История русской литературы 1920-х годов еще не написана и, по всей вероятности, будет написана не скоро. Как кажется, непременным условием такого осуществления должно быть не только осмысление уже известного читателям и исследователям материала, но и регулярная публикация документов, относящихся к изучаемому периоду.
Нельзя сказать, чтобы это не делалось вообще, но в то же время нельзя и признать состояние дел удовлетворительным. Если изучение истории литературы «серебряного века» стараниями большой группы исследователей стало совершенно немыслимым без обращения ко всей целокупности фактов, то литература двадцатых годов (не говоря уже о более позднем времени) пока что предстает лишь как то, что происходило на поверхности, было доступно взглядам читателей.
Меж тем архивы хранят, несмотря на свою совершенно естественную неполноту, множество материалов, позволяющих воссоздать картину гораздо более объемную, чем она представляется поверхностному взгляду.
Два публикуемых письма, написанных матерью Л. М. Рейснер дочери в Кабул, где та была вместе с мужем, Ф. Ф. Раскольниковым, в составе советской миссии, позволяют представить себе картину литературной жизни эпохи глубже, чем это обычно принято, особенно в нынешнем потоке обвинительных актов против писателей, так или иначе принимавших советскую власть. Нет сомнения, что Лариса Рейснер была далеко не ангелом. Чего стоит хотя бы фраза ее, приводимая в беллетризованных мемуарах хорошо ее знавшего Льва Никулина о том, что «мы» (т.е. большевики, но при непосредственном участии автора этой фразы) расстреляли адмирала Щастного! Замечательны ее письма из воюющего Поволжья 1918 года, где эпически повествуется о том, как в промежутках между боями они с мужем отдыхают в чрезвычайно комфортных условиях (и даже приглашают к себе родителей), или жалобы на то, что им не отвели персональный вагон, или письмо из «Гамбурга на баррикадах», где Рейснер (кстати сказать, заброшенная туда, по всей видимости, по каналам ГПУ, ибо письма ей должны были адресовываться «Изе» на имя И. С. Уншлихта), якобы находившаяся на нелегальном или полулегальном положении, просит мать сообщить номер ноги, чтобы можно было купить замечательные туфли... Эти документы показывают с наивной откровенностью — и, смеем предположить, откровенностью, проистекающей из того, что собственная жизнь на фоне ежедневно видимого не представлялась сколько-нибудь исключительной, — личную жизнь новой, большевистской элиты.
Но в ней существовала и другая сторона, которую приоткрывают публикуемые письма. Это насыщенность культурными переживаниями, это откровенная доброта души, это сознание того, что над новой жизнью, столь заманчиво рисовавшейся в мечтах, нависает какая-то новая, железная сила, преодолеть которую невозможно. Для матери Рейснер это ГПУ, к деятельности которого она относится с явным страхом и неприязнью. Для самой Рейснер, возможно, уже тогда начиналось осознание роковой роли РКП (б).
При нынешнем состоянии открытости архивов органов государственного управления вряд ли возможно сколько-нибудь полно восстановить картину той сети, в которой оказались с первых же дней своего пребывания в Кабуле Рейснер и Раскольников (да вряд ли публикация документов сколько-нибудь изменит очевидный смысл происходившего), однако совершенно ясно, что партийные функционеры решительнейшим образом попытались отторгнуть неудобное им по каким-то причинам вновь прибывшее начальство. В недавней газетной заметке довольно бегло было сказано о том, как в затеянную парторганизацией посольства склоку с разбирательствами на уровне московских инстанций были вынуждены вмешаться не только наркоминдел Г. В. Чичерин, но и сам Ленин1. Но публикуемые письма делают очевидным, что все это, то оставаясь на сугубо внутрипартийном уровне, то расширяя этот уровень до ГПУ, продолжалось фактически до самого конца пребывания Рейснер в Афганистане (она покинула его весной 1923 года).
