Вячеслав Иванов о Гумилёве

теги: Вячеслав Иванов, современники

(по материалам бесед с М. С. Альтманом)
Публикация К. Ю. Лаппо-Данилевского


Более двадцати лет назад в „Ученых записках" Тартуского университета были опубликованы с предисловием З. Г. Минц отрывки из бакинских бесед М. С. Альтмана с В. И. Ивановым.1 Эта публикация до сих пор воспринималась исследователями некритически: считалось, что большая часть записей, наиболее интересная в историко-литературном отношении, прочно вошла в научный оборот, а авторитет М. С. Альтмана, видного литературоведа, собственноручно подготовившего текст, способствовал тому, что хронологическое расположение материала ни у кого не вызывало сомнений. В настоящее время в нашем распоряжении находится полный текст „Разговоров с В. И. Ивановым" М. С. Альтмана, сохранившийся в семье его родной сестры Софьи Семеновны Альтман (1909-1990).

На основании знакомства с ним можно утверждать, что публикация, осуществленная в „Ученых записках", — монтаж, усеченный вариант, причем более двух третей текста до сих пор остается в рукописи. Появившуюся в печати часть „Разговоров" можно фактически рассматривать как результат автоцензуры, ибо изменения, вносившиеся автором, были вызваны системой идеологических установок, господствовавших в советском обществе 1960-х гг.; свежи были в памяти М. С. Альтмана и события его жизни в 1940-е гг.2

Несомненны заслуги З. Г. Минц (автора предисловия) и М. Э. Коор (составителя примечаний), способствовавших первому знакомству с этим замечательным памятником русской культуры XX столетия; однако, даже учитывая уровень изученности наследия В. И. Иванова в 1960-е гг., нельзя согласиться с общей концепцией „Разговоров", предложенной З. Г. Минц как „записей дневникового характера". Вряд ли усеченный текст давал также материал для утверждения, что ряд критических суждений, высказанных В. И. Ивановым по адресу собратьев по литературе, отражал „горькое осознание того самого „кризиса символизма ", который для Ал. Блока стал совершившимся фактом уже к началу 1910-х гг.".3 Столь же спорным было, на наш взгляд, уже в то время положение исследовательницы о том, что и В. И. Иванов, и А. А. Блок, и В. Я. Брюсов „до победы революции... считали главной задачей этой революции разрушение культуры, а в годы после Октября — восстановление непрерывной культурной преемственности".4

„Разговоры с В. И. Ивановым" не просто „записи дневникового характера", это своеобразный литературный памятник, построенный по образцу знаменитых „Разговоров с Гете" И. П. Эккермана, упоминание о которых в тексте М. С. Альтмана отнюдь не случайно. Укажем также, что 20 сентября 1921 г. В. И. Иванов не скрыл от своего собеседника, что в полученном из Тифлиса приглашении прочесть лекции он был назван „славянским Гете".5 М. С. Альтман не был для его наставника просто студентом — в 1920 г. в Баку был опубликован сборник его юношеских стихов „Серебряный кладезь", поэтическое дарование дает ему право иногда на равных беседовать со старшим собратом по перу, что сделало „Разговоры" и памятником литературного ученичества, и увлекательной литературной игрой двух поэтов, предстающих во всем блеске импровизаций, и курсом пропедевтики символизма.

Поэтические таланты порой стирают возрастную грань между собеседниками, порой же ощутима пропасть между ними — убеленный сединами мудрец беседует с юношей, зрелый философ — с робким искателем истины, средневековый мастер — с учеником, затаив дыхание, внимающим учителю. В этих перепадах, в постоянной смене фокуса, перемене ролей перед нами предстает В. И. Иванов как подлинный мастер диалога, направляющий разговор в то или иное русло, неизменно придающий ему занимательность.

