Адъютант временного правительства

теги: война, документы, современники

(Новые документы о военной службе Н. С. Гумилёва во Франции из фондов Центрального государственного военно-исторического архива)

Весной 1917 г. (после эвакуации на излечение) Гумилёв жил в Петрограде у своего старого друга — поэта и переводчика М. Л. Лозинского. Николай Степанович «искренне и наивно возмущался несобранностью, анархией в войсках, тупым мышлением. Постоянно повторял, что без дисциплины воевать нельзя, и задумал ехать на союзный фронт, где еще, как он думал, была дисциплина, — на Салоникский. Воспользовался содействием М. А. Струве, служившего в штабе, получил командировку от Временного правительства в русский экспедиционный корпус, заграничный паспорт и 1500 рублей. Был зачислен корреспондентом в газету «Русская воля» с окладом 6800 франков в месяц», — читаем в биографической хронике, составленной П. Н. Лукницким1.

Известно, что Гумилёв прибыл в Париж 4 июля 1917 г. для последующей отправки в Салоники, но на другой день (2 июля) был прикомандирован в распоряжение Представителя Временного Правительства генерала М. И. Занкевича2.

Сохранилось прошение Военного Комиссара Временного правительства Е. И. Раппа о назначении ему офицером для поручений Гумилёва с предоставлением содержания по штатам Тылового управления в Париже3. Властью Занкевича поэт еще до официального утверждения был назначен в распоряжение Раппа с денежным содержанием в размере 30 франков в сутки, «считая таковые с 24 июня с. г.» (н. ст.)4.

«Дезертирство» русских офицеров с Салоники было достаточно распространенным явлением, что ставило командование русскими войсками в Салониках в затруднительное положение.

Командующий Особой пехотной дивизией генерал Лохвицкий телеграфировал в Генеральный штаб, что командированные офицеры на пополнение дивизии «задерживаются в пути без его согласия распоряжением военных агентов и Представителя во Франции. Так, генерал Таробеев указывал, что дивизия имеет некомплект в 131 офицера, просит всех офицеров, назначенных в дивизию и задержанных в пути, направить по назначению, так как из числа отправленных 32 офицера до сего времени не прибыли. Прошу телеграфировать, кто именно из офицеров, следовавших в Салоники, оставлен во Франции, так как в ГУГШ5 поступило ходатайство об оставлении во Франции только одного прапорщика Гумилёва»6. Из Петрограда требовали принятия срочных мер к розыску и отправке офицеров в Салоники, но эти меры не возымели успеха, так как из «недоехавших» офицеров только двое были отправлены в Салоники. По воспоминаниям Георгия Иванова «из-за него (Гумилёва. — И. К.) возникла сложная переписка между Петербургом и Парижем — из Петербурга шли приказы «прапорщику Гумилёву» немедленно ехать в Салоники, из Парижа какое-то военное начальство этим приказам сопротивлялось. Пока шла переписка, случился октябрьский переворот. Гумилёв долго оставался в Париже. Потом переехал в Лондон»7. В действительности, категорических требований об отправке Гумилёва в Салоники не было, но давление на русское военное начальство в Париже с этой целью производилось. 6 октября (н. ст.) из Петрограда пришла телеграмма, как и многие другие, подобные ей, оставшаяся без ответа: «Находящегося во Франции штабс-капитана Какинадзе прошу безотлагательно направить к месту назначения, также оставление прапорщика Гумилёва в распоряжении комиссара Раппа мобилизационный отдел признает нежелательным и вновь просит о скорейшем направлении всех следующих в Особые дивизии в свои части»8.

Евгений Иванович Рапп был адвокатом по профессии, старым политическим эмигрантом, принадлежал к эсеровской партии. После Февральской революции Рапп стал уполномоченным Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий министров и прочих высших должностных лиц. В обязанности Раппа входила разборка архива бывшего заграничного охранного отделения в Париже с целью выявления бывших провокаторов и расследования их деятельности.

Яркую характеристику Раппа встречаем в мемуарах А. А. Игнатьева, в 1917 г. русского военного агента во Франции: «(…) в отличие от большинства царских эмигрантов, ютившихся на левом берегу Сены, наш новоявленный представитель имел свой адвокатский кабинет в самом центре Парижа, по странной случайности напротив мавзолея последнего короля Франции Людовика XVI; считал себя революционером и потому, разумеется, в царское время, избегал знакомства со мной». По Игнатьеву, Рапп «перенявший от французов лишь вежливую и в то же время напыщенную форму обращения с новыми знакомыми, терял всю свою внешнюю важность, как только переходил с французского на родной. Грозный комиссар писал какие-то поучительные «приказы», но по существу, оказался самым благодушным интеллигентом и подбадривал себя лишь никому неведомым революционным прошлым и происхождением из военной семьи». Игнатьев пишет о критическом отношении Раппа к русскому генералитету во Франции, о «бесплодных попытках примирить наших солдат с обворовавшими их офицерами, еще меньше меня постигая пропасть, отделявшую солдат от офицеров»9.