Но не менее интересны письма и тем, что они показывают тот литературный круг, в котором свободно вращается мать Рейснер, принадлежащая к партийной элите, хоть и не самого высшего уровня. И описанные в этом письме (если, конечно, отбросить раздраженный в некоторые минуты тон и отделить факты от сугубо личной интонации) встречи и наблюдения позволяют несколько более полно увидеть картину литературной жизни начала двадцатых годов. Н. Тихонов, приходящий на поклон к Мандельштаму, В. Парнах в гостях у будущего автора «Египетской марки», судьба вдовы Гумилёва, отношение к новой поэзии, рождающейся на глазах, даже некоторые случайные фразы — все это представляет ценный источник для создания общей картины существования литературы первых послереволюционных лет. Второе из публикуемых писем учитывалось С. В. Житомирской, однако она могла процитировать лишь одну фразу из него2. Письма публикуются по оригиналам, хранящимся в Отделе рукописей Российской гос. библиотеки (Ф. 245. Карт. 7. Ед. хр. 58). Сохранены некоторые особенности правописания автора. Отметим, что Е. А. Рейснер временами сбивается на дореформенную орфографию.
Вероятно, имеет смысл сказать несколько слов об авторе публикуемых писем. Екатерина Александровна Рейснер (урожд. Пахомова, 1874-1927) в качестве своей основной профессии называла «литератор»3. Однако, как кажется, более был прав Блок, так описывавший почти семейный журнал Рейснеров: «В 1915-1916 гг. Рейснеры издавали в Петербурге журнальчик «Рудин», так называемый «пораженческий» в полном смысле, до тошноты плюющийся злобой и грязный, но острый. Мамаша писала под псевдонимами рассказы, пропахнувшие «меблирашками». Профессор («Барон») писал всякие политические сатиры, Лариса — стихи и статейки»4. В профессиональном смысле, очевидно, ее более всего характеризует другая запись в той же самой трудовой книжке: «Домашнее хозяйство проф. Рейснера. Заведующая хозяйством». Но, как показывают публикуемые письма, ей нельзя было отказать в наблюдательности, иногда ехидной и даже издевательской, а также в умении рассказать о своих наблюдениях.
В качестве дополнения к подробнейшим статьям Р. Д. Тименчика о культе Анненского в читательской среде 1910-1920-х гг.5 приведем также небольшой фрагмент недатированного письма Е. А. Рейснер, находящегося в той же единице хранения (помечено только цифрой «28»): «Сегодня читали стихи Аннен<ского> — хорошо, но жизнь глядит из его рифм, к<а>к прекрасный сад, разоренный глупыми, но тоже прекрасными детьми! А у нас? И у нас все разорено, но одна клумба была пощажена нами, и аромат ее цветов доведет нас уже до могилы» (Л. 13). В известном смысле эта фраза могла бы послужить эпиграфом и к публикуемым письмам.
Письма Е. А. Рейснер к Л. М. Рейснер
1
Москва 23/Х1 <19>22
Милый мой друг, далекий листочек, вчера пришла почта из К.6, но нам ничего не принесла, привез ее дип <пропуск в рукописи>, но ничего для нас лично. Приехали две Твои рукописи, но без пояснений, что с ними делать: печатать или в архив?
Сейчас с Минлосом чудеса здесь, я к нему присмотрелась и очень его полюбила, в нем много джентельменства и желания быть честным. Я узнала, напр<имер>, от одного следователя из Г.П.У., что М. был призван в это милое заведение и ему было предложено деликатно следующее: «Напишите характеристику всех в Кабуле... не стесняйтесь ничьим положением ни рангом... конечно, нам более интересно узнать про Раск<ольникова> и Лариссу Р<ейснер>». Что отвечал Мин., не знаю, но его характеристику на бумаге мне показал следователь. Он честно, пользуясь случаем, рассеял те доносы, гнусные и лживые, которые подавались всеми, приезжающими из К., по просьбе Г.П.У. и без оной.