Без краткой характеристики материалов, которые были исключены М. С. Альтманом из текста, готовившегося к публикации в 1968 г., вряд ли возможно осознание значения „Разговоров с В. И. Ивановым" (в том числе и части, посвященной Н. С. Гумилеву), что побуждает нас уделить некоторое внимание этому вопросу. В первую очередь было устранено все, хотя бы отдаленно связанное с идеалистическим мировоззрением замечательного русского поэта — толкования библейских и талмудических текстов, евангельских притч, рассуждения о смертной казни и заповеди „не убий" (несомненна связь этого пассажа с эпохой красного террора, скажем более — он порожден ею), о мистическом смысле любви, о демоничности всякой культуры и об освобождении через движение, о фаллической символике камня в Библии, о значении праздника Успения в русской жизни, о демократизме науки и аристократизме культуры, о Боге как внутреннем опыте, о восточных культах и т. д. Столь же последовательно были изгнаны размышления о наследии А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, О. Вейнингера, Н. Ф. Федорова, о. П. Флоренского, о несостоявшейся встрече с главой европейской антропософии Р. Штейнером, о нарушавших рационалистическую концепцию мира опытах Велимира Хлебникова по предсказанию будущего...

Литературные суждения тоже подверглись фильтрации: в первую очередь было устранено почти все связанное с именем Ф. М. Достоевского (об изображении И. С. Тургенева в романе „Бесы", о соотношении творчества Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, о символическом значении образов главных героев в романе „Братья Карамазовы"), удалены в высшей степени резкие отзывы о В. Я. Брюсове, а также восхищенные реплики о произведениях Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, способных смутить чинную советскую благопристойность.

Национальный вопрос, по мнению официальной идеологии 1960-х гг., был уже успешно разрешен, чем оказалась предопределена судьба столь важной оппозиции, как противопоставление В. И. Иванова (в качестве представителя новозаветной культуры) М. С. Альтману как продолжателю традиции ветхозаветной. Отметим, что этот искусно созданный образ собеседника в значительной степени противоречил биографии М С. Альтмана, получившего светское образование, отличавшегося в это время симпатиями к большевизму. Тем не менее подобное противопоставление не могло не придать определенное изящество суждениям В. И. Иванова о природе русского национального характера, о красоте произведений X. Н. Бялика и т. д. — напомним, что неославянофильские настроения были присущи В. И. Иванову во второй половине 1910-х гг., когда он сближается в Москве с С.Н.Булгаковым, В. Ф. Эрном, о. П. Флоренским и др.6

Находясь наедине со своим учеником, В. И. Иванов не скрывал своей антипатии к большевизму, чем вызвано значительное число купюр политического характера: исключено пространное рассуждение о принципах новой власти, о симпатиях к ней Р. Роллана и А. Франса, о всякой революции как великом зле и т. д. Необходимо отметить, что хотя Октябрь и стал причиной гибели многих близких ему людей, лишил его материальной обеспеченности, в своих оценках происходившего В. И. Иванов менее всего был движим личными чувствами — неприемлемыми для него были в первую очередь общие принципы, которыми руководствовалась пришедшая к власти партия. В первые послереволюционные годы завершается поэма „Человек", создаются „Песни смутного времени" и „Зимние сонеты", знаменитая „Переписка из двух углов".7 На всех этих произведениях лежит печать страдания, трагической просветленности, делающая их особенно пронзительными.

Хлопоты о выезде за границу, тем более необходимом в связи с болезнью В. К. Ивановой, жены поэта, оканчиваются неудачей, — уже назначенная командировка за границу отменяется: „Когда Луначарский выхлопатывал командировки Бальмонту и Вячеславу, он попросил их дать ему лично честное слово, что они, попав за границу, хотя бы в первые годы, не будут выступать открыто против советской власти. Он за них ручался. Они оба дали это слово. Но Бальмонт, который выехал первым, как только попал в Ревель, резко выступил против Советской России".8

