Труды и дни Н. С. Гумилёва.

теги: биография, воспоминания, преподавание

Дополнительные материалы к его биографии.


Гумилёв и кружок Случевского

Об участии Гумилёва в кружке, носившем название «Вечера Случевского», упоминает В. Н. Княжнин (Ивойлов) в своей книге «Александр Александрович Блок» (П., изд. «Колос», 1922). Он пишет (стр. 100): «…даже такой, по существу, поэтически консервативный кружок поэтов и поэтесс, как «Вечера Случевского», к 1909 г. насчитывал в числе своих членов по крайней мере 10 модернистов (10% всего опубликованного числа членов кружка)». И, ссылаясь на «юбилейную справку», напечатанную в газете «Санкт-Петербургские Ведомости» от 5 февраля 1909 г., Княжнин называл в числе членов кружка, который был «легализован» с 17 апреля 1908 г., А. А. Блока, Н. С. Гумилёва, Вяч. И. Иванова, Ф. К. Сологуба, П. С. Соловьеву (Allegro) и др.

Литературная работа Гумилёва в 1919-21 гг.

Сведения о том, над чем работал Гумилёв в 1919-21 гг., мы находим в журнале «Вестник Литературы» (журнал этот за рубежом представляет большую редкость). В журнале имелся отдел под названием «Чем заняты наши писатели». В № 8 за 1919 год мы читаем в этом отделе:

«Усиленно занят своим трудом, касающимся «теории поэзии», сообщает поэт Гумилёв. Там, в этом труде, он подводит итоги своим лекциям, которые были им прочитаны за истекшую зиму. Затем поэт занят сейчас писанием детской поэмы из китайско-индусского мира. Заканчивает четвертую главу.

Для издательства Всемирная Литература Гумилёв переводит «Орлеанскую девственницу» Вольтера. Текущим летом Гумилёв снова начал писать оригинальные стихотворения, после довольно значительного промежутка времени, в течение которого его поэтическая муза предавалась dolce far niente.

Труд, «касающийся теории поэзии», был задуман Гумилёвым давно. Такие его статьи, разновременно написанные, как «Жизнь стиха», «Читатель» и «Анатомия стихотворения», должны были, вероятно, быть вработанными в этот труд. К этому же труду относится оставленный Гумилёвым в Лондоне и печатаемый нами ниже, в приложении втором, план книги о поэзии в четырех частях.

В № 20(8), 1920, того же «Вестника Литературы» напечатана новая заметка о литературных занятиях и планах Гумилёва. Здесь мы читаем:

Живший в первом «Доме Отдыха» по Неве Н. С. Гумилёв, отдыхая, время от времени выступал на вечерах со своими стихами и воспоминаниями о своих африканских скитаниях. Одновременно Гумилёв немало писал. Он заканчивает следующие свои работы:

  1. «Теория интегральной поэтики». Она называется так потому, что ею предусматриваются все комбинации всех частей поэтического произведения — фонетики, стилистики, композиции и эйдолологии (науки о содержании). Курс этот был читан в Институте Живого слова, в студии Дома Искусств и пр. Теперь курс появится в значительно расширенном виде.
  2. [Здесь говорится о «Поэме Начала», и эта часть сообщения была приведена нами на стр. 306 в третьем томе нашего Собрания].
  3. Переводы стихов Жана Мореаса, одного из крупнейших французских поэтов последнего времени, сперва символиста, потом представителя нео-романтической школы и, наконец, классика.

То, как формулирован план книги о поэтике» в этой заметке, еще больше приближается к конспекту, оставленному Гумилёвым в Лондоне. Поскольку архив Гумилёва до сих пор недоступен для обозрения зарубежных ученых, а в Советском Союзе о нем не было никаких публикаций, нельзя сказать, до какой степени законченности был доведен Гумилёвым этот труд по поэтике. О лекциях, читавшихся Гумилёвым в Институте Живого Слова и в Доме Искусств, много писала в своих воспоминаниях «На берегах Новы» И. Одоевцева. Воспоминания эти печатались в парижской газете «Русская Мысль» и потом вышли отдельным изданием (Вашингтон, 1967).

Указание на проект Гумилёва переводить стихи Жана Мореаса представляет большой интерес. Роль Гумилёва в русской поэзии не раз сравнивалась с ролью Мореаса (настоящая его фамилия была Пападиамантопулос, он был грек по рождению, 1856—1910). Мореас был автором манифеста символистов, потом отошел от них и возглавил т. н. «нео-романскую» школу в поэзии, а в своих последних стихах («Стансы») был зачинателем французского неоклассицизма в XX веке. Есть некоторые основания думать, что Гумилёв мог встречаться с Мореасом в Париже в 1908 году. Представляется, однако, странным, что на смерть Мореаса Гумилёв никак не откликнулся — ни в «Аполлоне», ни где-либо еще. В его литературно-критических статьях есть лишь беглые упоминания Мореаса. Некролог Мореаса, с оценкой его роли и места во французской поэзии, был написан В. Я. Брюсовым и напечатан в 1910 г. в «Русской Мысли».