Трудно работать, если за тысячи верст от Вас подаются на Вас papierchen'ы и выдумываются легенды всякими фантазерами по критерию прачешной или сапожной, где их порабощали эксплоататоры. Словом, все это до крайности омерзительно, истина выявляется на очной ставке, а не в тайных закоулках и в тайне от обвиняемого, это ведет к торжеству клеветы и интриги.
К<а>к Вы уже знаете, следствие всех следствий, Мин. исключен из партии, без объяснения причин, — конечно, следствие, факты его преступности, обвинители — все скрыто в дебрях тайной юстиции, ему только объявлено «исключен». М. отказался ехать в Каб., и я с ним согласилась. Накануне его исключения ему предложили ехать в Лoзан<ну>, но он отказался, давши Вам слово, что он вернется в Кб. А наутро казнь... Я не выдержала и написала письмо соседу нашему в Целлендорфе7, не знаю конца. «Но, — пишу я целлендорфцу, — нельзя же М. ехать в Кб. с бубновым тузом на спине, согласитесь, что потеряв уважение своих бывших подчиненных, работать нельзя ошельмованным». Лучше остаться ему в Москве. Тов. Тельянов по всему пути распускал слух, едя в Кб., что ты исключена из партии, что …… он везет это с собой …… Эта гнусность долетела до нас, и папа немедленно хотел отдать свой партийный билет ..... Это опровергли, и Тельянова притянут. В длинном синодике мелькают имена Твоих доносчиков и клеветников, людей вредных и страшных для партии, но …… Возьми их характеристики, написанные ..... Это «люди маленькие, но не вредные, и служить с ними можно». При таком раздвоении личности, конечно, Т., и В., и С. едут снова в Кб. Наконец пришла телеграмма с ясным, прямым ярлыком о В... Конечно, благодаря редкому случаю недвойственности ..... В. здесь снимут. Я не пишу имени человека, который так ласково снабжал клеветников патентом на достоверность, но для меня всегда люди слабые были страшнее подлецов.
Гера8 сейчас в Копенгагене, поехал туда на 3 недели, б<ыть> м<ожет>, перемена климата поможет ему потерять малярию, ибо она его замордовала. Отец здоров, но сильно осел, устал, но еще удары его рук довольно сильны: написал убийственную критику на Стучку, выйдет на днях в Вест<нике> Соц<иалистической> Академии9. Написал статью о Советах, против исполкомии грядущей, тоже скоро выйдет. Но ..... где-то он треснул, треснул от безнадежности и торжества мещанства. Физически мы здоровы, у нас в комнатах 14 тепла, все есть, не беспокойся, наше мэню прекрасное. Ну, вот и все. Что касается возвращения вашего, то здесь твердый курс: подержать Р. еще хороший годик в Кб. Ну что же, все к лучшему в этом лучшем из миров.
Сегодня мне исполнилось 48 лет, приехал вдруг Веденяпин, мой хороший друг и партнер в глупости и юности, словом, в том лучшем и прекрасном, что зовем мы молодостью. Седой Веденяпин говорил, что он себя еще покажет, что он жаждет «grande chose». Я смеялась и называла его «ничтожным умником». Он нахмурился и согласился. И вдруг мне стало жаль бесконечно и его, и себя ..... Оба жаждали мы «grande chose», а кончили куликами на болоте. Ну вот еще что, надо посоветоваться мне с тобой, ибо для меня одной, пожалуй, эта задача непосильна, уж очень быстро стала я стариться. Гумилёв оставил жену и ребенка (девочку двух лет), жена-лахудра устроила в своей единственной комнате лупанар, а девочка всегда в коридоре, под ногами у проходящих... словом, надумала я взять девочку, жаль мне одинокую и беззащитную, одобряешь?10 Пиши. Ну вот и все. Завтра это письмо уйдет, а через 1 1/2 месяца ты будешь читать; подумай, какой важный фактор время: все это сейчас важно, а через месяц — пепел. Хорошо и страшно.
Очередной анекдот. Учитель на экзамене ученику: «Была ли столица у евреев?» — Ученик: «Да, раньше столицей еврейства был Иерусалим, а теперь Москва». — «Хорошо». И ученика и учителя хорошо бы в Г.П.У. Вот это ее дело, а не доносы.