Что касается нового представителя Ставки Занкевича, то он предстает в мемуарах Игнатьева вероломным, недалеким человеком, типичным «генштабистом», «апломб которого зачастую подменял скудость его мышления»10.

Еще до своего назначения военным комиссаром Рапп по поручению Керенского выезжал в лагерь ля Куртин к войскам, где набирали силу мятежные настроения.

14 июля (н. ст.) 1917 г. приказом Керенского Рапп был назначен Военным комиссаром Временного правительства для «содействия реорганизации армии на демократических началах и революционном духе (…) и укрепления боеспособности армии». На комиссара Раппа возлагались обширные и расплывчато сформулированные полномочия — «борьбы со всякими контрреволюционными попытками», «разъяснение с этой целью недоразумений, возникающих в военной среде», «осведомление о подготовках операций» и т. д. Посылая Раппа в качестве своего эмиссара при русских войсках во Франции, Временное правительство мыслило его в роли связующего звена между командным составом и солдатской массой, находящейся к тому времени в крайне возбужденном, близком к возмущению состоянии. Недаром одной из основных задач Раппа было «урегулирование взаимоотношений солдат с командующим составом, не вмешиваясь в оперативные распоряжения командующего состава»11. «Временное положение о военных комиссарах» 1917 г. подчеркивает как одну из главных задач комиссара и помощь командному составу русской армии.

Для представления о политической позиции Раппа приведем характерную выдержку из его речи на 2 Отрядном съезде русских бригад во Франции: «Непременное условие парламентаризма — это оппозиция, и в Англии она, например, почетна. Безусловно, не надо увлекаться оппозицией как преимуществом, нужно совместить ее с реальной работой. Значение организаций как сейчас, так и в будущем громадно. Организация — это школа для будущих граждан. Война кончится — Россия никогда. (России тогда оставалось несколько недель. — И. К.). За войну же массы приучатся к самосознанию, и потому организациями пренебрегать нельзя и нужно их безусловно поддерживать. Я, как старый революционер, как сдающийся, может быть, в архив, приветствую вас, молодежь, как новое, светлое, яркое солнце нашей свободной страны и свободной армии»12.

Однако комиссар Рапп не встретил понимания у русских войск. Солдаты и офицеры сначала относились к нему с явным пренебрежением и Рапп даже был вынужден просить генерала Занкевича «принять какие-либо меры для внушения командному составу истинного понятия о роли комиссара и надлежащего поэтому поведения по отношению к нему <…)»13. В связи с этим Гумилёвым по приказанию Раппа был написан черновик приказа по русским войскам во Франции, окончательный текст которого претерпел лишь незначительные изменения — автограф Гумилёва занимает две страницы текста. В приказе разъяснялось, что «комиссар является лицом, облеченным особым доверием Временного правительства, Исполнительного комитета Совета солдатских и рабочих депутатов и носителем их власти» и что новые демократические органы самоуправления армии «могут во всякое время, минуя строевое начальство, обращаться непосредственно ко мне со всеми нуждами и пожеланиями, разумеется, не выходящими за пределы их полномочий. В исключительных случаях этим же правом могут пользоваться и отдельные военнослужащие»14.

Рапп выражал недовольство и малым числом часов, отводимым солдатам на боевую подготовку, справедливо отмечая, что «Ваши товарищи на русском фронте, обставленные материально во много раз хуже, чем вы, почти не знают отдыха»15. Русские военнослужащие во Франции действительно имели большие льготы. Вот некоторые строки из частных писем офицеров в Россию, задержанных военной цензурой: «Мы живем здесь как во сне. Конечно, здесь спокойно и приятно жить и нет никаких лишений. Есть все и даже больше чем надо для такого времени, какое мы переживали. Имею квартиру, прислугу, хороший стол, удовольствия: театры, кино и др.»; «Что касается средств к существованию, пишу Вам, что здесь имеется все, что угодно, как у нас в мирное время. Конечно, цены на все сильно подняли, но уже не убийственные; самое большее вдвое!»16.

Карьера Раппа, как комиссара, закончилась неудачно. Конфликт между Раппом и Отрядным комитетом, представлявшим интересы русских солдат — с одной стороны, и русским офицерством — с другой, продолжал углубляться и обостряться. Ожесточенным нападкам деятельность Раппа подверглась на втором Отрядном съезде русских бригад в октябре 1917 г. В отчете Отрядного комитета содержалось открытое недоверие к Раппу: «У нас нет истинного военного комиссара. Комиссар Рапп шел в корне врозь17 всегда с отрядом и отрядным комитетом. Отрядный комитет, как и прежде, никогда не имел поддержки у комиссара, и отрядный комитет пришел к заключению, что Е. И. Рапп не отвечает своему назначению, он не знает жизни своего отряда». В том же резком духе высказался председатель Отрядного комитета прапорщик Джинория: «Наш комиссар Рапп не знает нашего отряда. Никогда жизнью отряда не жил и интересы его защищает плохо». Серьезное предупреждение прозвучало и в адрес Гумилёва. Съезд принял резолюцию против «огромного числа офицеров», посланных из России в полки и «застрявших» вместо этого в Париже. «Это та черная гвардия, — говорилось в резолюции съезда, — которая бежит из Красной России…». В резолюции имелись в виду офицеры, прикомандированные к Управлению графа Игнатьева, но ее смысл был более широким. Съезд в самой категорической форме высказался за замену Раппа другим лицом, что было поддержано высшим военным командованием (генералы Занкевич и Лохвицкий)18. На протяжении лета и осени 1917г. со стороны Отрядного комитета на Раппа сыпались противоречивые и абсурдные обвинения — в покровительстве тайным агентам

