Известная поэтесса Вера Лурье (1901 г. Петербург- 1998 г. Берлин), воспоминания которой журнал "Студия" начинает публиковать, являлась членом литературного кружка молодых поэтов Николая Гумилёва "Звучащая раковина". С 1921 года Вера Лурье жила в Берлине. Её мемуары, над которыми она работала в последние годы жизни, написанные на немецком языке, не были закончены и поэтому не изданы в Германии.
В 1920 году после окончания гимназии я посетила всего один раз Педагогический институт, где мне совсем не понравилось. Неточка, дочь подруги моей матери, которая была на несколько лет старше меня, рассказала мне о недавно открытом Доме искусств на углу Невского проспекта и Мойки. Его основал Максим Горький.
Дом искусств располагался в бывшем княжеском дворце. Коммунисты этого князя выгнали, и тогда там поселились деятели культуры. В этом доме организовывались различные семинары по поэтическому искусству и писательскому мастерству, по театральному искусству и многому другому. Кроме того, устраивались камерные концерты, танцевальные вечера и литературные чтения. Там был буфет с бутербродами и пирожными, парикмахер и маникюрша, неслыханная роскошь по тем временам. Кроме того, в нём находились апартаменты для известных деятелей литературы и искусства. Там жили писательница Мариэтта Шагинян и поэт Михаил Лозинский, а также Николай Гумилёв. В то время он был уже разведён с Анной Ахматовой. Она была, конечно, самой известной русской поэтессой, и каждая русская девушка мечтала быть похожей на неё. Она была для нас идеалом, олицетворением современной, свободной и независимой женщины. Гумилёв был в то время женат на очень молодой и немного скучной актрисе Анне Энгельгардт. Она была падчерицей поэта Константина Бальмонта.
Однажды в Доме искусств, который находился недалеко от нашего дома, состоялся вечер с танцами. Гумилёв стоял в углу зала и разговаривал с поэтом Осипом Мандельштамом. Мандельштам был небольшого роста и напоминал мне своей вверх закинутой головой сердитого петуха. Вместе с Гумилёвым, Ахматовой и Георгием Ивановым он был одним из основателей акмеизма. Это было литературное течение, которое развивалось вслед за символизмом и представляло собой определённую противоположность ему. Название происходит от греческого слова "акме" и означает "цветущая сила".
Мандельштам, как и многие другие писатели, погиб впоследствии в одном из советских лагерей.
Гумилёв произвёл на меня впечатление очень спокойного человека. Он был, собственно говоря, некрасив, у него была овальной формы голова, худое лицо и серые глаза. Но он обладал большим обаянием и был Личностью. Не будучи с ним знакома, я подошла к нему из озорства и спросила: "Николай Степанович, не хотите потанцевать?" Играли как раз вальс, и он ответил: "Я не танцую, но такой юной даме я не могу отказать. Мы пошли в круг танцующих и двигались скорее шагом, нежели действительно танцевали. Гумилёв в самом деле не умел танцевать.
"Я не претендую ни на что, только на дружбу с Вами!" - сказал он смеясь.
В Доме искусств я участвовала в двух семинарах. Одним руководил Николай Евреинов, который написал целый ряд интересных пьес, среди них - "Самое главное". Она была переведена на многие языки и поставлена во многих театрах за границей. В этой пьесе рассказывалось о неком учреждении по улучшению жизни несчастливых людей. Одной некрасивой и одинокой девушке представляют красивого мужчину, который ухаживает за ней и создаёт иллюзию счастья. Разумеется, он оказывается мошенником и обманывает девушку, жизнь которой становится ещё более несчастливой.
Евреинов был сторонником теории, что человеческая жизнь это театральное представление, а Бог - постановщик. Он делал доклады о драматургии и на другие театральные темы. Я была влюблена в него и посвятила ему стихотворение, которое начиналось словами: "Кто Вы такой, Христос и арлекин?" и где есть строки: "А вы пророк, кокаинист усталый".(1)
Евреинов был очень близорук и по улицам должен был ходить с палкой. Я помню, что он спотыкался. Часто его сопровождала Нора Захер, одна из его почитательниц. Позднее он женился на актрисе Анне Кашиной.