В 1918-21 гг. Гумилёв входил в состав редакционной коллегии издательства «Всемирная Литература», основанного Горьким и находившегося на началах автономии в ведении Комиссариата Народного Просвещения, и ведал сектором французской литературы, а также входил, вместе с А. А. Блоком и М. Л. Лозинским, в специальную коллегию, которая занималась редактированием стихотворных переводов. При этом он не только редактировал чужие переводы, но и сам много переводил и с французского, и с других языков. Так, по поручению Блока, который заведовал немецким сектором, он переводил «Атта Троль» Гейне (см. об этом ниже). Перечень изданных переводов Гумилёва читатель найдет в приложенной к настоящему тому библиографии.

По инициативе Горького, в связи с деятельностью издательства «Всемирная Литература» была затеяна также серия «инсценировок истории культуры», и для проведения этой мыслив жизнь была выбрана специальная комиссия из сотрудников «Всемирной Литературы» и Отдела Театра и Зрелищ. В эту комиссию, под председательством Горького, вошел и Гумилёв. Из «Записных книжек» Блока мы знаем, что, в эту серию «инсценировок» предполагалось включить в какой-то форме две пьесы Гумилёва — «Актеон» и «Гондла». В связи с этим Блок упоминает и какую-то статью Гумилёва о «Гондле», но судьба этой статьи неизвестна.

29 сентября 1920 г. Гумилёв выступал в Доме Искусств с речью на вечере, посвященном 50-летию со дня рождения М. А. Кузмина. Это выступление нигде до сих пор напечатано не было. Сохранился ли его текст, нам неизвестно. В воспоминаниях известного журналиста С. В. Познера (отца писателя Владимира Познера, который был самым молодым из Серапионовых Братьев), напечатанных в парижской газете «Последние Новости» после расстрела Гумилёва (9 сентября 1921) есть любопытное указание на намерение Гумилёва эмигрировать. Познер писал:

«Вот, наступит лето, возьму в руки палку, мешок за плечи и уйду заграницу: как-нибудь проберусь», говорил Ник. Степ. Гумилёв, когда мы весной этого года, перед отъездом из Петрограда, прощались.

Гумилёв на военной службе

Благодаря любезному содействию Ю. А. Топоркова, проживающего во Франции, нам удалось получить воспоминания нескольких сослуживцев Н. С. Гумилёва о его пребывании, на военной службе в первую мировую войну. До сих пор в общей мемуарной литературе о Гумилёве эта страница его биографии оставалась почти неосвещенной.

Письмо ротмистра Ю. В. Янишевского

В письме на имя Д. В. Лихачева, написанном по просьбе Ю. А. Топоркова и датированном II сентября 1966 года, Ю. В. Янишевский, поступивший вместе с Гумилёвым охотником-вольноопределяющимся в Лейб-Гвардии Уланский Ее Величества полк, писал:

С удовольствием сообщу… все, что запомнилось мне о совместной моей службе с Н. С. Гумилёвым в полку Улан Ее Величества. Оба мы одновременно приехали в Кречевицы (Новгородской губернии) в Гвардейский Запасный полк и были зачислены в маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского Ее Величества полка. Там вся восьмидневная подготовка состояла лишь в стрельбе, отдании чести и езде. На последней больше 60% провалилось и было отправлено в пехоту, а на стрельбе и Гумилёв, и я одинаково выбили лучшие и были на первом месте. Стрелком он оказался очень хорошим, хотя, имея правый глаз стеклянным, стрелял с левого плеча. Спали мы с ним на одной, двухэтажной койке, и по вечерам он постоянно рассказывал мне о двух своих африканских экспедициях. При этом наш взводный унтер-офицер постоянно вертелся около нас, видимо заинтересованный рассказами Гумилёва об охоте на львов и прочих африканских зверюшек. Он асе оказался потом причиной немалого моего смущения. Когда наш эскадрон прибыл на фронт, в Олиту, где уланы в это время стояли на отдыхе, на следующий день нам, новоприбывшим, была сделана проверка в стрельбе. Лежа, 500 шагов, грудная мишень. Мой взводный, из Кречевиц, попал вместе со мной в эскадрон № 6 и находился вместе с нами. Гумилёв, если не ошибаюсь, назначен был в эскадрон № 3. Я всадил на мишени в черный круг все пять пуль. Командир эскадрона, тогда ротмистр, теперь генерал Бобошко, удивленно спросил: «Где это вы научились стрелять?» Не успел я и ответить, как подскочил тут же стоявший унтер-офицер: «Так что, ваше высокоблагородие, разрешите доложить: вольноопределяющийся — они охотник на львов…». Бобошко еще шире раскрыл глаза. «Молодец…» — «Рад стараться…»

Гумилёв был на редкость спокойного характера, почти флегматик, спокойно храбрый и в боях заработал два креста. Был он очень хороший рассказчик, и слушать его, много повидавшего в своих путешествиях, было очень интересно. И особенно мне — у нас обоих была любовь к природе и к скитаниям. И это нас быстро сдружило. Когда я ему рассказало бродяжничествах на лодке, пешком и на велосипеде, он сказал: «Такой человек мне нужен; когда кончится война, едем на два года на Мадагаскар…» Сам понимаешь, как по душе мне было его предложение. Увы! все это оказалось лишь мечтами…