большевиков, в утайке бывших агентов царской охранки. В том, что Раппу поступали заявления от военнослужащих, «проникнутых контрреволюционными взглядами и уклоняющихся от фактического служения Родине», основная часть которых группировалась вокруг Военного агента в Париже. Риторически спрашивалось: «какие меры принимаются Раппом против деятельности графа Игнатьева?»19. Усиливающееся давление привело к сложению Раппом своих полномочий в конце 1917 г., но, по косвенным источникам, у Раппа все же было влияние в войсках, и в тяжелые дни травли некоторые солдаты присылали ему письма одобрения и поддержки. Рапп писал, отвечая на одно такое письмо: «Спасибо Вам и военным товарищам за Ваше доверие, без которого мне было бы затруднительно защищать ваши интересы и свободную Россию. От должности я еще не отказался и не могу этого сделать в такую тяжелую минуту. Но действительно ко мне приезжала делегация Отрядного комитета и заявила мне, что отряд мне не верит и что мне придется отказаться. Но сделать этого я не могу, так как я поставлен от Временного Народного Правительства, а оно теперь переживает тяжелые времена и ему каждый должен помогать {…}. Если действительно солдаты не верят, то, конечно, когда затруднения правительства пройдут, то я попрошу, чтобы оно уволило меня. А вам еще раз спасибо»20.

Письмо было написано 6 (19) ноября. Временного правительства уже две недели не было, и новости из России приходили путанные и разноречивые.

Вот в каких трудных условиях приходилось работать в Канцелярии Раппа двум его помощникам: младшему унтер-офицеру 1-го маршевого батальона писарю Александру Евграфову и прапорщику Гумилёву. Лишь в ноябре после настоятельного ходатайства Раппа присоединился третий — поручик Базилевич. Колоссальный поток документации, непосильный для двух человек, проходивший через Канцелярию Военного комиссара требовал тяжелой, кропотливой работы, занимавшей у поэта большую часть времени. Отношение Раппа к старшему коменданту г. Парижа подтверждает высокую оценку Раппом деловых качеств своего адъютанта.

«29 ноября 1917 г.

Старшему коменданту г. Парижа.

Прошу Вас освободить от дежурства прапорщика Гумилёва, единственного офицера, находящегося в моем распоряжении, как это Вы сделали по отношению к писарю моему Евграфову. В отсутствие прапорщика Гумилёва вся работа останавливается.

Ев(гений) Рапп»21
 

В просьбе Раппу было отказано, ввиду «небольшого числа офицеров, несущих дежурство».

О служебных и личных взаимоотношениях Гумилёва и Евграфова нам ничего не известно. Их имена соединены еще в одном документе — в просьбе председателя Отрядного комитета делопроизводителю 1-го Маршевого батальона выслать аттестат на все виды довольствия и причитающиеся деньги Евграфову, «каковые будут переданы ему через офицера для особых поручений при военном комиссаре Раппе поручика22 Гумилёва»23. Евграфов играл видную роль в политической жизни Отряда как член Исполнительного комитета русских военнослужащих, член Отрядного комитета русских войск во Франции и член-казначей редакции Отрядной газеты «Русский солдат — гражданин во Франции». В документах архива зафиксированы частые выступления Евграфова на заседаниях Отрядного комитета, которые проходили по тому же адресу, где располагался и кабинет канцелярии Военного комиссара — Пьер Шаррон, д. 59. Отношения между Отрядным комитетом и комиссаром были враждебными, последний почти не появлялся на его заседаниях, и крайне интересно выяснить: какой была роль Евграфова в этом конфликте — умиротворяющей, нейтральной или провокаторской? Документы пока не дают ответа на этот вопрос.

Группа документов проливает свет на характер службы Гумилёва как посредника между Раппом и солдатской средой. 20 августа 1917 г. Гумилёвым было отправлено отношение председателю Отрядного комитета прапорщику Джинория:

«По поручению Военного комиссара Временного правительства прилагаю 142 экземпляра книжек «Социалистическая партия и цели войны» и 142 экземпляра «Эльзас-Лотарингия» и 30 экземпляров «Французская революция и русская революция» для раздачи солдатам отряда во Франции. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилёв (подпись)»24. 26 сентября последовало новое отношение Отрядному комитету: «Прошу адресованные бумаги на имя Военного комиссара присылать 59 Rue Pierre-Charron прапорщик Гумилёв (подпись)»25.

