Смерть принял достойно

  • Дата:
Источник:
теги: гибель, Таганцевский заговор

К 80-летию гибели Н. С. Гумилёва


25 августа 1921 года навсегда останется черным днем в истории русского Серебряного века. В этот день был убит один из самых замечательных поэтов начала ХХ столетия — романтик, конквистадор и путешественник, рыцарь русской Поэзии Николай Степанович Гумилёв.

Задолго до своего ареста Гумилёв сам подписал себе смертный приговор, вернувшись из Лондона в 1918 году. Именно тогда Лацис писал сотрудникам ЧК: «При осуществлении красного террора — не ищите данных в следственном материале, не ищите преступления словом или делом, а спрашивайте, к какому классу и воспитанию принадлежит обвиняемый. В этом весь смысл красного террора. Ибо мы ведем борьбу против класса, а не против отдельных личностей».

Травля Гумилёва началась уже в 1918 году. Так, еще 7 декабря того же года в первом номере газеты «Искусство коммуны» была опубликована статья «Попытка реставрации» будущего мужа Ахматовой Николая Пунина, подвизавшегося на должности заместителя народного комиссара просвещения РСФСР. Он писал: «…С каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год тому назад из-под многолетнего гнета тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые «критики» и читаться некоторые поэты (Гумилёв, например). И вдруг я встречаюсь с ним снова в «советских кругах»… этому воскрешению я в конечном итоге не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет, нет да и подымет свою битую голову».

Ходили разные версии, почему был убит Гумилёв. Одни писали, что это месть мужа бывшей любовницы поэта Ларисы Рейснер — Федора Раскольникова, который в ту пору был комиссаром Балтфлота; другие — что поэта арестовали по указанию Григория Зиновьева (который воспринял на свой счет одно из стихотворений поэта)…

Итак, Петербург 1921 года. Под руководством чекиста Агранова фабрикуется так называемое дело профессора Таганцева или Петроградской боевой организации (ПБО), дело о белогвардейском заговоре. Нужно срочно запугать интеллигенцию, так как стало ясно, что большинство ее за большевиками не пошло. Блок уже разочаровался в «музыке революции», и в его душе наступила мертвая тишина. По версии Владимира Солоухина, Блок был отравлен большевиками медленно действующим ядом. Поэтому на заседании Политбюро было принято решение не выпускать Блока на лечение за границу. Александр Александрович скончался от удушья 7 августа 1921 года.

В мае того же года, когда Блок уже слег, в поле зрения чекистов попал сын известного в России юриста, почетного академика Н.С. Таганцева — профессор географии В.Н. Таганцев, продававший личные вещи и на вырученные средства помогавший интеллигентам бежать за границу. 3 мая чекисты в Петрограде смертельно ранили подполковника В.Г. Шведова (Вячеславского), а 30 мая при переходе финской границы красной погранохраной был убит морской офицер Ю.П. Герман. Само по себе убийство двух бывших офицеров, не смирившихся с режимом террора, ничего не давало чекистам. Им нужен был шумный показательный процесс. В распоряжение ЧК попадает письмо генерала Владимирова, названного потом парижским шефом ПБО.

Владимира Николаевича Таганцева взяли за хранение крупной суммы денег, но чекистская машина превратила заключенного Таганцева и двух вышеназванных покойников в руководителей «заговора».

45 суток Таганцев молчал. И тут вмешался в дело Агранов. Он начал говорить Таганцеву, что все это — дело прошлое, был ли заговор, не было ли, главное — никто не пострадает. Следователь Агранов подсунул Таганцеву расписку: «Я уполномоченный ВЧК Яков Саулович Агранов, при помощи гражданина Таганцева обязуюсь быстро закончить следственное дело и после окончания передать в гласный суд… Обязуюсь, что ни к кому из обвиняемых не будет применена высшая мера наказания».

Владимир Николаевич тоже подписал соглашение: «Я, Таганцев, сознательно начинаю делать показания о нашей организации, не утаивая ничего… не утаю ни одного лица, причастного к нашей группе. Все это я делаю для облегчения участи участников нашего процесса».

После этого Таганцев стал «давать показания», то есть подписывать те бумажки, которые ему подсовывали следователи.