Ну, до свидания, золотая моя крошка, Б. Р. ждет этого письма.
Твоя Мама.
2
Москва 28 <декабря 1922> поздно вечером.
Мой дорогой Лерок, папа написал Тебе письмо сегодня один, а я в горячке носилась по своим комнаткам: новый год надо встретить по моему ритуалу, все вымыть, вычистить и много Struzel'ей сделать. Уже куплена макотра для растирания мака, уже мед на окне красуется и все белье вымыто и сложено душистое в шкафик. Прислуге сделано новое платье и сапоги высокие, она похожа у нас на молодую телку, а в платье и в сапогах — на какого-то дикаря, вышедшего на опушку леса. Но она молодая, и я люблю ее смех, похожий на кашель слона, а, м<ожет> б<ыть>, — на писк птицы какой-то, но она молода, и я люблю это очень. У нас гостит уже 3-ью неделю Сережа К.11, приезжал на несколько дней и его друг, поэт Тихонов, последний будет хорошим поэтом, большим. Сводила я их обоих к Мандельштаму. Последний превратился из человека в лапу, понимаешь, звериная лапа, с длинными когтями, и все она хватает, нужное и ненужное, и тащит к себе в берлогу. А в берлоге сидит у него самка, некрасивая, очень чистенькая, и она все высматривает: не увидит ли чего блестящего, шепнет ему, а он лапой цап — и поехало..... Так вот, Ман<дельштам> отчитывал при мне молодых и начинающих: «Не надо сюжета, сохрани вас Галлий от жизни и ее обыденщины — вверх, чтоб духу прожаренного масла не было, переживания, претворения...» Стук в дверь. М<андельштам> выскакивает, оказывается — пришла Суза12 от имени «Акмеистов-москвичей» с просьбой М<андельштаму> руководить ими..., «Никаких акмеистов-москвичей нету, были и вышли питерские акмеисты, прощайте»13. Суза ушла..... Стук, пришла баба в штанах наверху, пэнснэ, муж<ская> шапка, пожатие решительное и мокрое... Оказывается, эта баба — представитель лесбиек, их 50 штук , живут они в одной станции от Москвы и все содомеют, а она почти каждый вечер приезжает в М<оскву> к Манд<ельштаму>. Вижу, тоска житейская..... — «Давайте, идем, дети, в кинематограф...» Стук, вваливается поэт Парнах, но он не производит впечатления вошедшего, а будто цепляясь когтями повис на потолке и оттуда нас смотрит, и когти в штукатурку въехали..... Ну, пошли, тут львы, пантеры, их бьют палками, я рот разинула: милые звери, к<а>к непостижимо прямо идут на опасность….. Хотела Мандельштамихе шепнуть о том, к<а>к я люблю зверей под старость. Нагнулась, вижу: лесбиазка, черт ее дери, держит руку мандельштамихи и жмет и целует..... Высунула я им язык, и снова к зверям..... Вышли, Госику по дороге с лесбиазкой, мне с М<андельштамами>: «Не хорошо, Надюша (жене М<андельштама>), что Вы эту гадину принимаете, омерзительно!» — говорю ей. — «Но она влюблена в меня», — шепчет пакостная Надюша. Я скорей домой, к своим милым зверям, ну их с людьми!14
Целыми ночами Сережа К. и Николинька Т. читали мне свои стихи, второй бесспорно талантлив, первый вымучен. Как странно они пишут, второй приемлет революцию, первый все мотает из своей пуповины. Второй проходит стадии Киплинга, Джека Л<ондона>, сказания Индии, Совнарком, первый: «Я, мне, мною, обо мне». Хорошо было их слушать вместе, точно водопад и заводь какая то..... Полюбила я очень Николеньку Т. — у него лицо такое, точно он долго плыл, и вот скоро берег, и он доплывет, и на берег выйдет, и радуются его не только мысли этому, но и ноги скачут от радости, но..... все еще под водой..... А женился он на девушке странной: она костюмерша кукольного театра, куколки ее величиною в 8 сант<иметров>, одеты по эпохам, с точностью поразительной и выдержкой, делает она их сама, одевает так тонко-художественно, что похоже на модэли; а вечером Николинька и она садятся за большим гладким столом, у них сделано 50 групп куколок разных эпох и национальностей, и жена выбирает какую-нибудь эпоху, расставляет их на столе и начинает рассказывать про них роман... Поэт сидит и слушает, слушает до утра, фигурки двигаются, а молодая жена творит фигуркам жизнь, думаю, что жена Николеньки больше, чем он, поэт, и к<а>к хорошо, что этот человек «под водой» сумел выбрать себе надзвездную жену. Сережа женился на мещанке, но, ткни ее осел, она, видишь ли, учится Делькроза <так!