Рассылкой книг и газет солдатам и обработкой входящей корреспонденции не ограничивалась деятельность Гумилёва. От имени комиссара он переправлял продуктовые посылки раненым и больным русским солдатам во французских госпиталях, что подтверждает следующий характерный документ — отношение Гумилёва дивизионному интенданту 1-й Особой пехотной бригады от 21 октября о том, что солдаты госпиталя № 45 в отеле Дьюи «имеют большую нужду в сахаре, который им выдается в недостаточном количестве. Поэтому Военный комиссар поручил мне просить Вас отправить на имя доктора этого лазарета м-ль Гольдберг посылку в 30 кило сахара для раздачи его солдатам. Прапорщик Гумилёв (подпись)»26.

Встречается имя Гумилёва и в связи с так называемым «делом подполковника Крупского». Подполковник Крупский служил в Управлении Военного агента и был назначен Игнатьевым для сношений с Исполнительным комитетом русских военнослужащих в Париже. Крупский проводил по отношению к комитету крайне жесткую линию, чем навлек на себя острое недовольство его членов. Крупского упрекали в том, что он отказывал почти во всех просьбах комитета — не давал списки всех военнослужащих учреждений Парижа, не организовывал сбор денег по подписным листам в пользу Дома русского солдата, присланных ему комитетом, и т. п. Каплей, переполнившей чашу терпения комитета, была история с перехватом Крупским повестки заседания Исполнительного комитета от 30 ноября и передачей ее Раппу для предварительной цензуры.

События, связанные с этим, изложены на внеочередном закрытом заседании комитета в заявлении подполковника Коллонтаева.

Коллонтаев пришел к Раппу и спросил его о судьбе адресованной ему повестки. Рапп ответил, что повестку не видел и не знает. «Потом, порывшись в одной из папок канцелярии, нашел повестку, мне адресованную и сказал, что недоумевает, почему и как она тут очутилась. Затем сделал догадку, что вероятно подполковник Крупский принес ее, чтобы узнать утверждена ли эта повестка им, Комиссаром, как это следует «по закону». Вошедший в это время прапорщик Гумилёв доложил Комиссару, что действительно подполковник Крупский лично принес адресованную на мое имя повестку и спрашивал, утверждена ли она Комиссаром. Тогда я заявил Комиссару, что не знаю «закона», на основании коего повестка дня должна быть утверждена Комиссаром и что прошу мне таковой указать. На это Комиссар мне сказал, что я плохо знаю приказ по В. В. № 213 и что касается до того, как попала моя повестка подполковнику Крупскому, то он не знает. Таким же незнанием этого факта отозвался и прапорщик Гумилёв» 26. Коллонтаев поставил перед комитетом вопрос о необходимости расследования факта. Комитет выступил против контроля комиссара действий Крупского, но этот протест не возымел успеха. Еще до этого инцидента Комиссия, созданная под председательством Раппа для расследования законности полномочий Исполнительного комитета, решила о несоответствии Устава комитета приказу № 213. Подполковник Крупский был членом этой комиссии27.

Есть основания считать, что Гумилёв был в курсе дел Раппа по разоблачению бывших провокаторов. Так, в ходе осмотра документов бывшей заграничной агентуры и произведенного дознания Раппом было выяснено, что заведующий химическим отделом Особой артиллерийской комиссии барон Штакельберг состоял секретным сотрудником Петроградского охранного отделения. Штакельберг был специалистом-химиком по взрывным веществам и газам, до революции был сотрудником газеты «Русь» и устраивал на конспиративных квартирах совещания представителей революционных партий. Свою принадлежность к охранке Штакельберг отрицал. Тем не менее, Рапп в категорической форме потребовал от русского военного агента во Франции А. А. Игнатьева устранения Штакельберга от службы и высылки его в Россию. Игнатьев выслать Штакельберга в Россию отказался, мотивируя это тем, что Штакельберг обладал секретными данными о снабжении русской армии. Будучи отстраненным от должности «Штакельберг продолжал получать содержание при Управлении военного агента. Возможно, Игнатьев сомневался в виновности Штакельберга. 31 декабря (н. ст.) Рапп переправил Игнатьеву копию сношения его российскому послу в Париже, в котором настаивал на откомандировании Штакельберга в Россию, как лица недостойного носить военный мундир. «Ввиду особо возбужденного состояния военнослужащих и постоянных на этой почве эксцессов, предотвращение которых составляет мою, как комиссара, прямую обязанность, прошу Вас принять неотлагательно меры по удалению из пределов Франции указанного выше лица. Копия настоящего сношения препровождается для сведения военному агенту». Далее — рукой Гумилёва: «подлинник подписал военный комиссар г. Рапп. С подлинным верно. Прапорщик Гумилёв»28. Но Штакельберг не был выслан из Франции, и Игнатьев платил ему деньги вплоть до 1918 г. Секретарь В. Я. Бурцева Родштейн также вызывался в комиссию Раппа по подозрению в провокаторстве. Родштейн объявил выдвинутые против него обвинения ложными29.

После смены власти в России ГУГШ продолжал интересоваться судьбой русских офицеров, отправленных на Салоникский фронт. 8 декабря два списка таких офицеров были отправлены в ГУГШ с отметками об их прибытии в Салоники30.