Таганцев написал о Гумилёве: «Поэт Гумилёв после рассказа Германа обращался к нему в конце ноября 1920 г. Гумилёв утверждает, что с ним связана группа интеллигентов, которой он сможет распоряжаться и в случае выступления согласна выйти на улицу, но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность. Таковой у нас тогда не было. Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилёва, командировав к нему Шведова для установления связей. В течение трех месяцев, однако, это не было сделано. Только во время Кронштадта Шведов выполнил поручение: разыскал на Преображенской ул. поэта Гумилёва, адрес я узнал для него во «Всемирной литературе», где служит Гумилёв. Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламаций. Гумилёв согласился, что оставляет за собой право отказаться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилёв был близок к советской ориентации. Шведов мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть сов. Не знаю, насколько мог поверить этому утверждению. На расходы Гумилёву было выделено 200 000 советских рублей и лента для пишущей машинки. Про группу свою Гумилёв дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему потребно время. Через несколько дней пал Кронштадт. Стороной я услышал, что Гумилёв весьма отходит далеко от контрреволюционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось ожидать».

Во-первых, надо было совсем не знать Гумилёва, чтобы написать о его «советской ориентации». Гумилёв открыто говорил, что он монархист, и уверял, что для большевиков главное определенность. Якобы они знают, что он монархист, и не трогают его.

Во-вторых, Таганцев пишет, что Гумилёв ничего не сделал и к нему больше не обращался никто. Гумилёв не мог участвовать ни в каком заговоре в силу своего ясного и трезвомыслящего ума. Хорошо знавшему его писателю В. Немировичу-Данченко Николай Степанович говорил: «На переворот в самой России — никакой надежды. Все усилия тех, кто любит ее и болеет по ней, разобьются о сплошную стену небывалого в мире шпионажа. Ведь он просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придет. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда, бросают кость. Ведь награбленного не жалко. Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на их мельницу». И с горечью добавил: «И ведь будет же, будет Россия свободная, могучая, счастливая — только мы не увидим». Нет основания не верить Немировичу-Данченко и воспринимать серьезно слова Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова о том, что Гумилёв чуть ли не в пролетарской одежде ходил куда-то агитировать и прятал дома какие-то прокламации. Гумилёв был слишком умным для этого. Он понимал, что не может группа заговорщиков победить государственную машину насилия.

Ночью с 3 на 4 августа Гумилёв был арестован. По роковому стечению обстоятельств в этот же день был арестован и Н. Пунин, писавший донос на поэта в красной газете. Позже он умрет в сталинском концлагере.

Позже, в эмиграции об аресте Н.С. Гумилёва вспоминал поэт Г. Адамович: «Утром ко мне позвонили из «Всемирной литературы»: «Знаете, «Колчан» задержан в типографии… Вероятно, недоразумение… «Колчан» — название одной из ранних книг Гумилёва. Тогда как раз печаталось второе ее издание (неточность автора, печатался «Огненный столп», а второе издание «Колчана» вышло в издательстве Гржебина в 1922 году в Берлине. — Прим. В.П.). Сначала я не понял, о чем мне сообщают, подумал, что действительно речь идет о типографских или цензурных неурядицах. И только по интонации, по какой-то дрожи в голосе, по ударению на словах «задержан» я догадался, в чем дело… Хлопотали, не думая о расстреле — не было к нему никаких оснований. Даже и по чекистской мерке не было».

Тем не менее поэта посадили и поручили вести дело следователю Якобсону. Интересно, что на первом же допросе Гумилёв назвал себя дворянином, хотя таковым по законам Российской империи не считался. Его мать Анна Ивановна, урожденная Львова, была потомственной дворянкой, но отец, Степан Яковлевич, дослужился только до личного дворянства. А дворянство в России передавалось по отцу. Но для него это было не важно. Он был рыцарем по духу и образу жизни и поэтому считал себя представителем свергнутого класса.