> и мизинец отставляет. Говорит, что «Сережа все пишет, пишет, и когда не надо будет, он все будет писать, — смешно!» Женила его на себе благодаря своей «небесной невинности и чистоте», — так говорит Сережа; и эта «невинность» убедила его после свадьбы, что «благодаря революции у нее и ее 5 подруг сами по себе рассосались девичьи плевы: это от голода». И этот осел сегодня сериозно поведал мне сие, я долго смеялась, а потом выругалась и плюнула на девичьи плевы. В пятницу у меня будет еще моя моя <так!> горбунья-поэтесса княгиня Кугушева15, я люблю слушать ее, она хаос, но надоели размеры. Иногда я иду к Гоге16; у него прелестная комната, ковры, портьеры, чисто, красиво. Застаю Индуса, его учителя Урду, он блещет передними золотыми зубами, сам черен и грустен, зовут его Вафа17. Он говорит по-английски только, мне становится скучно. «Переведи ему, — говорю я Гоге, — пусть читает индийские стихи вслух». Индус обнажает все свои нервы и колет меня: «Да Вы ведь не поймете меня?» — «Ничего, не надо понимать, читайте, я послушаю музыку языка, который окружает мою дочь далекую, и сына моего два года не было со мной — он слушал этот ваш язык». Индус тихо целует мою голову (конечно, мысленно) и читает.
Читает собственно русские былины, — и размер тот, но любовь у них красивее, почти нет тела, нету плоти. Хорошо, я люблю Вафу слушать, а Гогик оделяет нас черным кофеем и хорошим кэксом. Тэки сидит на моих коленях и грезит о барышне: «Где дети? где Ляля, где Лева?» — спрашиваю я, скот, тихо скуля, отвечает мне: «Они есть». Ну хорошо! Левушку мы ждем завтра, он приедет к нам и мы с ним покутим. Мы любим с ним кулич с крэмом, а потом читаем поэта Райниса, в понимании и освещении зубоврача Дауге18. Ну и хохочем же мы с ним — до слез, до блаженства. Вот и все, моя ненаглядная гвоздичка, горошек мой яркий и душистый. Живем мы с отцом какой-то ночной и темной жизнью: все из прошедшего грабим, а настоящее печальное: человек — молюск пошел!
Людей ходит к нам много, я стала всех пускать — стрекочут, муравьятца, а бога в лице нет. Умора, Мих. Фед. полез в актеры, дали ему третьестепенную роль, он прилетел домой, на клочке бумажки написана его роль: первый кредитор: «и я, и я».
второй кредитор: «в каталажку его»
третий кредитор (М.Ф.): «и я, и я сдеру с него».
Так вот вся роль «и я сдеру с него». А пройдошливый заходил Лэди Макбет, Посартом говорит мне: «Правда, мама Катя, вы не ожидали, что я так быстро выдвинусь?» Вытаращила я на него глаза и говорю: «Слушай, перестань бахвалиться: приехал солдат из муз. команды домой в деревню, с трубой, ну родичи и говорят: «Сыграй, Ваня» — «Сичас». Взял трубу, положил перед собой лоскуток бумаги (вроде твоей переписанной роли), стучит ногой, трубу держит, приговаривает: «Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре», и в трубу — трррр..... опять ногой стучит, опять считает..... тпрууу... Солдат был уверен, что играет марш, родичи — вряд ли, ну а я убеждена, что ты еще тпррр». Обиделся... Вообще он жалкий и ничтожный духовный-черняк, и с ним у нас ничего общего, тяжеловатый сосед.