Исполнение Гумилёвым должности офицера для поручений при Раппе совпало с драматическими событиями в июне–сентябре 1917 г. Волнения в русских особых бригадах во Франции вылились в открытое восстание солдат I бригады в лагере ля Куртин в департаменте ле Грез на юго-западе Франции, деятельное участие в подавлении которого приняли комиссар Рапп, генералы Занкевич и Лохвицкий, командующий дивизией. С противоположных позиций описали восстание в мемуарах участники событий — солдат I бригады Д. У. Лисовенко и военный прокурор Ю. Лисовский31.

Основным требованием восставших было возвращение их на Родину, чтобы сражаться на русском фронте. Накалению страстей немало способствовала агитация большевиков во французских госпиталях, где побывали многие солдаты из особых пехотных бригад. Активную агитацию вели такие видные члены РСДРП (б), как Л. 3. Мануильский и М. Н. Покровский. Рос кризис доверия солдат к офицерам. По словам очевидца, «14 офицеров было отчислено из полков ввиду отсутствия доверия и даже явной враждебности к ним солдат»32. Отношения между солдатами и офицерами в ля Куртин обострились настолько, что командование было вынуждено удалить последних из лагеря. Несмотря на многочисленные попытки командования сломить упрямство восставших путем обещаний, угроз, уступок, присылок различных мирных делегаций, солдаты отказывались полностью покинуть лагерь. Не помогло даже положительное решение Временным правительством проблемы возвращения русских бригад в Россию.

Мятеж был подавлен силой артиллерийского огня в течение нескольких дней (2–6 сентября) исключительно силами русских войск. Количество жертв мятежа трудно определить точно. Заслуживают доверия данные официальных источников о 9 убитых и 49 раненых. В книге Д. У. Лисовенко — фантастическая цифра в 3000 человек, душераздирающие описания массовых расстрелов. Но расчеты, сделанные Д. У. Лисовенко, не подтверждаются документами. По суду вожаки возмущения были заключены в тюрьму Бордо на о. Экс, а рядовые участники восстания без оружия содержались на положении арестованных в лагере ля Куртин. Впоследствии большинство из них с их согласия было отправлено на работы в Африку.

Видную роль в подавлении восстания играл комиссар Рапп. При назначении Раппа генерал Романовский писал из ГУГШ Занкевичу:

«Керенский рассчитывает, что эмигрант Рапп сумеет повлиять в благожелательном смысле в духе передаваемого вам одновременно приказа по Армии и флоту о необходимости перехода в наступление»33.

24 августа Рапп вел переговоры с французскими генералами Видалон и Дюпор и заручился их поддержкой в присылке русских артиллеристов (2 Особой артиллерийской бригады) для усмирения восставших34. Рапп предлагал также использовать и верные части 3 пехотной бригады. До и в ходе подавления восстания Рапп и Занкевич почти неотлучно находились при войсках; они посещали батальоны, беседовали с солдатами и инструктировали их о действиях против мятежников35. Видимо, в это время Гумилёв также неотлучно находился при Раппе. Документы, подтверждающие участие Гумилёва в подавлении восстания, являются возможным объяснением его загадочной гибели. Возможно, что неожиданная казнь поэта в 1921 г. была запоздалой местью за ля Куртин.

Сохранились листы, исписанные рукой Гумилёва и содержащие отрывки хронологического описания событий в ля Куртин. Гумилёв помогал составлять эти бумаги Занкевичу для сообщения военному министру Терещенко, потребовавшему «ввиду предполагаемого опубликования официального сообщения о волнениях в наших войсках во Франции и неполноты сведений по этому вопросу… срочно телеграфировать краткий хронологический обзор означенных беспорядков, принятых против мятежников мер и достигнутых результатов»36.

Фрагменты обзора, написанные Гумилёвым (они занимают чуть больше трех страниц), чередуются с фрагментами, написанными другим лицом — как это можно установить по почерку, Занкевичем. Текст этого обзора составил основу «статьи для печати», которая в окончательном варианте была подписана Занкевичем. В черновике сообщения Гумилёв излагает факты сухо, с деловой лаконичностью, с позиции отношения русского командования. В этих строках мы узнаем тот же бесстрастный тон свидетеля, пишущего «без гнева и пристрастия», что и в «Записках кавалериста». Сообщение редактировалось Гумилёвым, и это отразилось в многочисленных вычеркиваниях и вставках.

Ценность сохранившихся отрывков в том, что они не оставляют сомнений в крайне отрицательном отношении Гумилёва, как боевого офицера русской армии, к восстанию и к движению, вызвавшему его, что потом выразилось в резком неприятии поэтом октябрьской революции. Будучи ближайшим и доверенным лицом Раппа и Занкевича, Гумилёв не мог не сходиться с ними во взглядах на большевистское движение как на анархическое и гибельное для России (даже при всей разнице в политических убеждениях между эсером Раппом и монархистом Гумилёвым)37. В этом контексте вызывают удивление попытки отдельных авторов вопреки историческим фактам представить Гумилёва человеком, принявшим новую власть. Возвращение Гумилёва в Россию в 1918 г. истолковывается ими как проявление лояльности к Советской власти, хотя его приезд, видимо, обусловлен совсем другими причинами. Приведенные выше отрывки (они обнаружены спустя 70 лет после их написания) приобретают более глубокий смысл при их сопоставлении с другими, уже известными источниками.