О пребывании Гумилёва уже офицером в 5-м Александрийском Гусарском полку есть воспоминания полк. С. А. Топоркова и шт.-ротмистра В. А. Карамзина, а также рассказ шт.-ротмистра А. В. Посажного. Приводим и эти рассказы в некотором сокращении:

Из воспоминаний полк. С. А. Топоркова (по записи Ю. А. Топоркова)

…Н. С. Гумилёв, в чине прапорщика полка, прибыл к нам весной 1916 года, когда полк занимал позиции на реке Двине, в районе фольварка Арандоль. Украшенный солдатским георгиевским крестом, полученным им в Уланском Ее Величества полку в бытность вольноопределяющимся, он сразу расположил к себе своих сверстников. Небольшого роста, я бы сказал непропорционально сложенный, медлительный в движениях, он казался всем нам в начале человеком сумрачным, необщительным и застенчивым. К сожалению, разница в возрасте, в чинах и служба в разных эскадронах, стоявших разбросано, не дали мне возможности ближе узнать Гумилёва, но он всегда обращал на себя внимание своим воспитанием, деликатностью, безупречной исполнительностью и скромностью. Его лицо не было красиво или заметно: большая голова, большой мясистый нос и нижняя губа, несколько вытянутая вперед, что старило его лицо. Говорил он всегда тихо, медленно и протяжно.

Так как в описываемый период поэтическим экстазом были заражены не только некоторые офицеры, но и гусары, то мало кто придавал значение тому, что Гумилёв поэт; да кроме того, больше увлекались стихами военного содержания. Командир полка, полковник Д. Н. Коленкин, человек глубоко образованный и просвещенный, всегда говорил нам, что поэзия Гумилёва незаурядная, и каждый раз на товарищеских обедах и пирушках просил Гумилёва декламировать свои стихи, всегда был от них в восторге, и Гумилёв всегда исполнял эти просьбы с удовольствием, но признаюсь, многие подсмеивались над его манерой чтения стихов. Я помню, он читал чаще стихи об Абиссинии, и это особенно нравилось Коленкину. Среди же молодых корнетов были разговоры о том, что в Абиссинии он женился на чернокожей туземке и был с нею счастлив, но насколько это верно — не знаю.

Всегда молчаливый, он загорался, когда начинался разговор о литературе и с большим вниманием относился ко всем любившим писать стихи. Много у него было экспромтов, стихотворений и песен, посвященных полку и войне. С гордостью носил Гумилёв полковой нагрудный знак и чтил традиции полка. В № 144 газеты «Россия и Славянство» от 29 августа 1931 г. помещена репродукция рисунка Гумилёва, на которой он изображен сидящим на фантастическом , орудии под эскадронным значком 4-го эскадрона, в котором он служил.

Когда при кавалерийских дивизиях стали формировать пешие стрелковые дивизионы, то Гумилёв вместе с другими был назначен в стрелковый дивизион, которым командовал подполковник М. М. Хондзынский. В этом дивизионе Гумилёв продолжал службу, сохраняя постоянную связь с пылком…

Из воспоминаний шт.-ротмистра В. А. Карамзина

…Когда прибыл в полк прапорщик Гумилёв, я точно не помню… Помню, как весной 1916 года я прибыл по делам службы в штаб полка, расквартированный в прекрасном помещичьем доме. Названия усадьбы я не помню, но это та самая усадьба, где мы встречали Пасху с генералом Скоропадским и откуда полк выступил на смотр генерала Куропаткина.

На обширном балконе меня встретил совсем мне не знакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился. «Прапорщик Гумилёв» — услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело.

Командир полка был занят, и мне пришлось ждать, пока он освободится. Я присел на балконе и стал наблюдать за прохаживавшимся по балкону Гумилёвым. Должен сказать, что уродлив он был очень. Лицо как бы отекшее, со сливообразным носом и довольно резкими морщинами под глазами. Фигура тоже очень невыигрышная: свислые плечи, очень низкая талия, малый рост и особенно короткие ноги. При этом вся фигура его выражала чувство собственного достоинства. Он ходил маленькими, но редкими шагами, плавно, как верблюд, покачивая на ходу головой…

…Я начал с ним разговор и быстро перевел его на поэзию, в которой, кстати сказать, я мало что понимал.

— А вот, скажите, пожалуйста, правда ли это, или мне так кажется, что наше время бедно значительными поэтами? — начал я. — Вот, если мы будем говорить военным языком, то мне кажется, что «генералов» среди теперешних поэтов нет.

— Ну, нет, почему так? — заговорил с расстановкой Гумилёв. — Блок вполне «генерал-майора» вытянет.

— Ну, а Бальмонт в каких чинах, по-вашему, будет? — Рада его больших трудов ему «штабс-капитана» дать можно.

— Мне думается, что лучшие поэты перекомбинировали уже все возможные рифмы, — сказал я, — и остальным приходится повторять старые комбинации.

— Да, обычно это так, но бывают и теперь открытия новых рифм, хотя и очень редко. Вот и мне удалось найти шесть новых рифм, прежде ни у кого не встречавшихся.