Смерть жены 7 августа 1920 г. и надвигающаяся голодная зима побуждают 54-летнего поэта отправиться с двумя детьми на юг в надежде некоторое время прожить в санатории в Кисловодске,9 откуда семья поэта была изгнана приближением театра военных действий. Добравшись до Баку, В. И. Иванов именно здесь обретает тихую пристань на несколько лет — 19 ноября 1920 г. он был единогласно избран ординарным профессором по кафедре классической филологии, ему была предоставлена для проживания отгороженная часть вестибюля в здании Университета (прежняя „курилка"), ставшая на несколько лет пристанищем его семьи. В. И. Иванов, отличительной чертой которого была доброжелательность к молодежи, активно включается в университетскую жизнь,10 много времени отдавая не только преподаванию, но и встречам, беседам с учениками. Свое состояние в первые годы пребывания в Баку Вячеслав Иванов лучше всего выразил в письме к другу юности историку-медиевисту И. М. Гревсу от 12 мая 1922 г.; ощущая небывалую творческую опустошенность („Муза моя, кажется, умерла вовсе"), он наконец обрел верный кусок хлеба и может предаться научным изысканиям: „Университет, где я занимаю кафедру классической филологии, мне мил. Он имеет около 2000 студентов, достаточное число действительно выдающихся ученых сил, работает дружно всеми своими аудиториями, семинариями, лабораториями и клиниками, печатает исследования, пользуется автономией и по нашему времени представляет собою зеленеющий маленький оазис среди академических развалин нашей родины. Живу я в своем кабинете классической филологии с широким балконом (вернее, альтаной, ибо здание в стиле немецкого ренессанса), с которого вижу голубую бухту, и далекие высокие берега, и мачты. Живу в одной комнате, тут же, через корридор с Лидией и уже почти 10-летним Димой. Лидия изучает контрапункты и фуги и пишет хорошие композиции, у нее есть рояль Бехштайн. Вокруг меня ревностные ученики. Мы на юге, на широте Мадрида. Я доволен и Югом, и чисто иератическою деятельностью. Будь только книги в достаточном количестве, я бы ничего другого не хотел, как φιλολογεΐν καί φιλοκαλεΐν.11 Прошусь за границу, обещают, говорят, денег нет...".12

Одним из ближайших к В. И. Иванову и его семье людей в 1920-1921 гг. был М. С. Альтман (затем наступило некоторое взаимное охлаждение), впервые увидевший своего будущего учителя 20 ноября 1920 г. в бакинском Большом драматическом театре, где В. И. Иванов перед переполненной аудиторией читал доклад о Льве Толстом. Однако эта встреча уже имела некоторую предысторию — в стихах М. С. Альтмана ощутимо сильное влияние литературы русского символизма (главным образом произведений К. Д. Бальмонта и В. И. Иванова), как показывает его первый поэтический сборник.13

Все вышеизложенное подводит нас к судьбе небольшого отрывка в „Разговорах с B. И. Ивановым", посвященного Н. С. Гумилёву. Он был записан в конце сентября 1921 г., когда до Баку докатился слух о так называемом „таганцевском деле", и В. И. Иванов получил недостоверные известия о гибели некоторых своих друзей (И. М. Гревса и C. В. Троцкого). Публикуемый нами ниже фрагмент важен главным образом в двух отношениях — в первую очередь как непосредственный отклик, воскрешающий психологическую атмосферу красного террора, главной функцией которого, как известно, было не наказание, а превентивное устрашение.14 Не считая возможным в данной работе касаться специально вопроса о „контрреволюционной деятельности" Н. С. Гумилева, хотелось бы все же отметить, что решить его окончательно нельзя без публикации всех материалов по делу В. Н. Таганцева, а противопоставление поэта, виновного якобы лишь в недонесении, другим участникам „заговора" недопустимо. Обращает на себя внимание и тот факт, что 14 из 61 расстрелянного — женщины (2 в возрасте 60 лет, 5 — в возрасте от 28 до 33, 6 — от 20 до 26, возраст одной жертвы не указан) .15 Отметим также, что Анна Ахматова, по вполне понятным причинам неоднократно размышлявшая о таганцевском деле, считала его сфабрикованным, как о том сообщает А. И. Солженицын.16

