В августовской книжке вашего журнала опубликована статья Р. Тименчика «По делу № 214224» — о таганцевском заговоре и участии в нем Николая Гумилева.
Я архивист, служу в отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде, и по долгу службы (а также, разумеется, вследствие собственных занятий) мне приходится вот уже двадцать лет беседовать с самыми разными людьми — владельцами личных архивов, в приобретении которых заинтересован наш отдел. Память сохраняет множество устных историй. Одна из них впрямую касается темы статьи.
Это рассказ Лазаря Васильевича Бермана*, услышанный от него в Москве в 1974 году. Несколько слов о моем собеседнике. Он родился в 1894 году. Окончил в 1912 году Танишевское училище, был секретарем редакции журнала «Голос жизни» (1914—1915), секретарем «Союза поэтов» (1920—1921), где какое-то время председательствовал Н. С. Гумилев. Издал сборник стихов «Неотступная свита» (1915), отмеченный Гумилевым, сборник «Новая Троя» (1921). Затем стихи печатать перестал, хотя писал их до последних дней своих (он умер в 1980 году).
Приведу одно его стихотворение (по словам Бермана, В. Шкловский, которому оно было прочитано, легко узнал в герое стихотворения Сталина).
НАД КРУЧЕЙ
Ты, верно, всех переживешь,
Кому сегодня солнце светит.
Уже, возможно, на примете
Существование мое.
Тех, кто в огонь раздули искру,
С кем шел ты рядом с давних пор,
Ты отмечаешь сам по списку,
Им вынося свой приговор.
Тебе во всем послушный ныне,
Их Эрмий, под сирены вой,
В закрытой наглухо машине
К черте увозит роковой.
К другим, что дней не протянули,
приходишь ты, как скорбный гость,
Стоять в почетном карауле,
За отворотом пряча трость.
В луче прожектора лазурном,
На Красной площади Москвы
Берешь с летучим прахом урну
Из рук растерянной вдовы.
И так редеет лес могучий,
Что брезжит небо за листвой,
И только ты стоишь над кручей,
Свинцовой, полной молний тучи
Почти касаясь головой.
1939?
В двадцатые годы Л. В. Берман работал в детских журналах, в начале тридцатых уехал в Москву, занимался педагогической деятельностью.
У меня сохранилась магнитофонная запись воспоминаний Бермана о своей литературной работе, Есенине, Клюеве, других литераторах, журналистах. Впоследствии часть этих материалов была переведена на бумагу. Но один сюжет автор не пожелал зафиксировать даже на магнитофонной ленте, а согласился лишь на устное повествование. Речь шла о Гумилеве. Опасения, мало понятные современному читателю, но факт остается фактом: в 1974 году 80-летний старик боится оставлять свидетельство об определенных исторических эпизодах. Впрочем, препоны к публикации сохранялись вплоть до наших дней.
Одна из причин — происходившая в семидесятые годы подспудная борьба за возвращение Гумилева в литературу. Легализации его имени способствовали выступления по радио, а затем и в печати Н. Тихонова с воспоминаниями о запрещенном поэте и другие попытки прорвать «блокаду». В этих условиях раскрывать обстоятельства ареста и казни Гумилева считалось тактически неверным. Видимо, и сегодня эта тактика имеет своих сторонников. Не пора ли ее оспорить?
Другим препятствием к обнародованию сведений Бермана была их форма. До недавнего времени я ничем не мог подкрепить его рассказ. Но вот И. Одоевцева в интервью журналу «Вопросы литературы» (1988, № 12) обронила фразу, которая, на мой взгляд, убедительно подтверждает подлинность упомянутого рассказа. Оценивая степень участия Гумилева в конспиративной деятельности в 1921 году, накануне ареста, Одоевцева упомянула одного «малоизвестного поэта», которого Николай Степанович назвал ей в качестве лица, причастного к «делу». «Я, к сожалению, не помню его фамилии, — посетовала Одоевцева, — только строку из его стихотворения почему-то запомнила...» Надо отдать должное памяти поэтессы — хотя она не всегда точна в своих мемуарах, но здесь почти безошибочно воспроизвела — и это по прошествии 70 лет! — строфу стихотворения Бермана из книги «Новая Троя»:
Увы, как многие похожи —
Чем отдаленней, тем больней —
На Мару смуглым цветом кожи
И кольцами своих кудрей.