На этом наш разговор о поэзии и поэтах прервался, так как меня позвали к командиру полка…

При встрече с командиром четвертого эскадрона, подполковником А. Е. фон Радецким, я его спросил: «Ну, как Гумилёв у тебя поживает?» На это Аксель, со свойственной ему краткостью, ответил: «Да-да, ничего. Хороший офицер и, знаешь, парень хороший». А эта прибавка в словах добрейшего Радецкого была высшей похвалой.

Под осень 1916 года подполковник фон Радецкий сдавал свой четвертый эскадрон ротмистру Мелик-Шахназарову. Был и я у них в эскадроне на торжественном обеде по этому случаю.

Во время обеда вдруг раздалось постукивание ножа о край тарелки, и медленно поднялся Гумилёв. Размеренным тоном, без всяких выкриков, начал он свое стихотворение, написанное к этому торжеству. К сожалению, память не сохранила мне из него ничего. Помню только, что в нем были такие слова: «Полковника Радецкого мы песнею про славим…» Стихотворение было длинное и было написано мастерски. Все были от него в восторге.

Гумилёв важно опустился на свое место и так же размеренно продолжал свое участие в пиршестве. Все, что ни делал Гумилёв — он как бы священнодействовал.

Куда и как именно отбыл из полка Гумилёв, я тоже не знаю.

Очень жаль, что мне мало пришлось с ним беседовать, но ведь тогда он для всех нас, однополчан, был только поэтом. Теперь же, после его мужественной и славной кончины, он встал перед нами во весь свой духовный рост, и мы счастливы, что он был в рядах нашего славного полка.

1937

Из рассказа полковника А. В. Посажного (по записи Ю. А. Топоркова)

В 1916 году, когда Александрийский Гусарский полк стоял в окопах на Двине, шт.-ротмистру Посажному пришлось в течение почти двух месяцев жить в одной с Гумилёвым хате. Однажды, идя в расположение 4-го эскадрона по открытому месту, шт.-ротмистры Шахназаров и Посажной и прапорщик Гумилёв были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и Посажной быстро спрыгнули в окоп. Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папиросу, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость — стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями.

[1937]

Гумилёв в Лондоне
Записная книжка Гумилёва

В Гумилёвском архиве Г. П. Струве, кроме рукописного альбома со стихами, записных книжек с беловым. и черновым автографами «Отравленной туники» и с авто-переводами на французский, имеется записная книжка с разного рода записями — адресами, перечнями книг и т. п. Большая часть этих записей сделана не рукой — Гумилёва, но некоторые из них представляют интерес, поскольку они имеют отношение к кругу его знакомств и кругу чтения, и мы приводим их в постраничном порядке:

стр. 1: Купить в Париже: / 1) Аристотель: Поэтика/2) Честертон: Napoleon de Notting Hill 3) Антология экз[отических] поэтов: китайских, малайских, персидских и т. д./ 4) Meynard, Стихи (ант. изд.) / 5) Herveux St. Denis: Les poesies de Than
В т. 9 63 перс[идских] мин[иатюры?] стр. 2: The International Society / Grosvenor Gallery / New Bond St.
The New English Art Club / Suffolk St. Pall Mall
The Chenil Gallery / 181 King's Rd. Chelsea
The Omega Club / Waterloo Place Regent st.
The Omega Club / Fitzroy Sq. W. стр. 3: The Poetry booTi-shop / Southampton-St. / nr. Theobald's Rd.
The Grafton Galleries / Bond St.
The New Age / 38 Cursitor St. / Chancery Lane / Le journal le plus eclaire de l'Angleterre / To-Day / 19, Adam street. Adelphi стр. 4: Lady Ottoline Morrell / Garsington Manor / Garsington / near Oxford / St. Wheatley Oxford / Paddington
Paddington 9.50 a. m. Saturday
Oxford 11.15 a. m. Суббота
Oxford 12.45 p. m. Sunday
Paddington 2.20 p. m. Воскресение стр. 5: The Eastgate Hotel / High St. /Oxford Room No. 19. стр. 6: Петр Михайлович Ногаткин / India House /Шифровальное отделение стр. 7: С. R. W. Nevinson / 4 Downside Crescent / Belsize Park Tube Station/ Tel. Hamp. 2258 стр. 8: triangle /Russe / Irish???? /English стр. 9: Lunch with Roger Fry / 1.30 Thursday 21 June / 21 Fitzroy St. W. 1 / (Bottom bell on the right Нижний звонок направо)
A. Waley / British Museum / Museum 3070. 10 — 5 стр. 10: Euphemia Turton / Bedford House / Chiswick Mall / W стр. 11: Piccadily Toilet Club / Fir Street 11 / Regent Street стр. 12: Mons Gino Severini / 6 Rue Sophie Gennain / xiv. part. / C.R.W. Nevinson
atelier: 51 Boulevard Saint Jacques / (atelier 17) стр. 13: M-me Vildrac / 12 ou 10 rue de Seine / Джорж Бан / англ[ийская] арт[иллерия] на Сал[оникском] фр[онте]
Arundel del Re / Authors Club / 2 Whitehall Court / London S. W. 1 стр. 14: [Записка Arundel del Re к Giovanni Papini — см. ниже] стр. 15: Бо Джуи (40 стихотв[орений]) (Записка A. del Re к L. Giovanola] стр. 16: [Записка A. del Re x P. Sgabellari] стр. 17: Piece de Guillaume Apolllinaire aujourd'hui a 4 heures et demie / au Theatre Renee Maubel / rue de l'Orient, dans la rue Lepic, / metro: place Blandie / ou nord-sud: Lamarck стр. 18: [Четыре стихотворные строчки, из которых можно разобрать лишь две первые):