Второй семинар, в котором я участвовала, вёл Николай Гумилёв. Тема семинара -"Поэтическое искусство". Гумилёв придерживался мнения, что из любого человека можно сделать поэта. Сейчас я не согласна с этим его утверждением, потому что считаю, что определённые способности необходимы. На этот талант можно, конечно, благотворно влиять. Участники семинара писали стихи, которые они читали, остальные их обсуждали, а в конце высказывался Гумилёв. У Гумилёва я училась писать стихи, но мои стихи не имели, разумеется, того поэтического уровня, как поэзия моего учителя.
В течение десятилетий произведения Гумилёва были запрещены в Советском Союзе, поскольку он был открытым противником советского режима. Он был монархистом. Однажды он, заканчивая своё выступление, обратился к публике: "Господа!". Тогда выскочил большевик и закричал: "Нет больше никаких господ, а есть только товарищи!". Гумилёв посмотрел на него с презрением и ответил: "О таком декрете мне ничего неизвестно".
Это было прекрасное время. Из глубины моей памяти встают перед глазами живые картины, как мы в холодную русскую зиму сидели за длинным столом, открывалась дверь и входил Гумилёв. Он носил всегда шубу и меховую шапку. Медленно снимал он шубу и шапку и садился во главе стола. Потом вынимал украшенный черепаховым панцирем портсигар, доставал сигарету, зажигал её, и занятие начиналось.
Воспоминания возвращают меня далеко назад. Прошло почти 60 лет с тех пор, как я начала в Петрограде свою литературную деятельность.
С наступлением весны некоторые участники семинара ходили на прогулки с Гумилёвым. Мы бродили по запущенным улицам, где между тротуарными плитами росла трава. Опустошение после революции имело своё болезненное очарование. Кроме того, во всём этом чувствовалось что-то вольное. Особенно ярко осталась в моей памяти улица вдоль Невы - Набережная. В Петрограде и позднее в Берлине я написала несколько стихотворений о Набережной.
Аня Энгельгардт, вторая жена Гумилёва, не была в Петрограде, когда я с ним познакомилась. У Гумилёва было много подруг, которых он любил и которые любили его. И я тоже, конечно, была очень влюблена в Гумилёва, и моё увлечение Евреиновым было забыто. Однажды Гумилёв сказал мне, что участник петроградской поэтической богемы Николай Оцуп хочет устроить в своей квартире небольшой праздник, но, “разумеется, - как он подчеркнул, - только для взрослых. Что касается такой примерной девушки, как Вы, то об этом и речи быть не может”. Это обидело и одновременно раззадорило меня, ведь мне было 20 лет, и я решила пойти туда. В то время была в полном разгаре Гражданская война, красные сражались против белых, и вечером после 20 часов не разрешалось выходить из дома. Таким образом, домой возвращаться можно было только утром на следующий день, чтобы не быть арестованной на улице.
Когда я вошла в квартиру Оцупа, там уже сидели Гумилёв, поэт Георгий Иванов, морской офицер Колбасьев, который писал рассказы, фотограф Моисей Наппельбаум и его дочери Ида и Фрида. Впоследствии Наппельбаум стал знаменитым советским фотографом. Многие позднейшие портреты Ленина были сделаны им. Говорили, что он стал прекрасным ретушёром Кремля, и, когда было необходимо, удалял с фотографий Троцкого или других противников Сталина. Кроме того, здесь был, конечно, сам Николай Оцуп. В квартире не было света, и мы ходили из комнаты в комнату с керосиновой лампой. Пили что-то ужасное, сделанное из денатурата.
Придя на следущее утро домой, я написала стихотворение, в котором есть строка: "Милые, милые, милые, / Ночь оторвала меня".(2)
Я хотела, чтобы хотя бы кто-то знал, где я собираюсь провести ночь, и я посвятила в свои планы мою гувернантку. Она предостерегла меня от Гумилёва, у него будто бы был сифилис. Якобы по этой причине он был пациентом моего отца.
