не столько лгали, как всегда, в этом случае; я считал, что даже таких слов [здесь и далее курсив Сильверсвана], кото­рые кем бы то ни было могут быть истолкованы хотя бы в смыс­ле том, что эти гады поступили «целесообразно с своей точки зрения», — не следует говорить никогда. Поэтому, пусть лучше останется Ваша версия, — что «заговор» сочинен этой сволочью и что люди погибли без причины и без повода. /.../17.

Письма Сильверсвана, конечно, не содержат абсолютной истины. В них остаются недоговоренности, есть внутренние про­тиворечия (если подтвердится предположение, что ему принадле­жит и авторство статей 1922 года в «Последних новостях», труд­ных для объяснения расхождений обнаружится еще больше). Тем не менее, от этого источника — и ни от какого другого — не отмах­нуться. Горы и горы придется перевернуть, прежде чем откроются тайны тогдашней войны одних конспираторов против других. Для понимания таганцевской истории, вероятно, понадобится разга­дать и тайну «советского сверх-Азефа», наиболее известного под одной из своих многочисленных кличек как Эдуард Опперпут18.

Генеральной Прокуратуре, в известном смысле, было легче: она не обязана в поисках истины привлекать, например, мате­риалы РЗИА или эмигрантской прессы — историкам без этого не обойтись.

Приходится об этом писать, потому что с реабилитацией осужденных по «делу ПБО» вырастает соблазн упрощенных и прямолинейных трактовок этого «дела», тем более что разница между юридическим расследованием и историческим исследова­нием далеко не всегда осознается пишущими19 (проблема разделения литературных функций в чем-то аналогична проблеме раз­деления властей, и практика некомпетентного вмешательства и навязывания чуждых норм встречается слишком часто). Прошлое теперь действительно принадлежит всем, но нельзя же его рвать и кромсать без правил.

Теперь, после реабилитации, идея «запланированного загоговора» грозит возобладать над остальными. Между тем, история просто обессмысливается идеей, будто все заговоры придумали карательные органы. История превращается в этом случае в кро­вавый фарс, которым она все же не смогла стать, несмотря на все старания драматургов из ЧК. Цели, которые ставились той или другой стороной, собственно говоря, не достигались никогда, результаты всегда (сегодняшний опыт помогает это понять) таили в себе большой элемент неожиданности и нежеланности. Так и в «деле ПБО», одержав сиюминутную победу, власть потерпела такое моральное поражение, которое и к сегодняшнему дню еще не проявило себя до конца.

Имеет ли логический предел процесс реабилитации? Будет ли, например, реабилитирован А. В. Колчак? А ведь должен (и его всем известная борьба с Советами не должна остановить прокуроров, которые станут исследовать процесс судопроизводства): допрос — не завершен, суда — не было, расстрел — назначен ленинской шифровкой из Москвы...

Впрочем, историка реабилитация и не должна интересовать. Ему важно другое: как все было на самом деле.

Ф. Перченок, декабрь 1992 Д. Зубарев, февраль 1994

Примечания:

1 После выхода вып.1 альманаха «Звенья» с публикацией Ф. Ф. Перченка (под псевдонимом И. Вознесенский) «Из ранних свидетельств о деле ПБО», в печати по­явился ряд откликов, в которых публикатор обвинялся чуть ли не в клевете на рас­стрелянного профессора В. Н. Таганцева. Поводом для этого была осторожная фраза в предисловии о том, что «если верна версия, попавшая на страницы "По­следних новостей", то признания (не оговоры!) В. Н. Таганцева и некоторых дру­гих, поверивших в конец братоубийства, могут, в известном смысле, рассматри­ваться как не оправдавшая себя попытка проложить путь к гражданскому миру в условиях окончившейся гражданской войны. Наивной безнравственностью Таганцева и других "разоружившихся" карательное ведомство воспользовалось для нащупывания перспективных, с его точки зрения, методов следствия, от которых прямая дорога к будущим "показательным" процессам» (М., 1991. С.465). Острота ситуации состояла в том, что как раз тогда начался процесс юридической реабили­тации фигурантов «таганцевского дела». Не желая замедлить этот процесс и во­обще как-то влиять на его ход, Ф. Ф. не считал возможным выступать с публичным ответом своим оппонентам вплоть до окончательного решения Прокуратуры. Лишь в декабре 1992, когда реабилитация состоялась, он (по моему настоянию) этот ответ написал, но не приложил никаких усилий для публикации: когда речь шла о самозащите, полемический темперамент его оставлял. При настоящей публикации я дополнил этот текст Ф. Ф. фактическим материалом и примечани­ями   (Прим.   Д. И. Зубарева).

2 Здесь и далее курсив авторов.