Как прежде над Северным морем
Скользят боевые суда

[и первый карандашный набросок стихотворения «Мы покидали Соутгемптон» (наш № 327), с разночтением во втором стихе: И небо было голубым] стр. 19-20: пустые стр. 21: Signora Marchesa / Casatti /Grand Hotel / Roma / les hommages les plus cordiaux de la part de Mr. D.Stelletsky стр. 22: 1) Война 2) Наступленье 3) Смерть 4) Виденье 5) Солнце духа 6) Рабочий 7) В Северном Море 8) Травы 9) Пятистопные ямбы 10) Третий год 11) Ода д'Аннунцио 12) Рай
[За этим следует ряд пустых страниц. Но с другого конца книжки имеются записи еще на нескольких страницах, и мы даем их здесь]: стр. 1-5: [Начало статьи, «Вожди новой школы» — см. стр. 375 в этом томе] стр. 6: Poets / М. Arnold — «Oxford Classics» / Chaucer — Ballads etc. / Cowper Pageant of / Dryden / Goldsmith / Gray —-/ Herrick Milton — (Lycidas L'Allegro II Penseroso Sonnets) стр. 7: Marvell / Spencer — Epithalamium Prothalamium / Browning — Monologues / John Davidson / William Watson (ранние) / A. E. стр. 7: Francis Thompson & Yeats / Bridges / Chesterton (короткий) / Belloc («Poems») / Herbert Trendi / Stephen Phillips / Andrew Lang / Richard Le Gallienne / Beatrice Hastings (Table Mountain') etc /Laurence Binyon / A. E. Housman Shropshire Lad' / Alfred Austin / Masefield (сам[ые] ранн[ие] стихи) Изд. Elkin Mathews / Gordon Bottomley / W. H. Davies / Rupert Brooke / Lascelles Abercrombie / F. S. Flint стр. 8: 5 платков / 6 руб[ашек] / 5 кальсон стр. 9: Kate Syrett / 278 Bd Raspail / Paris

Рекомендательные письма к итальянским писателям

В Лондоне Гумилёв познакомился с итальянским. журналистом и критиком Арунделем дель Ре, когда-то напечатавшим в «Аполлоне» «Письмо из Лондона». Поскольку Гумилёв надеялся попасть на Салоникский фронт, а путь его туда лежал бы через Италию, он заручился рекомендательными записками от дель Ре к трем итальянским писателям и журналистам. Записки эти дель Ре вписал карандашом в записную книжку Гумилёва. Одна из них была адресована во Флоренцию знаменитому впоследствии романисту Джованни Папини. Даем текст этой записки в итальянском подлиннике и в переводе:

Carissimo Papini,

Ti presento il Sig. Joumileff [sic] un poeta russo il quale se interessa moltissimo ai nostri movimenti letterari in Italia. Vuoi presentarlo ai nostri amici e aiutarlo come puoi.

Saliitazione
Arundel del Re
Libreria della Voce,
Via Cavour — Florence

Перевод:

Дражайший Папини,

Представляю тебе г-на Жумилева, русского поэта, который весьма интересуется литературными течениями у нас в Италии. Пожалуйста, представь его нашими- друзьям и окажи ему посильную помощь.

Привет.
Аруидель дель Ре

Две другие, схожие по содержанию, записки были обращены к Луиджи Джованола в Милане и к Пьеро Сгомбарелли в Риме. В обеих была повторена ошибка в фамилии Гумилёва.

После Первой мировой войны дель Ре стал преподавателем итальянского языка и литературы в Оксфорде, и мне, в бытность мою студентом там, довелось с ним встречаться, но я тогда и понятия не имел о его знакомстве с Гумилёвым. После Второй войны он очутился в Новой Зеландии, и когда я связался с ним, оказалось, что он начисто забыл и о Гумилёве, и о написанных им для него рекомендательных записках.

Письмо А. Н. Энгельгардт Н. С. Гумилёву

Нижепечатаемое письмо сообщено нам Ю. А. Топорковым, не знавшим кто является его автором. Оригинал его хранится в Гумилёвском собрании Ю. А. Письмо было получено им от одного из членов комиссии, которая занималась ликвидацией некоторых архивных дел русской военной миссии в Лондоне. Это письмо было в числе подлежащих уничтожению писел, адресованных в управление военного агента и оставшихся невостребованными адресатами. Упомянутый член комиссии спас его от уничтожения и передал Ю. А. Топоркову.

На лицевой стороне конверта — почтовий штемпель «ЛИГОВО С. П. Б. 4 12 17» и адрес France Франция /Paris Париж/ Rue Pierre Charron 59 / A lieutenant Goumileff. Слова «France», «Paris», название улицы и номер зачеркнуты, и вместо них надписано: 3 Whitehall court / Whitehall /S. W.

1.