Костя Вагинов тоже знал об этом вечере. Это был молодой поэт, ученик Гумилёва, который меня в то время очень любил. Сейчас я думаю, что было подло с моей стороны рассказывать об этом Косте. Ведь он вполне мог себе представить, что там в квартире могло происхо-дить. И он знал о моей влюбчивости - а Гумилёв пользовался славой покорителя женских сердец. Костя Вагинов написал посвященное мне стихотворение на книге стихов Анны Ахматовой "Чётки". Это было лирическое, сложное и очень красивое стихотворение. (3)
В Берлине я посвятила ему тоже несколько стихотворений (4), и мы переписывались долгое время. Позже он стал в Советском Союзе довольно известным поэтом. Он женился на Александре Фёдоровой, тоже участнице "Звучащей раковины", как называлась группа молодых поэтов вокруг Гумилёва. Костя Вагинов умер молодым от туберкулёза.
Когда я однажды пришла в Дом искусств посетить Гумилёва, меня предупредили в фойе, чтобы я не ходила в его комнату. Там, наверно, западня ЧК. Сам Гумилёв, видимо, уже арестован, а наверху чекисты подстерегают его друзей. После этой новости я как можно скорее поспешила домой.
Во время ареста о Гумилёве заботились три женщины, которые носили ему посылки в тюрьму - Аня Энгельгардт, Ида Наппельбаум и Нина Берберова, подруга поэта Владислава Ходасевича. Вскоре мне сказал советский журналист и искусствовед Натан Федоровский, что Гумилёв как контрреволюционер был расстрелян якобы собственноручно пресловутым начальником ЧК Дзержинским.
После расстрела Гумилёва члены "Звучащей раковины" заказали траурный молебен в Казанском соборе на Невском проспекте по "рабу божьему Николаю". Имя Гумилёва уже не решались упоминать публично. Случайно я встретила на улице Анну Ахматову. Она сказала, что уже знает о панихиде. При богослужении мы встретились ещё раз.(5)
Много лет спустя, в 40-х годах, был арестован её сын Лев Гумилёв. Он был приговорён к 10 годам лагерных работ в Сибири. В 50-е годы многие деятели культуры, в том числе Эренбург, пытались его освободить. Наконец, им это удалось. Анна Ахматова ждала в тюремных очередях в Ленинграде, как многие другие матери, чтобы передать сыну еду и деньги. Позднее она написала известную поэму "Реквием", которую она посвятила своему сыну Льву Гумилёву:
Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в чёрную долину."
В поэме говорилось о том, что матери заключённых должны наконец дождаться возвращения своих детей и мужей. Это были стихи о всех женщинах, которые потеряли своих близких во время сталинского террора. Это были прекрасные стихи. Когда я впервые читала "Реквием" и вспоминала Николая Гумилёва, в горле у меня стоял ком.
Перевела с немецкого Антонина Игошина
Стихи Веры Лурье, упомянутые в тексте, печатаются ао ее книге “STICHOTVORENIJA”, BERLIN FERLAG,1987
ХРИСТОС И АРЛЕКИН
Посвящается Н. Н. Евреинову
Кто Вы такой, Христос и арлекин,
Всегда носящий маску шутовскую.
Усталый взгляд рембрандтовских картин
Я предпочла улыбке, поцелую.
И по ночам я разучилась спать,
Загадку жуткую решить не смею.
Мне жёсткой кажется моя кровать,
И в бездну заглянуть я не умею.
Кто Вы такой - фанатик или шут?
Какая тайна скрыта под личиной?
Мне голову так больно мысли жмут,
Мне бесконечно грустно без причины.
А может быть Вы просто человек
С душой больной, изломанной и жалкой.
Унылый гость заманчивых аптек,
В пальто осеннем, с деревянной палкой.
Сегодня светом озарённый бог
Вы смотрите на мир с любовью, верой,
В нём много неизведанных дорог,
А завтра безнадежность, боль без меры,
Кругом не люди - уличная грязь,
А Вы пророк - кокаинист усталый,
Вам надоела с скучной жизнью связь
И смертная тоска в улыбке вялой.
Пусть будет так, я всё равно люблю
Кокаиниста и шута, пророка.