С другой стороны, публикуемый ниже отрывок является во многом итоговым — он завершает многолетние отношения двух поэтов, дает не документально точную, а намеренно преображенную картину их знакомства. Часть фрагмента была включена в тартускую публикацию, однако информация, заключенная в ней, не выходит за пределы общеизвестного — купюрам подвергалась оценка расстрела как инспирированного Г. Е. Зиновьевым „убийства гнусного и отвратительного", сокращены общие характеристики С. М. Городецкого и Н. С. Гумилёва, исключено упоминание о смерти А. А. Блока и его разочаровании в революции. М. С. Альтман позднее внес в текст также историко-литературное уточнение — собеседник не назвал ему имени М. А. Волошина (в рукописи стоят литеры „NN"), что в высшей степени характерно для В. И. Иванова, избегавшего каких бы то ни было намеков на скандальные эпизоды из жизни писателей старшего поколения. Не проявилось ли и здесь представление, столь свойственное поэту, о несопоставимости произведений искусства и жизненного материала, их породившего? М. С. Альтман позднее на полях указал также причину дуэли Гумилёва с Волошиным („из-за поэтессы Черубины де Габриак — псевдоним Е. И. Васильевой, урожденной Дмитриевой"), исключив все бросавшее тень на репутацию одного из них.17 Эта подробность — интересная деталь отношений В. И. Иванова с М. А. Волошиным, запутанность которых восходила к весне 1907 г.

Трагические обстоятельства гибели Н. С. Гумилёва привели к тому, что история знакомства В. И. Иванова с ним была представлена почти как идиллия.18 Из писем Н. С. Гумилёва к В. Я. Брюсову, ценного источника сведений о вхождении молодого поэта в литературу в середине 1900-х гг., можно заключить, что именно В. Я. Брюсов обратил внимание Н. С. Гумилёва на стихи В. И. Иванова, о пиетете перед которым прекрасно свидетельствует следующая цитата (письмо к В. Я. Брюсову от 30 октября 1906 г. из Парижа): „Кроме того, я был бы в восторге увидеть Вячеслава Иванова и Макса Волошина, с которыми Вы наверно знакомы. Но только не Бальмонта".14 Желание поэта осуществилось лишь через два года — знакомство Н. С. Гумилёва с В. И. Ивановым следует датировать осенью 1908 г., подлинное же сближение произошло весной 1909 г., когда Вяч. Иванов по просьбе Н. С. Гумилёва, А. Н. Толстого и П. П. Потемкина прочел на „башне" курс стихосложения для молодых поэтов. В. И. Иванов принял также в 1909 г. живейшее участие в издании журнала „Остров", задуманного Н. С. Гумилёвым (вышло всего два номера).

О характере взаимоотношений двух поэтов в этот период лучше всего свидетельствует запись в дневнике В. И. Иванова от 4 августа 1909 г.: „День был совершенно бесплодный для работы, рано прерванный приездом Гумилёва, который остался обедать. Я люблю его и охотно говорил с ним о многом и читал ему стихи".20 Именно Н. С. Гумилев становится вскоре инициатором продолжения стиховедческих штудий при редакции журнала „Аполлон" — так, в десятых числах октября 1909 г. было создано „Общество ревнителей художественного слова", игравшее видную роль в литературной жизни Петербурга в течение нескольких лет.