На оборотной стороне конверта — печать Красного Креста с надписью «Санаторий ТАВРИДА Лигово Российск. Общ. Красного Креста», английский почтовый штемпель (повторенный дважды): London S. W. 3/3. 15 P. M./ JUN 18, с печатным призывом покупать облигации военного займа (BUY NATIONAL WAR BONDS NOW) и часть препроводительного адреса, той же рукой, что и на лицевой стороне конверта: faire suivre / Attache Militaire / de Russie / LONDRES /Angleterre / Lt Goumileff.

Из этого явствует, что написанное 30 ноября и отправленное из Лигова 4 декабря 1917 года письмо пришло в Лондон 3 июня 1918 года, когда Гумилёва уже давно не было в Англии (он уехал в Россию в апреле). Когда оно было получено в Париже и было ли сразу переслано оттуда, остается неизвестным: парижского штемпеля на конверте нет. А в управлении русского военного агента в Лондоне переслать письмо Гумилёву не потрудились, и оно осталось лежать среди бумаг управления, избежавших передачи советским властям, когда советское правительство было признано Англией.

Если мы правы в своем предположении, что письмо это написано Анной Николаевной Энгельгардт, которая вскоре после возвращения Гумилёва в Россию и развода его с А. А. Ахматовой (в 1918 году) стала женой Гумилёва, то таким образом устанавливается, что не только знакомство, но U близкие отношения Гумилёва с А. Н. Энгельгардт относятся ко времени еще до революции, на что в литературе о Гумилёве до сих пор как будто не было указаний. В личной беседе с Г. П. Струве в Белграде летом 1967 года проф. В. М. Жирмунский приурочил это знакомство к 1916 году, сказав, что не кто иной как он познакомил Гумилёва с А.Н. Энгельгардт на одном литературном вечере и что Гумилёв тут же на месте в нее влюбился (Что не помешало ему меньше чем черед год влюбиться в Париже в «Синюю Звезду»: недаром А. Н. Энгельгардт писала ему, что ей хорошо известна его «ветренность»). Вот текст письма:

Коля милый, я написала тебе несколько писем, телеграмму, но возможно, что ты ничего не получил. Знаешь, я перепутала адрес, (вернее он был напутан в твоей последней телеграмме) и только получив твое письмо от 14 сентября) узнала, что он совсем другой! Досадно, ведь письма к тебе идут безбожно долго, чуть ли не 2-3 месяца.

Грустно писать, зная что письмо придет чуть ли не через год. Я прямо в отчаянье от такай задержки! Милый, уже 1/2 года, что мы в разлуке. Мне иногда кажется, что это навсегда! Звать тебя сюда, Коля, настаивать чтоб ты приехал, я яе могу и не хочу. Это было бы слишком эгоистично. Ты знаешь, здесь в Петербурге (сейчас гадко, скучно, все куда-то убегают… А там в Париже, вероятно, жизнь иная — у тебя интересное дело, милые друзья, твоя коллекция картин, нет той грубости и разрухи которая) царит сейчас. Мне бесконечно хочется тебя видеть, я по прежнему люблю только тебя, но лучше тебе быть там, где приятно и где к тебе хорошо относятся. Может быть война скоро окончательно кончится и тогда ты и так приедешь или может быть сможешь приехать сюда ненадолго. Я боюсь и мне больно будет видеть твое раскаянье, если ты приедешь сейчас сюда и ради меня, потому что здесь, действительно, тяжело жить! Ты зовешь меня, ты милый! Но я боюсь ехать одна в такой дальний путь и в настоящее время, м. б. раньше и поехала [бы], теперь же так трудно ездить вообще, а тем более так далеко. Потом вдруг тебя могут отослать куда-нибудь и я останусь одна, нет, у меня тысячи причин! Ах, Коля, Коля я люблю тебя, часто думаю о тебе и мне не верится, что мы когда-нибудь будем опять вместе! Я люблю только тебя одного и тоже никого больше полюбить не в силах, я не знаю как ты! Правда, Коля, мы были друзьями, я стараюсь не слишком часто огорчать тебя т[ак] ч[то] враждебного чувства ты не должен иметь ко мне? — Я Знаю твою ветреность, возможно что ты иногда и забываешь меня! Сплетней я не слушаю, и к тому же никого из мальчишек не вижу кроме Володи Ч. [?], а он очень тактичен и ни звука о тебе! Как жаль, что я не могу посмотреть на твои иконы и экзотическую живопись. Счастливый, как приятно собирать такие пленительные вещи. Есть ли у тебя старые книги? Я стащила у отца все самые старые, редкие книги какие были у него в шкафах… Я думаю, он будет недоволен; пока я тщательно храню свои сокровища! Пришли мне что-нибудь из последних твоих стихов. Все наши общие знакомые уехали. Мальчишек не видно вовсе. Что твой маленький Лева? И твоя матушка? Здоровы ли они? Как твое здоровье. Я чувствую себя сносно. Меня принялись лечить. Я терпеть не могу лечиться и выбросила все лекарства за окно. Доктор сказал, что у меня слабые легкие и что всякая простуда для меня оч[ень] опасна. Я же не хочу пить разную гадость и вести лечебную жизнь. Это так скучно. Ненавижу леченье — оставляю это каким-нибудь ревматическим старухам и старикам. Я работаю как сестра в санатории, вне города и мне это нравится. Полудеревенская жизнь мне очень по душе, а кроме того я самостоятельна и моя холостая жизнь мне тоже приятна. Прости, что пишу на таких лоскутках, нет бумаги под рукой. Пиши мне!