О политике не пишу — все стащут в Г.П.У. Вообще Г.П.У., Тельяновы и все это надоело. Характерно, что Бруно предложили на Вас писать донос, <несколько слов тщательно зачеркнуто> ну, Мин. и написал так, что все заранее приготовленные Прок, доносы и сложенные в красивую стопку — рассыпались. Характерно, что бумага в Н.И.Д. из Г.П.У. о том, что Бруно нельзя ехать в Кабул, подписана тем же <фамилия тщательно зачеркнута> лицом. Бруно хороший и честный мальчик, я его очень ценю и люблю. Уже час ночи, иду спать, мой друг, vis a vis меня Твой нелепо-дорогой портрет, над кроватью все ты в разных видах, и в сердце Ты, комочек мой дорогой. Поцелуй Твою кошечку, погладь букетик нарциссов на Твоем столе; это мои старые щечки. Твоя Мама. Мне тяжко, что на Тебя поднимается человеческая лапа и бьет Тебя. Я становлюсь от этого сознания собакой и кусаюсь и буду кусаться до смерти.
Видите, целых два письма! И мамы и мое.
<Неразборчивая подпись>.
Примечания:
1. См.: Персиц М. Еще два свидетеля для Конституционного суда // Независимая газета. 1992. 28 окт. Подробный комментарий о событиях в Кабуле и вокруг него будет возможен лишь после раскрытия архивов МИД, ГПУ и верхних эшелонов партии. В рамках данной публикации он и невозможен, и вряд ли необходим.
2. Житомирская С. В. Архив Л. M. Рейснер // Записки Отдела рукописей / Гос. библиотека СССР им Ленина. М., 1965. Вып. 27 С. 85. Воспоминания Тихонова о семье Рейснер и посещении Мандельштама см.: Тихонов Н. Устная книга // ВЛ. 1980. № 6. С. 116—120. Обозначенная в этой тексте купюра, к сожалению, сохранена и в более поздних публикациях
3. См. ее трудовую книжку: РГБ. Ф. 245. Карт. 13. Ед. хр. 4.
4. Блок. Т. 7. С. 411—412.
5. См.: Тименчик Поэзия И. Анненского в читательской среде 1910-х гг. // Ученые записки Тартуского университета. Вып. 680. А. Блок и его окружение / Блоковский сборник VI. Тарту. 1985; Он же. Культ Иннокентия Анненского на рубеже 1920 х годов // Readings in Russian Modernism: To Honor Vladimir Fedorovich Markov / Ed. by Ronald Vroon. John E. Malmstad. M., 1993.
6. В целях секретности E. А. Рейснер (хотя иногда и проговариваясь) пишет слово «Кабул» сокращенно, а людей, связанных с советским полпредством в Кабуле, обозначает инициалами.
7. О ком идет речь — неясна (не исключено, что о Г. В. Чичерине). Из контекста очевидно, что имеется в виду какой-то сосед Рейснеров в Москве, принадлежащий к высшим слоям партии. Целлендорф — аристократический пригород Берлина.
8. Игорь Михайлович Рейснер (1898/99 — 1958), брат Л. M., впоследствии известный ученый-востоковед. Был секретарем полпредства в Афганистане.
9. См.: Рейснер М. А. Общая теория права тов. П. И. Стучки // Вестник Социалистической Академии. 1922. Кн. 1.