После похорон Блока литераторы Петербурга кинулись выручать Гумилёва. Тогда еще интеллигенты были старой закваски… Так появилось письмо деятелей культуры в защиту поэта: «В Президиум Петроградской губернской Чрезвычайной комиссии. Председатель Петроградского отделения Всероссийского союза поэтов, член редакционной коллегии государственного издательства «Всемирная литература», член Высшего совета Дома искусств, член комитета Дома литераторов, преподаватель Пролеткульта, профессор Российского института истории искусств Николай Степанович Гумилёв арестован по ордеру Губ. Ч.К. в начале текущего месяца. Ввиду деятельного участия Н.С. Гумилёва во всех указанных учреждениях и высокого его значения для русской литературы нижепоименованные учреждения ходатайствуют об освобождении Н.С. Гумилёва под их поручительство.

Председатель Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей А.Л. Волынский
Товарищ председателя Петроградского Отделения Всероссийского Союза поэтов М. Лозинский
Председатель коллегии по управлению Домом литераторов Б. Харитон
Председатель пролеткульта А. Маширов
Председатель Высшего совета Дома искусств М. Горький
Член издательской коллегии «Всемирной литературы» Ив. М».

Позже, когда станет ясно, что дело было «сфабриковано топорно», чекисты подкинут в Центральный Государственный архив литературы и искусства фальшивку, якобы написанную М. Горьким 5 августа 1921 года: «Августа 5-го дня 1921 г. В ЧРЕЗВЫЧАЙНУЮ КОМИССИЮ ПО БОРЬБЕ С КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ И СПЕКУЛЯЦИЕЙ Гороховая, 2. По дошедшим до издательства «Всемирная литература» сведениям, сотрудник его, Николай Степанович Гумилёв, в ночь на 4 августа 1921 года был арестован. Принимая во внимание, что означенный Гумилёв является ответственным работником в издательстве «Всемирная литература» и имеет на руках неоконченные заказы, редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н.С. Гумилёва от ареста. Председатель редакционной коллегии. Секретарь».

Увы, и ее сделали топорно. На этом послании не смогли даже поставить подпись председателя, т.е. Горького. Сомнительно, чтобы Горький, которого уговаривали поставить подпись под коллективным письмом, сам написал прошение. В 1928 году он в письме к Ромену Роллану резко отозвался о Гумилёве: «Я не знаю, кто такой Пашуканис и за что он расстрелян. Гумилёва расстреляли как участника политического заговора, организованного неким Таганцевым…».

Долгие годы существовала легенда, что Гумилёва пытался спасти Горький, отправился к Ленину, и тот якобы дал телеграмму, но она то ли опоздала, то ли ее припрятал Зиновьев. На самом деле никакой телеграммы Ленина не было. Об этом есть свидетельства секретаря Луначарского А.Э. Колбановского, который вспоминал о визите к ним ночью Марии Федоровны Андреевой: «Около 4 часов ночи раздался звонок. Я пошел открывать дверь и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась известная всем член партии большевиков, бывшая до революции женой Горького, бывшая актриса МХАТа Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича… Когда Луначарский проснулся и, конечно, сразу ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. «Медлить нельзя. Надо спасать Гумилёва. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входил и Гумилёв. Только Ленин может отменить его расстрел». Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже в такой час. Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что узнал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», — и положил трубку. Луначарский передал ответ Ленина Андреевой в моем присутствии. Таким образом, Ленин дал согласие на расстрел Гумилёва».

По сути дела, ничего Якобсон на Гумилёва так и не смог собрать. На листе N 102 он написал свое юридически безграмотное: «Заключение по делу N 2534 гр. Гумилёва Николая Станиславовича (исправлено чернилами на «Степановича». — Прим. В.П.), обвиняемого в причастности к контрреволюционной организации Таганцева (Петроградской боевой организации) и связанных с ней организаций и групп. Следствием установлено, что дело гр. Гумилёва Николая Станиславовича (снова зачеркнуто и надписано «Степановича». — Прим. В.П.) 35 лет, происходит из дворян, проживающего в г. Петрограде, угол Невского и Мойки в Доме искусств, поэт, женат, беспартийный, окончил высшее учебное заведение, филолог, член коллегии издательства Всемирной литературы, возникло на основании показаний Таганцева от 6.8.1921 г. В своих показаниях гр. Гумилёв подтверждает вышеуказанные против него обвинения и виновность в желании оказать содействие контрреволюционной организации Таганцева, выразив в подготовке кадра интеллигентов для борьбы с большевиками и в сочинении прокламаций контрреволюционного характера. Признает своим показанием гр. Гумилёв подтверждает получку денег от организации в сумме 200 000 рублей для технических надобностей. В своем первом показании гр. Гумилёв совершенно отрицал его причастность к контрреволюционной организации и на все заданные вопросы отвечал отрицательно. Виновность в контрреволюционной организации гр. Гумилёва Н. Ст. на основании протокола Таганцева и его подтверждения вполне доказана. На основании вышеизложенного считаю необходимым применить по отношению к гр. Гумилёву Николаю Станиславовичу (снова неправильно. — Прим. В.П.) как явному врагу народа и рабоче-крестьянской революции высшую меру наказания — расстрел».