Будь счастлив и помни меня.
Целую тебя.
Анна
30. XI. 1917 г.

Не смейся над разбросанностью моего письма, мне немного трудно писать.

Гумилёв и Блок

Отношения между Блоком и Гумилёвым были сложные, и многое в них до сих пор остается невыясненным. В напечатанных в Советском Союзе воспоминаниях (Всеволода Рождественского, Корнелия Зелинского, Надежды Павлович и др.) они изображаются тенденциозно и односторонне. То же относится и к большей части историко-литератураых работ о Блоке.

Печатные высказывания Гумилёва о Блоке как поэте читатель найдет выше, в статьях Гумилёва в «Аполлоне». Блок о стихах Гумилёва печатно никогда не высказывался. И В. А. Зоргенфрей, и Всеволод Рождественский, и Надежда Павлович говорят о его неизменно отрицательном отношении к поэзии Гумилёва. Что Блок отрицательно относился к акмеизму, не подлежит сомнению; это его отношение нашло себе выражение и в его переписке, и в дневниковых записях, и особенно в написанной им гораздо позже статье о Цехе Поэтов («Без божества, без вдохновенья»), цитаты из которой читатель найдет в настоящем томе в примечаниях к акмеистическому «манифесту» Гумилёва. Но это отношение не подразумевает огульно-отрицательного отношения к стихам Гумилёва. В 1912 году Гумилёв послал Блоку свой сборник «Чужое небо», с надписью, гласившей: «Александру Александровичу Блоку с искренней дружественностью. Н. Гумилёв». На эту посылку Блок отозвался письмом от 14 апреля 1912 г. В этом единственном известном письме Блока к Гумилёву (в архиве Гумилёва могут найтись и другие) Блок писал:

Многоуважаемый Николай Степанович!

Спасибо Вам за книгу; «Я верил, я думал» и «Туркестанских генералов» я успел давно полюбить по-настоящему; перелистываю книгу и думаю, что полюблю еще многое.

Душевно преданный Вам Ал. Блок.

(Собр. соч. в восьми томах, т. VIII, стр. 386*).

Еще раньше, 20 октября 1911 г.. Блок записал у себя в дневнике: «Разговор с Н. С. Гумилёвым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой» (VII, 75). Блок, очевидно, имел здесь в виду то же стихотворение «Я верил, я думал…» (наш № 133), но в стихах Гумилёва сердце становится не куклой, а фарфоровым колокольчиком. В дневниках Блока за 1912—1913 гг. есть еще две записи с упоминанием Гумилёва. 21 ноября 1912 г. он записывает: «Весь день просидел Городецкий и слушал очень внимательно все, что я говорил ему о его стихах, о Гумилёве, о цехе, о тысяче мелочей. А я говорил откровенно, бранясь и не принимая всерьез то, что ему кажется серьезными важным делом» (VII, 181). А 25 марта 1913 г.: «Гумилёва тяжелит 'вкус', багаж у него тяжелый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко» (VII, 232).
В 1919-1921 г. имя Гумилёва чаще встречается в уцелевших дневниках и записных книжках Блока: в это время между ними было постоянное личное общение, связанное с совместной работой во «Всемирной Литературе» и в петроградском отделении Союза Поэтов. По большей части упоминания эти скупы и лаконичны. Приведем некоторые более развернутые из них.

В записи в дневнике о вечере клуба поэтов 21 октября 1920 г. мы читаем: «Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым».

Там же, говоря о том, что «гвоздем вечера» был только что приехавший с Кавказа Осип Мандельштам, Блок приводит и высказывания Гумилёва о поэзии Мандельштама. Он пишет:

Его [Мандельштама] стихи возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в области искусства только. Гумилёв определяет его путь: от иррационального к рациональному (противоположность моему). Его «Венеция». По Гумилёву — рационально все (и любовь и влюбленность в том числе), иррациональное лежит только в языке, в его корнях, невыразимое. (В — начале было Слово, из Слова возникли мысли, слова уже непохожие на Слово, но имеющие, однако, источником Его, и все кончится Словом — все исчезнет, останется одно Оно).

В той же записи есть и еще упоминания Гумилёва, включая любопытную параллель между Гумилёвым и Максимом Горьким:

М. Лозинский перевел из Леконта де Лилля — Мухаммед Альмансур, погребенный в саване своих побед. Глыбы стихов высочайшей пробы. Гумилёв считает его переводчиком выше Жуковского.

Гумилёв и Горький. Их сходства: волевое; ненависть к Фету и Полонскому — по-разному, разумеется. Как они друг друга ни не любят, у них есть общее. Оба не ведают о трагедии — о двух правдах. Оба (северо-восточные. (VII, 371).