Я терпеливо по ночам не сплю,
По комнатам брожу я одиноко.
Но неужели маску не сорву
И тайну никогда я не узнаю.
Я только Вами целый год живу
И тоже маской от людей скрываю.
(2) * * *
Церковь от солнца сквозная.
Десять, всё тихо кругом.
Белый свой дом не узнала
В том переулке пустом.
Звон этот, звон колокольный.
Что же случилось со мной.
Буду для всех я спокойной,
В сердце осталось пятно.
С жадной, настойчивой силой,
Чёрным железом звеня,
Милые, милые, милые,
Ночь оторвала меня.
(3) Текст стихотворения был записан К. Вагиновым на авантитуле книги А.Ахматовой "Чётки" вместе со следующим посвящением: "Дорогой Вере Лурье. В память однолетней большой дружбы на книжке Вашей любимой поэтессы, посвящаю. Вагинов К. 9.Х.21 г. Петербург"
В. Л.
Упала ночь в твои ресницы,
Который день мы стережём любовь.
Антиохия спит, и синий дым клубится
Среди цветных умерших берегов.
Орфей был человеком, я же сизым дымом.
Курчавой ночью тяжела любовь,
Не устеречь её. Огонь неугасимый
Горит от этих мёртвых берегов.
(4) * * *
Посвящается К. Вагинову
Чтобы она так громко не звенела,
Я душу спрятала в большой карман.
Остался только след колючих ран.
По улицам бредёт пустое тело.
Ты стал бояться потемневших зал
И не ласкаешь больше мои руки.
Ты бьёшься, бьёшься в непонятной муке.
Зачем ты звон души моей украл!
ЭШЕЛОН
Посвящается К.Вагинову
Мой дом разрушил ветер старый
И песни прежние унёс.
А люди спят на грязных нарах
Под равномерный стук колёс.
Далёким стал прощальный вечер,
Ночной туманный Петроград
И поцелуй последней встречи,
И на лету последний взгляд.
Вагон качается устало,
Фонарь мигает в темноте,
И только сердце-месяц алый
Давно распято на кресте.
* * *
Посвящается К.Вагинову
Снег упал мне в душу белый,
В небе чёрном звёздный взгляд.
Странно проходить без дела
Чуждых улиц длинный ряд.
Колокольцев переливы,
Скрип саней, трамвайный гром.
А у Финского залива
Тихий город, старый дом.
И твоя улыбка, милый,
Длинная твоя шинель.
Колокольцев звон унылый.
В сердце жгучий, белый хмель.
(5)* * *
На смерть Гумилёва
"Никогда не увижу Вас",
Я не верю в эти слова!
Разве солнечный свет погас,
Потемнела небес синева?
Но такой как и все этот день,
Только в церкви протяжней звонят,
И повисла чёрная тень!
Не увижу тот серый взгляд!
А последней зелёной весной
Он мимозу напомнил мне...
Подойду и открою окно,
От заката весь город в огне.
* * *
На смерть Гумилёва
Слишком трудно идти по дороге.
Слишком трудно глядеть в облака,
В топкой глине запутались ноги,
Длинной плетью повисла рука.
Был он сильным, свободным и гордым
И воздвиг он из мрамора дом,
Но не умер под той сикоморой,
Где сидела Мария с Христом.
Он прошёл спокойно, угрюмо,
Поглядел в черноту небес.
И его последние думы
Знает только северный лес.
ОСЕНЬ
На смерть Гумилёва
Иду быстрей по Невскому вперёд -
Куда, зачем не знаю и сама,
Но только прошлый не вернётся год
И будет новой снежная зима.
Я вспоминаю Мойку всю в снегу,
Его в дохе и шапке меховой
И с папиросой дымною у губ,
И то, как он здоровался со мной.
Потом, прищурив глаз, лениво шёл
К столу, где мы садились в длинный ряд,
Клал папиросы медленно на стол.
Я не увижу больше серый взгляд.
Из ресторанных глаз пронзает свет,
Томительно зовут, зовут смычки.
По Невскому проспекту столько лет
Отстукивают осень каблуки.