Следователь Якобсон расписался синим карандашом.

Оперуполномоченный ВЧК — стоит только должность — ни подписи, ни фамилии нет. Один человек решил судьбу великого поэта. 24 августа состоялось заседание Президиума Петроградского губернского ЧК. В деле Гумилёва на листе N 104 стоит «верно» и никакой подписи. И приписка без подписи: «Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу». И больше никаких сведений!..

Камера N 7 ДПЗ на Шпалерной сохранила и передала через сидевшего там же осенью 1921 года Г.А. Стратановского последние слова поэта: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилёв».

Что переживал в последние дни заключения Николай Степанович, неизвестно, но сохранилась записка, переданная поэтом жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы».

25 августа Николай Степанович Гумилёв был убит. Есть разные версии о месте расстрела поэта (некоторые вслед за Ахматовой утверждали, что Гумилёва расстреляли по Ирининской дороге у станции Бернгардовки). Но судя по тому, где в то время проводились расстрелы, более реальным местом следует считать территорию Ржевского артиллерийского полигона, выходившего к Рябовскому шоссе. Смерть поэт принял достойно. Работник ЧК Дзержибашев (который сам был расстрелян в 1924 году) открыто восхищался мужеством поэта на допросах. Тайный осведомитель ЧК поэт Сергей Бобров поведал Г. Иванову: «Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление… Мало кто так умирает…».

Уже после убийства поэта делегация литераторов побывала на Шпалерной, где был заключен поэт, им не моргнув глазом ответили: «Ночью взят на Гороховую». Другое здание ЧК в Петербурге.

А 1 сентября 1921 года город ахнул. По городу были расклеены сообщения о расстреле участников мифической ПБО. В документе, опубликованном в «Петроградской правде», приводился список расстрелянных — всего 61 человек. О Гумилёве было напечатано: «Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров».

Активно содействовал составлению прокламаций, а по материалам следственного дела ни одной прокламации не составил. Обещал кого-то с кем-то связать — ни с кем не связал. Получил деньги и никуда их не истратил. Одолжил Шагинян. Но почему тогда ее никто даже на допрос не вызвал?

Понадобилось семьдесят лет, чтобы этот абсурд был опротестован. Только в 90-х годах Генеральный прокурор СССР А. Сухарев направил протест Пленуму Верховного суда СССР. Обосновав всю абсурдность выдвинутых обвинений, Сухарев указал: «Данное решение Петроградской губернской Чрезвычайной комиссии в отношении Н.С. Гумилёва подлежит отмене, а дело — прекращению…». И подробно изложил основания по прекращению дела. 30 сентября 1991 г. состоялось заседание Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Резолюция гласила: «Постановление Президиума Петроградской губернской чрезвычайной комиссии от 24 августа 1921 года в отношении Гумилёва Николая Степановича отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления».

В том, что правда восторжествовала, есть немалая заслуга и сына первого биографа Гумилёва П. Лукницкого — Сергея Лукницкого, который многие годы посвятил тому, чтобы было выдано для изучения дело из архива КГБ и потом пересмотрено.

Фамилия Агранова фигурирует и в связи с гибелью Маяковского, Есенина и других поэтов. Хотелось бы, чтобы ФСБ посодействовала историкам в работе с документами, проливающими свет на деятельность чекиста Агранова.