10 января 1919 г. после своего доклада во «Всемирной Литературе» о переводах Гейне Блок записал в дневнике:

Гумилёв говорит, что имеет много, сказать, и после закрытия заседания развивает мне свою теорию о гуннах, которые осели в России и след которых историки потеряли. Совдепы — гунны. (VII, 356-357).

Своего отношения к словам Гумилёва Блок не высказал.

С переводами Гейне связана запись в «Записной книжке» под 5 июня 1920 года. Здесь Блок сравнивает Гумилёвский перевод «Атта Троль» с переводом «Германии», сделанным В. Коломийцевым, восклицая по поводу последнего: «Насколько это ближе к Гейне, чем Гумилёв!» (ЗК, 494).

В 1920 г. Блок читал во «Всемирной Литературе» доклад «Об иудаизме у Гейне». Напечатанный уже после смерти Блока в «Жизни Искусства» (1923), доклад этот был ответом на доклад -Акима Волынского «Разрыв с христианством». В прениях по докладу Блока принял участие и Гумилёв. В черновой рукописи статьи Блока, представлявшей собой переработку доклада, имеется запись, отразившая прения по докладу. Здесь так законспектировано выступление Гумилёва:

Гумилёв: Христианство до Христа. Христианство — настоящий интернационализм — и влажный мир и мир пустыни. Кощунства Гейне необходимы для вящей славы католицизма и все кощунства — для вящей славы христианства. (VI, 512).

В феврале 1921 года Гумилёв был избран на место Блока председателем петроградского отделения Всероссийского Союза Поэтов. Блок лаконично зарегистрировал этот факт в дневнике под 25 мая: «В феврале меня выгнали из Союза и выбрали председателем Гумилёва» (VII, 420).

К сожалению, мы очень мало знаем о четырех лекциях, которые Гумилёв прочел о Блоке в Институте Истории Искусств, основанном гр. В. П. Зубовым. В «Записных книжках» Блока есть только скупая запись о последней (четвертой) лекции, в которой Гумилёв анализировал поэму «Двенадцать». Вот все, что Блок записал об этой лекции: «Мы с Чуковским и Евдокией Петровной (Струковой) слушали в институте графа Зубова последнюю (4-ю) лекцию Гумилёва обо мне (анализ «Двенадцати») (ЗК, 465). Кое-что о толковании поэмы Гумилёвым рассказал К. И. Чуковский в своей книжке «Александр Блок как человек и поэт» (1924). К. И. Чуковский так рассказывает об этой лекции:

Помню, как-то в июне в 1919 году Гумилёв, в присутствии Блока, читал в Институте Искусств лекцию о его поэзии и между прочим сказал, что конец поэмы «Двенадцать» (то место, где является Христос) кажется ему искусственно приклеенным, что внезапное появление Христа есть чисто-литературный эффект.

Блок слушал, как всегда, не меняя лица, но по окончании лекции сказал задумчиво и осторожно, словно к чему-то прислушиваясь: «Мне тоже не нравится конец «Двенадцати». Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился; почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос».

Гумилёв смотрел на него со своей обычной надменностью: сам он был хозяином и даже командиром своих вдохновений и не любил, когда поэты ощущали себя безвольными жертвами собственной лирики. Но мне признание Блока казалось бесценным: поэт до такой степени был не властен в своем даровании, что сам удивлялся тому, что у него написалось, боролся с тем, что у него написалось, сожалел о том, что у него написалось, но чувствовал, что написанное им есть высшая правда, не зависящая от его желания, и уважал эту правду больше, чем свои вкусы и верования (К. Чуковский. Александр Блок как человек и поэт. Введение в поэзию Блока. П., 1924, стр. 27-28).

Надо надеяться, что текст лекций Гумилёва о Блоке сохранился и что когда-нибудь они будут извлечены на свет Божий.

В той же книге, рассказывая о заседаниях в те годы правления Союза Писателей, редакционной коллегии «Всемирной Литературы», Секции Исторических Картин и т. д. — заседаниях, которые иногда длились сплошь весь день — и отмечая, что Блок говорил не столько на заседаниях, сколько между ними, Чуковский писал:

Чаще всего Блок говорил с Гумилёвым. У обоих поэтов шел нескончаемый спор о поэзии. Гумилёв со своим обычным бесстрашием нападал на символизм Блока:

— Символисты — просто аферисты. Взяли гирю, написали на ней десять пудов, но выдолбили середину, швыряют гирю и так, и сяк, а она — пустая.

Блок однотонно отвечал:

— Но ведь это делают все последователи и подражатели — во всяком течении. Символизм здесь непричем. Вообще же то, что вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы — слишком литератор, и притом французский.

Дальше Чуковский говорит о ненапечатанной статье Блока против акмеизма и прибавляет: «Спорщики не докончили спора. Россия не разбирала, кто из них акмеист, кто символист…» (Там же, стр. 45).

Блок в своей статье против акмеизма писал о том, что в стихах Гумилёва «было что-то иностранное и холодное». Подробнее об этой статье см. ниже, в примечаниях к статье «Наследие символизма и акмеизм».

* Дальше при всех ссылках на восьмитомное собрание сочинений Блока (1960-1963) указывается только римской цифрой том и арабской — страница. ЗК означает «Записные книжки», том которых был выпущен в 1965 г., без номера, дополнительно к восьми томам.