Д. У. Лисовенко так вспоминает о встрече 2(15) сентября членов мятежного ля Куртинского Совета с Раппом: «Рапп на этот раз не решился приехать в лагерь. Он прислал офицера (подчеркнуто нами — И. К.) с извещением о том, что он, представитель Временного Правительства, ожидает руководителей I бригады на границе лагеря и местечке ля Куртин. Председатель Совета Глоба и члены Совета Смирнов, Ткаченко и автор этих строк в сопровождении офицера (подчеркнуто нами — И. К.) отправились на место встречи, указанное Раппом, где он их и ожидал»38. Рапп встретил бунтовщиков надменно и передал Глебе ультимативный приказ генерала Занкевича о сложении оружия, который был отвергнут восставшими. Согласно имеющимся документам в распоряжении Раппа тогда был только один офицер — Н. С. Гумилёв. Гумилёв, по своей должности, брал на себя основную работу по улаживанию конфликтов в солдатской среде. Еще раньше он писал из Парижа Ахматовой, что его будут употреблять «для разбора разных солдатских дел и недоразумений», отзываясь об этом как о «живой и интересной работе». Поэтому можно с большой долей вероятности утверждать, что именно Гумилёв участвовал в последних переговорах Раппа с восставшими. По найденным в ЦГВИА СССР документам видно, что Гумилёв и раньше по поручениям Раппа неоднократно посещал бунтующий лагерь. К июлю–сентябрю 1917 г. относится переписка между русским военным агентом во Франции и Французским военным министерством о выдаче пропусков Гумилёву и Раппу для свободного передвижения по всем районам, где находятся русские войска. Два таких пропуска для проезда по железной дороге во внутренней зоне и сохранились в архивном деле39. Пропуска действовали с 14 августа по 14 сентября (н. ст.) 1917 г. Переписка была вызвана в связи с необходимостью их продления, что подтверждает ходатайство Гумилёва в управление военного агента о выдаче ему и Раппу новых пропусков от 15(28) сентября на бланке офицера для поручений.

Прилагаемые к отношению пропуска Гумилёва и Раппа были ими заполнены на французском языке — указывались приметы и данные. Так, рукой Гумилёва было отмечено, что волосы он носит короткие и бороду бреет, обозначались фамилия, имя, национальность, воинский чин. Пропуск выдавался префектурой полиции и был предназначен не только для передвижения по железной дороге, но и на велосипеде, трамвае, лодке, пароходе. Кроме того, Гумилёв и Рапп имели пропуска для передвижения на автомобиле, которые не сохранились. К пропускам прилагались и фотографии, которые также отсутствуют в материалах дела. На пропуске была подпись: «любой предъявитель пропуска обязан предъявлять вид на жительство, и тот и другой с фотографией». Чем же так интересен пропуск Гумилёва? Дело в том, что наряду с обычной печатью префектуры полиции в правом нижнем углу пропуска можно различить печать коменданта лагеря ля Куртин, что является единственным документальным подтверждением пребывания Гумилёва в лагере в тревожные дни августа — сентябре семнадцатого. В творческих материалах поэта есть только один отклик на события в ля Куртин. Р. Д. Тименчик опубликовал шутливый «рапорт» Гумилёва в стихах от 27 сентября 1917 г., в котором прочитывается и трагический подтекст:

За службу верную мою
Пред Родиной и комиссаром
Судьба грозит мне, не таю,
Совсем неслыханным ударом.
Должна комиссия решить,
Что ждет меня — восторг иль горе:
В какой мне подобает быть
Из трех фатальных категорий.
Коль в первой — значит, суждено.
Я кров приветный сей покину
И перееду в Campe Cairnou
Или в мятежную Куртину (…)

Далее Гумилёв мечтает об авиации:

Мне будет сладко в вышине,
Там воздух чище и морозней,
Оттуда не увидеть мне
Контрреволюционных козней (…)40

В лагере Куртин размещался штаб 2 Особой пехотной дивизии, руководимой генералом Лохвицким. Видимо, Гумилёв и осенью не исключал возможности перехода туда. Комиссия, решившая судьбу Гумилёва — медицинская. Сохранилась выписка из акта о заседании 26 сентября (9 октября) 1917 г.врачебной эвакуационной комиссии, которая вынесла постановление о направлении Гумилёва в госпиталь Мишле для исследования41.

В том же деле, где найден черновик описания событий, есть другие автографы Гумилёва, связанные с оперативной документацией, возникшей в ходе подавления восстания — записи телефонных переговоров, которые Гумилёв передавал по назначению. Ниже мы публикуем фрагменты текста черновых отчетов, автором которых является Гумилёв.