10. Рейснер отвечала на это матери в недатированном письме: «Девочку Гумилёва возьмите. Это сделать надо я помогу. Если бы перед смертью его видела — все ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта, Гафиза, урода и мерзавца» (РГБ. Ф. 245. Карт. 5. Ед. хр. 15. Л. 59—60). О положении А. Н. Гумилёвой-Энгельгардт после убийства мужа см.: «Судьба ее была очень трагична,— в пору НЭПа она плясала в дешевых кабачках и подвалах, входила в число «герлс», легко продавалась, пользовалась репутацией проститутки. Она была женщиной очень не большого ума, но горе, нищета и положение вдовы Гумилёва не могли обеспечить ей нормального человеческого существования» (Флейшман Лазарь. Из архива Гуверовского института: Письма Ю. Г. Оксмана к Г. П. Струве // Stanford Slavic Studies. Vol. 1. Stanford, 1987. P. 28; более подробный рассказ о ее биографии: Анна Энгельгардт — жена Гумилёва / Публ. К. М. Азадовского и А. В. Лаврова // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994). Об отношениях Гумилёва с Рейснер см.: «Лишь для тебя на земле я живу...»: Из переписки Николая Гумилёва и Ларисы Рейснер / Публ. Н. А. Богомолова // В мире книг. 1967. № 4; Шоломова С. Б. Судьбы связующая нить (Л. Рейснер и Николай Гумилёв) // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиография; Записные книжки Анны Ахматовой. Torino: М., 1996 (по указателю); Лукницкий П. Н. Acuiniana: Встречи с Анной Ахматовой 1924—25 гг. Paris, 1991. Т. 1 (по указателю). Согласно сведениям Лукницкого, по указанию Рейснер Гумилёв был лишен пайка.
11. Наиболее вероятным выглядит предположение С. В. Житомирской (Цит. соч. С. 85), что речь идет о поэте и краскоме С. М. Кремкове, входившем в окружение Рейснер еще со студенческих лет. О его дальнейшей судьбе (в 1931 приговорен к расстрелу, замененному 10 годами ИТЛ. Был в Белбалтлаге, освобожден в июле 1933, в августе 1933 судимость снята. Работал вольнонаемным в БАМЛАГе. Покончил с собой в октябре 1935) см.: Позты и поэзия БАМЛАГа: Обзор документов и материалов к спецкурсу «Великие стройки сталинской эпохи» / Сост. к.и.н., доц. Еланцева О. П. Владивосток, 1994. Однако нельзя отбросить вероятность того, что здесь имеется в виду поэт С. А. Колбасьев, друживший с Тихоновым, входивший вместе с ним в содружество «Островитяне», а впоследствии работавший в полпредстве в Афганистане (в одном из писем к Рейснер Ф. Ф.Раскольников подробно описывает конфликт с ним).
12. Имеется в виду поэтесса Сусанна Адольфовна Укше (1885-1944; за сообщение даты смерти приносим благодарность К. М. Поливанову), именно в это время организовывавшая группу московских акмеистов, от руководства которой, как это зафиксировано материалами следствия, Мандельштам отказался. См.: Виноградов Владимир. «Зеленая лампа» // Независимая газета. 1994. 20 апреля.
13. Ср. письмо Мандельштама к Л. В. Горнунгу августа 1923 г.: «Акмеизм 23 года — не тот, что в 1913 году. Вернее, акмеизма нет совсем. Он хотел быть лишь «совестью» поэзии. Он суд над поэзией, а не сама поэзия. Не презирайте современных поэтов. На них благословение прошлого» (Цит. по: Мандельштам Осип. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 438).
14. См.: Герштейн Эмма. Мемуары. СПб., 1998. С. 423-428.
15. Кугушева Наталья Петровна (1899-1964) — поэтесса.
16. Игорь Михайлович Рейснер.
17. Вафа — литературное имя индийского пролетарского поэта Эс-Хабиба Ахмад Вафы (1900-1936), жившего некоторое время в Афганистане и там, очевидно, познакомившегося с Рейснерами
18. Имеется в виду книга П.Г. Дауге «И. Райнис: Певец борьбы, солнца и любви» (М., 1920). Автор книги действительно был по профессии зубным врачом.