Быстро возраставшее влияние Н. С. Гумилёва в редакции „Аполлона", по всей видимости, очень скоро вызвало неудовольствие Вяч. Иванова, как о том свидетельствуют воспоминания редактора журнала С. К. Маковского: «Сколько раз корил он меня за слабость к Николаю Степановичу! Удивлялся, как я мог поручить ему „Письма о русской поэзии", иначе говоря — дать возможность вести в журнале „свою линию"». „Ведь он глуп, — говорил Вячеслав Иванов, — да и плохо образован, даже университета окончить не мог, языков не знает, мало начитан...".21

Столь резкий отзыв о Н. С. Гумилёве ( относящийся уже, видимо, к 1912 г.) несомненно был вызван соперничеством двух поэтов, боровшихся за влияние на редакцию „Аполлона", причем В. И. Иванов в данном случае был оттеснен младшим по возрасту, но неизмеримо более энергичным писателем. Благодаря хранящимся в ИРЛИ материалам, исследованным О. А. Кузнецовой, можно утверждать, что первым столкновением, „проверкой оружия", было заседание 1 апреля 1910г., посвященное обсуждению доклада Вячеслава Иванова, текст которого был опубликован в составе статьи „Заветы символизма" в восьмом номере журнала „Аполлон" за 1910 г. В. Я. Брюсов, прекрасно осведомленный о расстановке сил в редакции „Аполлона", был уверен, что общая направленность выступления будет прежде всего чужда „кларистам".22 Действительно, именно наличие в редакции „Аполлона" поэтов иной, чем В. И. Иванов, эстетической ориентации стало причиной полемического столкновения 1 апреля 1910 г.: с возражениями выступили С. Л. Рафалович, Н. С. Гумилёв, Н. В. Недоброво, А. А. Кондратьев, С. М. Городецкий; в целом одобрительными были суждения К. Эрберга, В. В. Гиппиуса, Ю. Н. Верховского.23 По всей видимости, в течение 1910 г. произошло дальнейшее охлаждение между В. И. Ивановым и сотрудниками „Аполлона", тяготевшими к „кларизму", именно оно подготовило резкую критику В. И. Ивановым стихотворения Н. С. Гумилёва „Блудный сын" на заседании „Общества ревнителей художественного слова" 13 апреля 1911 г. Этот эпизод, как и последовавшее затем открытие „Цеха поэтов" (первое заседание — 20 октября 1911 г.), детально рассмотрен в научной литературе, в силу чего мы не будем останавливаться на нем подробно.

За внешне корректными отношениями (упомянем, например, о рецензиях Н. С. Гумилева на поэтические сборники В. И. Иванова)24 таилось, по всей видимости, сильное взаимное раздражение,25 о чем свидетельствует следующее признание в письме Н. С. Гумилёва к Анне Ахматовой (начало 1913 г.): „...Снился раз Вячеслав Иванов, желавший мне сделать какую-то гадость, но и во сне я счастливо вывернулся". Эта напряженность стала причиной крайне резких отзывов Анны Ахматовой о Вячеславе Иванове (как в автобиографических заметках, так и в беседах с Л. Чуковской), предвзятость которых прекрасно продемонстрирована В. Блиновым.26

Отъезд В. И. Иванова с семьей за границу в мае 1912 г., дальнейшее проживание в Москве (с августа 1913), сближение с Н. А. Бердяевым, о. П. Флоренским, С. Н. Булгаковым, С. А. Котляревским, П. Б. Струве лишают актуальности недавние литературные столкновения, разводят жизненные пути двух поэтов, так уже более и не скрестившиеся.

Важное дополнение к теме данного сообщения содержится в неопубликованном письме другого ученика В. И. Иванова, В. А. Мануйлова, к родным из Баку от 25 марта 1922 г. (пользуюсь случаем принести благодарность Л. Л. Ганзен, предоставившей его текст): „Жизнью своей здесь очень доволен. Служу на военно-инженерных курсах. Учусь я в здешнем университете под непосредственным руководством Вяч. И. Иванова, который отнесся ко мне очень ласково и хорошо, несмотря на то, что некоторые вещи мои ему не понравились (напр., „Письмо с дороги", „Жестяной автомат" (имеются в виду ранние стихотворения известного впоследствии литературоведа В. А. Мануйлова. — К. Л.-Д. ). Изучаю с ним Пушкина и Лермонтова. Занимаюсь поэтикой.