Это интервью дает мне основание обнародовать свидетельство Л. В. Бермана. Предварительно замечу только, что Лазарь Васильевич отнюдь не хотел что-либо доказывать или открывать своими воспоминаниями. Это не более чем характеристика Гумилева как человека, совершенно неприспособленного для амплуа конспиратора.
Именно Берман зимой 1920—1921 годов ввел Гумилева в круг заговорщиков.
История такова. В 1914 году в Петрограде существовал 4-й запасной бронедивизион. Был зачислен в него и Берман (как, кстати, и В. Шкловский; здесь они подружились). Многих объединяла тогда принадлежность к эсеровской партии. Однако, со слов Бермана, в конце 1910-х годов он отошел от партийной работы, сохранив при этом дружеские отношения со своими единомышленниками. Зная об этом, Гумилев обратился в ту пору к Берману с просьбой устроить ему конспиративную встречу с эсерами, объясняя это желанием послужить России. После неудачных попыток отговорить Гумилева от опасного шага Берман согласился выполнить его просьбу. При этом он предупредил заговорщиков, что с ними желает познакомиться один из лучших поэтов России (фамилия не называлась) и просил использовать его лишь в случае крайней необходимости. На эту встречу, с удивлением рассказывал Берман, Гумилев явился в известной всему Петрограду оленьей дохе, чем тотчас себя дезавуировал.
О том, что Гумилева все-таки использовали в «деле», Берман узнал летом 1921 года, когда Николай Степанович обратился к нему за помощью: принес две пачки листовок разного содержания и предложил поучаствовать в их распространении. Одна из листовок начиналась антисемитским лозунгом. «Связной» возмутился: «Понимаете ли вы, что предлагаете мне, Лазарю Берману, распространять?» Гумилев с извинениями отменил свою просьбу. Вскоре последовал арест поэта, затем казнь.
По словам Бермана, через некоторое время ему передали просьбу Ахматовой помочь отыскать место казни: связи Лазаря Васильевича с автомобилистами-военными были известны, и надеялись, что он отыщет человека, который вел машину с приговоренными. Эти расчеты оправдались. Нашли шофера, он указал на так называемый Охтинский пустырь (признанный сейчас наиболее вероятным местом казни район деревни Бернгардовка примыкает к Охте). От того же шофера узнали, что на месте казни выкапывалась большая яма, перебрасывалась доска-помост, на нее вставал расстреливаемый.
В 1923-м, в период подготовки процесса над эсерами, Берман был арестован. Тогдашний начальник Петроградской ЧК небезызвестный Агранов в течение нескольких продолжительных бесед с Берманом склонял его к тому, чтобы тот в качестве одного из близких друзей Шкловского и соратников по партии публично обратился к Виктору Борисовичу с просьбой вернуться в Россию — ничего, мол, с тобой не сделают ( Шкловский, вовремя почувствовав нависшую опасность, весной 1922 года переправился за границу). Берман от сотрудничества с ЧК отказался, но в одной из бесед с Аграновым, пользуясь выгодным положением «нужного» человека, задал ему вопрос: «Почему так жестоко покарали участников «дела» Таганцева?» Последовал ответ: «В 1921 году 70 процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь!» Вот, собственно, и все.
Участившиеся в последнее время споры о степени серьезности или выдуманности «дела» Таганцева производят грустное впечатление. Люди, казалось бы, не консервативных взглядов с прежним маниакальным упрямством исходят из догмы, что «хороший человек» Гумилев не мог ни в какой форме бороться с «хорошей» революцией, и поэтому надо во что бы то ни стало добиваться его реабилитации — доказать, что он чист и не виновен перед властью большевиков. Еще куда ни шло, если бы толковали об оправдании в постыдных обвинениях — убийстве, поджоге, но здесь... Гордиться следует, что Гумилев одним из первых среди писателей попытался бороться с властью большевиков, пусть в наивной форме, неумело, но — бороться! И еще: а захотел бы такой реабилитации от этой власти сам Гумилев?
____
* Один из составителей прекрасной книги В. Шкловского «Гамбургский счет» (М., 1990) А. Галушкин любезно подсказал мне очень интересные и полезные упоминания имени Бермана в текстах этой книги.