Записки спутника (отрывок из книги)

теги: воспоминания, Лариса Рейснер, современники

Книга писателя Льва Вениаминовича Никулина рассказывает о том что он видел не только как спутник, но и как участник революционных потрясений, о встречах со знаменитыми людьми той эпохи: Ларисой Рейснер и Ф. Раскольниковым, М. Андреевой и другими.


. . .

Когда комиссия Политотдела проверяла списки граждан, состоящих на морском продовольственном пайке, она сняла со снабжения несколько литераторов, не только никогда не работавших в клубах и школах Балтийского флота, но политически чуждых этой работе. Среди них был Гумилёв. Кстати сказать, он никогда не скрывал своих антисоветских убеждений. Только он один и принял это решение как должное, без возражений, просьб и апелляций. Остальные жаловались, угрожали, протестовали, и среди всех неописуемую энергию проявлял нынешний злостный эмигрант Волковысский. Мои сверстники, люди нашего поколения, прошедшие суровую школу революции, не могли без некоторой почтительности оглядываться на высокого, худого человека, на лысый, неправильный, удлиненной формы череп Гумилёва. В Доме искусств на Мойке, Где появлялся Гумилёв, жил на положении скромного сотрудника издательства «Всемирная литература» бывший блестящий дипломат и светлейший князь Петр Петрович Волконский. Это был редкий образец германского светского воспитания, человек огромной, но бессмысленно собранной эрудиции, мастер блестящей болтовни, которая никак не позволяла узнать, кто твой собеседник: просвещеннейший европеец или невежда. Французы называют таких людей — «опрокинутая библиотека». Этот человек, аристократ по происхождению, бывший помещик и миллионер, вряд ли был социально опасен в то время. В худшем случае он мыслил себя непризнанным Талейраном, спокойно ждал развития событий, изредка позволяя себе критиковать действия Чичерина. В свое время Н. С. Гумилёв, деклассированный дворянин, вольноопределяющийся из армейских гусар, вряд ли мог быть допущен на порог особняка бывшего светлейшего и однако из чистого снобизма Гумилёв считал нужным восстановить права и преимущества рождения светлейшего и тот государственный строй, с которым по существу он, Гумилёв, ничем не был связан. В этом была узость и наивность его позиции, трагикомичность позы контрреволюционного бретера и сноба. Когда в 1921 году группа работников уезжала с Раскольниковым в Афганистан, Гумилёв сказал кому-то из окружающих: «Если дело идет о завоевании Индии, мое сердце и шпага с ними». Он как бы жил в павловской эпохе, в годы, когда по приказу сумасшедшего монарха старенький атаман Платов двинул донских казаков на Индию. Для Гумилёва ничего не изменилось за сто с лишним лет; он жил в мире литературных реминисценсий, романтических легенд, жил окруженный последними снобами, «обносившимися жуирами» из «Бродячей собаки», шел навстречу бессмысленному концу и встретил его с бессмысленным и ненужным мужеством.

. . .

В декабре 1921 года Ф. Ф. Раскольнков писал мне из Кабула: «Знаете ли вы, что застрелилась А . . . Городецкий, по газетам, умер в Персии. О Гумилёве вам известно. О Балтфлоте мы совершенно ничего не знаем. Если при вашей близости к России какие-нибудь вести достигают вас раньше, пожалуйста, сообщите».

Я сообщил все, что знал, и получил ответ на свое письмо, считаясь с афганскими темпами, довольно скоро, в конце мая 1922 года: «Относительно Сергея Городецкого и А. (известной поэтессы) вы оказались правы. Я был введен в заблуждение. Читали ли вы статьи Л. М. (Ларисы Михайловны) в четвертом номере «Красной Нови»? Л. М. готовится выпустить свои «Письма с фронта».

. . .