Долго и помногу (т. е. часто) беседую с ним о нашей литературе. Вот его мнения и взгляды: Гумилёва, Блока и Кузмина он очень любит. Есенина любит, но принимает не всего, а частями, где он „не хулиганит". Цельного еще у него ничего не находит, но ждет. „Пугачева" не читал. Маяковского не любит, хотя и признает необычайную силу и талантливость, „погрязшие в болоте современности".

О Мариенгофе и говорить не хочет.

Вообще старик углублен в изучение античной философии и литературы, сам пишет сейчас мало и новыми течениями интересуется мало. Стихи свои читает очень хорошо".
Неизменно положительная в дальнейшем оценка поэзии Н. С. Гумилёва, свойственная В. И. Иванову в 1920—1930-х гг.,27 восходит, как мы попытались показать, к пересмотру их отношений sub specie aeternitatis, произошедшему при известии о трагической гибели „русского Андрея Шенье", как о том свидетельствует приводимый ниже фрагмент из „Разговоров" от 20 сентября 1921 г.; его составляют краткий вопрос М. С. Альтмана и пространное рассуждение В. И. Иванова.

В заключение отметим, что данное высказывание является единственным в своем роде — существующие же в научной литературе упоминания о некрологе Н. С. Гумилева, написанном В. И. Ивановым для газеты „Бакинский рабочий" (Мартынов И. Ф. Поэтические отклики на смерть Гумилёва // Вестник РСХД. 1987. № 150. С. 178), следует признать недостоверными. В действительности в № 227 газеты „Бакинский рабочий" от 5 октября 1921 г. содержится лишь краткое сообщение о ненапечатанных рукописях расстрелянного поэта. Оно подписано псевдонимом „Neto".

— Слышали Вы о смерти Гумилёва?

— Нет, не о смерти, а об убийстве гнусном, отвратительном. Его убила ЧК по обвинению в каком-то контрреволюционном заговоре (человек 60 всего убили,1 называют проф<ессора> географии Таганцева,2 Попова,3 даже (но я не верю — было бы слишком ужасно) Гревса4). Я очень любил Гумилёва, это показывает вся моя жизнь. Он был под сильным влиянием Брюсова и французов, но уже освободился от своих учителей и стал вполне самостоятельным. Помню, когда вышел его первый самостоятельный сборник, я в длинной рецензии (по форме напоминающей похвальный отзыв об академическом диссертанте) указал, что Гумилёв окончательно прошел подмастерский искус и стал настоящим мастером.5 Он был еще очень молод и подавал самые большие надежды. Это был своеобразный, но несомненный поэт. Он был романтиком, конечно, и упивался экзотикой, но этот романтизм был у него не заемный, а подлинно пережитый. Дважды с очень тощими средствами и без достаточного знания языков ездил он в Абиссинию,6 охотился там и на гиппопотамов, и на других африканских чудовищ, обошел ее и объездил всю кругом. От его описаний действительно отдает морской пылью. Был он первым мужем Ахматовой, которая с ним в литературном отношении ничего общего не имела. Так же, как и Городецкий. Все трое7 — они, совсем в разные стороны тянущие, — образовали пресловутое „Акме". И, конечно, опять разбрелись быстро. Городецкий теперь большевик, но можно быть большевиком под знаком Теленка, растопырившим хвост и бессмысленно мычащим. Таков Городецкий. И он совершенно искренно большевик. Кто не поверит в его искренность, тот недостаточно знает человека и всей суеты человеческого сердца. Что касается отношения Гумилёва к революции, то фактически мне об этом ничего не известно. Зная его, полагаю, что ни к каким проектам, конституциям и вообще всей этой кадетской дипломатчине он способен не был и не мог, никакой наклонности не имея. Но в бой, если б понадобилось (и даже не понадобилось) идти или совершить какой-нибудь акт, на это он как раз. Ибо был он всегда безусловно храбр и рыцарски благороден. Был он чуть-чуть вызывающим, мог даже показаться наглым, но повторяю, был вполне рыцарем. Помню, как он проводил у меня ночь накануне своей дуэли с NN,8 он стрелял для приличия только, почти в воздух. А его противник в упор и даже нарушив правила несколько.9 Хотя NN был моим приятелем, но я сразу принял сторону Гумилёва, а с тем разошелся. Было что-то всегда фатальное в нем, и можно было предвидеть, что он плохо кончит и именно в раннем возрасте. Так и случилось. И если всякие убийства противны, то в революциях особенно противны те, которые наименее стихийны и совпадают не с подъемом революционной волны, а с ее упадком. Тогда палачи особенно омерзительны, как этот Калигула — Зин<овьев>.10 Да, неслыханная это тирания, убивающая всех, кто смеет быть собой. Троц<кого>11 убили за то, что он Троцкий, а Гумилёва за то, что он Гумилёв. Их убили, а Блока убило.12 Ибо грудная жаба — это болезнь, которая сильно зависит от состояния нервов. Ну, а нервы Блока в это время имели от чего быть возбужденными!