«С получением известий о произошедшей революции в Париже возник ряд русских газет самого крайнего направления. Газеты, а также отдельные лица из эмиграции, получив свободный доступ в солдатскую массу, повели в ней большевистскую ленинско-махаевскую пропаганду42, давая даже зачастую неверные информации, почерпнутые из отрывочных телеграмм французских газет. При отсутствии официальных известий и указаний все это вызвало брожение среди солдат. Последнее выразилось в желании немедленного возвращения в Россию и огульной враждебности к офицерам. По поручению военного министра Керенского эмигрант Рапп 18 мая выехал к войскам43, введя в них новые организации в соответствии с приказом 21344. Однако брожение не прекращалось. Им руководил I полк, исполнительный комитет которого начал выпускать бюллетени ленинского с оттенком махаевского направления. Только что созданный отрядный комитет, составленный из наиболее развитых и сознательных солдат, парировал наскоком разрушительную работу I полка, успокаивая брожение и призывая солдат к нормальной жизни на основе ныне введенных в армию демократических начал. Опасаясь возрастающего влияния отрядного комитета, руководители I полка в ночь с 23 на 24 июня собрали митинг, на котором присутствовал почти весь II и большие части V и VI полков. На этом митинге Отрядный комитет был объявлен низложенным, хотя он был избран всего две недели тому назад. Одновременно с этим приказание начальника дивизии о выходе из занятия не было исполнено солдатами I бригады. Воззвание, выпущенное ими, поясняло, что заниматься не имеет смысла, так как решено больше не воевать. Тем временем враждебные отношения между первой и второй бригадой45 начали угрожать острым конфликтом. Сами солдаты второй бригады настойчиво просили отделить их от мятежной первой. Поэтому генералом Занкевичем, прибывшим в лагерь вместе с уполномоченным Военного министра, гражданином Раппом по согласованию с последним отдано приказание, чтобы солдаты, безусловно повинующиеся Временному Правительству, покинули лагерь Ля-куртин, захватив с собою все снаряжение. Приказание было исполнено и в лагере остались солдаты, подчиняющиеся Временному правительству «лишь условно». Крайне враждебное отношение этих солдат к офицерам, дошедшее до насилий над ними, принудило генерала Занкевича удалить офицеров из Лякуртин, оставив лишь несколько человек для обеспечения хозяйственной части46. После этого по <нрзб> уполномоченного Военного министра гражданина Раппа к солдатам лагеря Лякуртин неоднократно выезжали видные политические эмигранты, чтобы повлиять на солдат. Однако все эти попытки остались безуспешными. Назначенный комиссаром гражданин Рапп издал (…) приказ, в котором настаивал на немедленном безусловном подчинении Временному правительству; и 22 июля комиссар Рапп выехал в Куртин в сопровождении проезжающих через Париж делегатов Исполнительного Комитета Русанова, Гольденберга, Эрлиха и Смирнова с целью сделать новую попытку повлиять (на) мятежников. Однако и эти, попытки не привели ни к каким результатам, а делегаты С(овета) С(олдатских) Р(абочих) Д(епутатов) были встречены явно враждебно47 (…) Командиру 1-ой особой артиллерийской бригады генерал-майору Беляеву было поручено сформирование и командование сводным отрядом, составленным из частей вышеупомянутой артиллерийской бригады и 1-ой особой пехотной дивизии. По просьбе артиллеристов часть их состава была послана к мятежным солдатам (как) выборная депутация, которая и вернулась через несколько дней, придя к убеждению в бесполезности переговоров. 1-го сентября была прекращена доставка продуктов в бунтующий лагерь и войска заняли назначенные позиции. Боевой состав отряда был 2500 штыков, 32 пулемета, б орудий. За линией расположения наших войск в полутора километрах шла линия французских войск. В тот же день подполковник Балбашевский передал членам отрядного Комитета ультимативный приказ48 генерала Занкевича. 3 сентября был открыт по лагерю редкий артиллерийский огонь, и мятежники были оповещены, что на следующий день огонь станет интенсивным. 4 сентября вновь начался артиллерийский обстрел лагеря и в 111/2 часов утра мятежники выкинули два белых флага и начали выходить из лагеря. К вечеру — вышедших оказалось около пяти тысяч. Они были смяты французскими войсками. В этот день артиллерийская стрельба не производилась. Оставшиеся в лагере человек 100–200 открыли сильный пулеметный огонь. Вечером в лагерь был отправлен врач с четырьмя фельдшерами для оказания медицинской помощи 5-го сентября с целью ликвидирования дела был открыт интенсивный огонь по лагерю, и наши солдаты стали продвигаться. Мятежники упорно отвечали стрельбой из пулеметов. К 9 часам 6 сентября лагерь был занят целиком. Всего зарегистрировано вышедших из лагеря 8515 солдат. Потери осажденных частей I убитый, 5 раненых. Мятежников — 8 убитых, 44 раненых. Среди французских войск были лишь две случайные жертвы — I убитый, I раненый. Оба почтальона, сбившиеся с дороги и попавшие в полосу попадания пуль мятежных солдат(…)»49