3 Выделим публикации: Лукницкий С. Дорога к Гумилеву // Московские новости. 1989. 26 ноября; Хлебников О. Дело Гумилева: Шагреневые перепле­ты // Огонек. 1990. №18; Тименчик Р. По делу №214224 // Даугава. 1990. №8; Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Там же. №11; Шошков Е.Н. Хроника разгрома Петроградской боевой организации // Смена (Ленинград). 1991. 24 ав­густа; а также книгу В.Лукницкой «Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких» (Л., 1990), содержащую достаточно пол­ную публикацию тома 177 («гумилевского») дела №214224 из бывшего Централь­ного архива КГБ СССР. Помимо указанной выше публикации в альманахе «Зве­нья», предварительные разыскания по данной теме одного из авторов этой ста­тьи см.: Перченок Ф.Ф. Список расстрелянных // Новый мир. 1989. №4.

4 См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 тт. Т.21. Л., 1980. С.129; Там же. Т.18. Л., 1978. С.117-195, 306-365; Достоевский Ф.М. Статьи и материалы. Сб.1. Пг., 1922. С.266-167; Исторический архив. 1956. №3. С.222-226.

5 ГА РФ. Ф.5784. Д.38. Л .36. В материалах Пражского архива документ имеет­ся в нескольких экземплярах. В варшавской гостинице «Брюль» размещалась штаб-квартира РЭК, во главе которого стоял Б. В. Савинков и частью которого было «Информационное бюро».

6 Там же. Л.187-190 (протокол), 148-153 (письмо). Кароль Вендзягольский — посредник между РЭК и начальником Польского государства Ю. Пилсудским, инициатор участия русских эмигрантов в походе против советской России.

7 Общее дело (Париж). 1921. 14 июля. — Телеграмма Савинкова управляюще­му делами Владивостокского правительства Колесникову (послана из Варшавы открытым текстом).

8 Петроградская правда. 1921. 27 июля.

9 Великая провокация // Свобода. 1921. 5 августа. С.2-3.

10 П.Ф. Письмо из Петрограда // Общее дело (Париж). 1921. 13 июля. С.2; К расстрелу 61 // Там же. 16 октября. С.1; К расстрелу 61 // Руль (Берлин). 1921. 22 октября. С.6.

11 Харитон Б. Гумилев — каким мы его знали // Сегодня (Рига). 1926. 27 ав­густа.

12 См.: Одоевцева И. На берегах Невы. Париж, 1967. С.336-337.

13 Вопросы литературы. 1988. №12.

14 Даугава. 1990. №11. С.92-93.

15 Часть письма Б. П. Сильверсвана А. В. Амфитеатрову (от 20 сентября 1931), цитируемая здесь, опубликована как выдержка из письма «профессора С.» в ста­тье: Амфитеатров А. В. Таганцевская загадка // Сегодня (Рига). 1931. 25 октя­бря. Более полная публикация принадлежит В.Крейду: Панорама (Лос-Анджелес). 1989. 15-22 декабря. Этот последний текст приведен Р. Д. Тименчиком в статье, упомянутой в примечании. Именно эта работа, содержащая библиографию (40 названий), положила начало научному анализу приводимой здесь версии. Упоми­наемая в тексте письма Евдокия Петровна Струкова — жена Сильверсвана.

16 Фрагмент письма, начиная со слов «в это время я так злился...», опущен В.Крейдом в публикации «Панорамы». Печатается впервые по автографу из архива А.В.Амфитеатрова.

17 Полностью это письмо, обнаруженное итальянской исследовательницей Э.Гарэтто в фонде Амфитеатрова (отдел рукописей Библиотеки Лилли, Универси­тет штата Индиана, США), будет опубликовано в сборнике «Александр Амфи­театров: Переписка», готовящемся к печати под ее редакцией в издательстве «Фе­никс» (Москва).

18 Он же Спекторский, он же — Селянинов, Стауниц, Касаткин, Петров, Ринг, Савельев, Грачев, Валин Карл, Коваленко, фон Мантейфель. Настоящее имя — Александр (или Фриц) Упениньш (Упелинец) (1894-1943?). В июле 1921 посажен (подсажен) в камеру к Таганцеву (см. его «воспоминания» об этом: Опперпут о себе самом // Сегодня (Рига). 1927. 1 ноября. С.3).

19 См. сочинения политолога В.Грязневича: Запланированный заговор // Смена (Ленинград). 1991. 24 августа; Профессор Таганцев и другие: пренебрежение банальными истинами // Час пик (Ленинград). 1991. 23 декабря; а также «специа­листа в области маргинальных проблем истории литературы» Д.Фельдмана: Правила игры // Континент (Париж). 1991. №68. К сожалению, поверхностные суждения указанных авторов принимаются как доказанные факты даже на страни­цах специальных изданий (например: DeVisu. 1993. №1. С.62).


Материалы по теме:

🖼 Галерея

Биография и воспоминания