1. Список расстрелянных в связи с „таганцевским делом" (включает 61 имя) был опубликован в газете „Петроградская правда", № 181, от 1. 09. 1921 г. Под номером 33 читаем о Н. С. Гумилёве: „Гумилёв Николай Степанович, 33 л., б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии „Из-во Всемирной Литературы", беспартийный, б. офицер. Участник П<етроградской> Б<оевой> 6<рганизации>, активно содействовал составлению прокламаций к.-революционного содержания, обещая связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании; получал от организации деньги на технические надобности". Отчет о заседании Петроградского совета опубликовала также „Красная газета" за то же число. Высказывания современников по делу В. Н. Таганцева см. в статье: Тименчик Р. Д. По делу № 214224 // Даугава. 1990. № 8. С. 116-122.

2. Таганцев Владимир Николаевич (1890-1921) — географ, профессор Санкт-Петербургского университета и Горного института. В списке „Петроградской правды он указан первым: „...31 г., б. помещик, профессор-географ, беспартийный секретарь Сапропеллевого Комитета; глава и руководитель Петроградской боевой организации; поставил себе целью свержение Советской власти путем вооруженного восстания и применения тактики политического и экономического террора по отношению к Советской власти. Состоял в деловом отношении с разведками: Финского Генерального Штаба, американской, английской."

3. В „Петроградской правде" под номером 4 содержится следующая информация: „Попов Григорий Константинович, 27 л., б. дворянин, по убеждениям монархист, завед. п/отд. Учета Авто-Гужа, холост, активный участник Птг. Боевой Орг., которую снабжал сведениями о положении Авто-Гужа, списками гаражей в г. Петрограде; имел деловые сношения с одним из руководителей организации Шведовым В. Г. После ареста Таганцева продолжал активную работу и был связан с Финляндией; принимал курьеров разведок".

4. Гревс Иван Михайлович (1860-1941) — известный русский историк, специалист по Римской империи и средневековью, профессор Санкт-Петербургского университета и Высших женских курсов; основатель советской медиевистики. Среди его учеников — А. П. Алявдин, Н. П. Анциферов, В. В. Бахтин, О. А. Добиаш-Рождественская, А. П. Смирнов, Л. П. Карсавин, Н. П. Оттокар, Г. П. Федотов. В жизни В. И. Иванова дружба с И. М. Гревсом, начавшаяся в Париже в 1891 г., занимала особенное место, именно он познакомил поэта с его второй женой, Л. Д. Зиновьевой-Аннибал. Слух о расстреле историка был ложным.

5. В действительности в рецензии на сборник Н. С.Гумилёва „Жемчуга" (М., 1910; третий по счету и „первый самостоятельный", по мнению В. И. Иванова) отмечалось ученичество у В. Я. Брюсова, а также указывалось, что Н. С. Гумилёву свойственна „...стесненность поэтического диапазона и граничащая подчас с наивным непониманием неотзывчивость нашего автора на все, что лежит вне его грезы". В заключение признавалось, что „он ученик, какого мастер не признать не может; и он — еще ученик..." (Аполлон. 1910. № 7. С. 41, 38).