ПРИМЕЧАНИЯ
1) Николай Гумилёв. Стихи. Поэмы. Тбилиси, 1989, с. 61.
2) ЦГВИА, ф. 15234, оп. 1, д. 19, л. 107.
3) Там же, д. 30, л. 167.
4) Там же, д. 19, л. 139. Окончательное решение об утверждении Гумилёва в новой должности последовало лишь в октябре 1917 г. за две недели до октябрьского переворота (ф. 15234, оп. 1, д. 30, л. 195).
5) Главное управление Генерального штаба.
6) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 3, д. 17, л. 58.
7) Современные записки. Париж, 1931, № 47, с. 315.
8) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 2, д. 217, л. 77 об.
9) А А Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. М., 1950, т. 2, с. 297–298.
10) Там же, с. 300–301.
11) ЦГВИА, ф. 15234, оп. 1, д. 19, л. 106.
12) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 7, л. 19.
13) ЦГВИА, ф. 15234, оп. 1, д. 47, л. 87.
14) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 47–47 об.
15) Там же, л. 47 об.
16) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 2, д. 47.
17) Так в тексте.
18) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 7, л. 17–18.
19) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 37, л. 1.
20) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 41, л. 48.
21) ЦГВИА, ф. 15234, оп. 1, д. 47, л. 104.
22) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 20, л. 20.
23) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 31, л. 46.
24) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 32, л. 109.
25) ЦГВИА, ф. 15230, оп. 1, д. 63, л. 49.
26) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 2, д. 40, л. 46–47.
27) Там же, л. 53.
28) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 2, д. 129, л. 39–39 об.
29) Там же, ф. 15223, оп. 1, д. 22, л. 8.
30) Там же, ф. 15234, оп. 3, д. 42, л. 5.
31) Д. У. Лисовенко. Их хотели лишить Родины. М., 1960. Ю. Лисовский. Лагерь ля Куртин (Русская революция во Франции). — Архив русской революции, т. 17, Берлин, 1926, с. 256–272.
32) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 104.
33) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 46.
34) Там же, ф. 15234, оп. 1, д. 59, л. 103.
35) Там же, ф. 15223, оп. 1, д. 59, л. 159.
36) ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 56.
37) Думается, отношение Гумилёва, как и всего русского офицерского корпуса во Франции.к октябрьскому перевороту было выражено в приказе № 138 по русским войскам во Франции: «Мы не признаем за группой лиц, захватившей правительственные учреждения в Петрограде, авторитета правящей власти, которая опиралась бы на волю русского народа». Подлинник подписали Рапп и Занкевич. — ЦГВИА СССР, ф. 15223, оп. 1, д. 5, л. 170.
38) Д. У. Лисовенко. Указ, соч., с. 111.
39) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 2, д. 40, лл. 132, 133.
40) Р. Д. Тименчик. Неизвестные экспромты Гумилёва. — «Даугава», 1987, № 6, с. 115.
41) ЦГВИА, ф. 15304, оп. 7, д. 39, л. 83.
42) «Махаевщина» — движение, названное по имени В. К. Махайского, считавшее — интеллигенцию враждебным классом, а деклассированные элементы базой революции.
43) Из телеграммы генерала Романовского — М. А. Занкевичу: «Керенский рассчитывает, что эмигрант Рапп сумеет повлиять в благожелательном смысле в духе передаваемого Вам одновременно приказа по Армии и флоту о необходимости перехода в наступление» (ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 46).
44) Приказ № 213 по Армии и флоту о «Комитетах и дисциплинарных судах» от 27 апреля 1917 г. заключал в себе два положения: «о полковых комитетах» и «о дисциплинарных судах», ознаменовавших введение широких демократических начал в армии (ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 69).
45) Гумилёв здесь и далее называет третью бригаду «второй». Взаимоотношения первой и третьей бригад характеризовались явной враждебностью, все более и более усиливающейся (ЦГВИА, ф. 15223, оп. 1, д. 18, л. 98).
46) По словам Д. У. Лисовенко, «вместе с частями 3 бригады ушел офицерский состав 1 бригады. Ушли даже и те офицеры, которых Занкевич оставил для порядка в лагере» (Д. У. Лисоовенко. Указ, соч., с. 167).
47) «Русанова… враждебно» вписано над строкой. Далее зачеркнуто: «По приказу генерала Занкевича выйти из Лякуртин в местность Клерово со всем снаряжением мятежники вышли, но без снаряжения. Поведение их было настолько вызывающим».
В составе миссии, посланной к восставшим, были члены эмигрантского исполнительного комитета в Париже: Морозов, Смирнов и другие уполномоченные Совета рабочих и солдатских депутатов: Эрлих, Гольденберг и другие. По словам Д. У. Лисовенко, их приезд «подготовил почву для капитуляции части куртинцев» (Д. У. Лисовенко. Указ, соч., с. 182).
48) Имеется в виду приказ № 68 от 1 (14) сентября 1917 г., подписанный Занкевичем и Раппом. Солдатам лагеря ля Куртин называлось до 10 часов 3 (16) сентября 1917 г. сдать оружие и выйти из лагеря. Объявлялось, что в случае невыполнения приказа мятеж будет подавлен силой артиллерийского огня (Д. У. Лисовенко. Указ, соч., с. 111).
49) ЦГВИА, ф. 15223, оп. I, д. 18, лл. 57, 58, 62, 62 об.