6. В действительности в Абиссинию Н. С. Гумилёв ездил трижды: ноябрь 1909 — февраль 1910, сентябрь 1910 — март 1911, апрель — август 1913 г. Известно также, что 5 апреля 1911 г. В. И. Иванов присутствовал в редакции „Аполлона" на сообщении Н. С. Гумилёва о путешествии в Африку; о заседании, имевшем место неделю спустя (13 апреля), есть следующие сведения: „Вячеслав Иванов сообщил свою оценку образцов абиссинской поэзии, записанных и переведенных Н. С. Гумилёвым во время его недавнего африканского путешествия. <...> [После доклада. — К. Л.-Д.] Вячеслав Иванов прочитал стихотворение в форме газэлы на абиссинские мотивы..." (Чудовский В. Литературная жизнь. Собрания и доклады // Русская художественная летопись. 1911. Май. С. 142-143).

7. Сам Н. С. Гумилёв, как и А. А. Ахматова, неоднократно утверждали, что акмеистов шестеро — приведем отрывок из недатированного письма В. Я. Брюсову (видимо, начало 1913г.): «Всем пишущим об акмеизме необходимо знать, что „Цех поэтов" стоит совершенно отдельно от акмеизма (в первом 26 членов, поэтов-акмеистов всего шесть), что „Гиперборей", журнал, совершенно независим и от „Цеха" и от кружка „Акмэ"...» (Гумилёв Н. С. Неизданные стихи и письма. Париж, 1980. С. 77). Эти шестеро: сам Гумилёв, А. А. Ахматова, С. М. Городецкий, О. Э. Мандельштам, М. А. Зенкевич, В. И. Нарбут.

8. Причиной знаменитой дуэли между М. А. Волошиным и Н. С. Гумилёвым были слухи, распускавшиеся вторым о поэтессе Елизавете Ивановне Дмитриевой (в браке Васильевой, литературный псевдоним — Черубина де Габриак (1887-1928)). 19 ноября 1909 г. М. А. Волошин в мастерской художника А. Я. Головина в присутствии И. Ф. Анненского, А. А. Блока, С. К. Маковского, В. И. Иванова и др. дал пощечину Н. С. Гумилеву. Дуэль состоялась 22 ноября на окраине Петербурга за Новой Деревней возле Черной речки (секунданты М. А. Волошина — А. К. Шервашидзе и А. Н. Толстой; Н. С. Гумилёва — Е. А. Зноско-Боровский и М. А. Кузмин). В. И. Иванов был вовлечен в эту историю еще весной 1909 г., когда на „Башню" ввел Е. И. Дмитриеву влюбленный в нее Гумилёв. Он же порочил поэтессу на „Башне" осенью того же года. Поведение В. И. Иванова в мастерской А. Я. Головина описано М. А. Волошиным:

«Следующим, с кем я встретился, был Вяч. Иванов. Он тоже был растерян и шел ко мне с протянутой рукой и расширенными глазами.
„Макс, я, конечно, узнаю твой характер... Но взвесил ли ты, насколько слова г<осподина>а В., сказанные о г<оспож>е Н., были правдой или выдумкой". Он был явно сбит с толку. Этот удивительно умный и тактичный человек в первый момент совершенно растерялся, не знал, какой взять тон, но, памятуя правило „Дуэльного кодекса" о том, что, обменявшись оскорблениями, сразу забывают имена друг друга и говоря друг с другом, называют друг друга: г-н А и г-н Б.

Он, совершенно растерявшись, перенес это правило поведения на частный разговор. Так что я ему ответил: „Вячеслав, мне кажется, что дело вовсе не в том, чтобы проверять слова Гумилёва. Если он говорил правду, то его поведение вовсе не облегчается, а напротив, становится еще хуже"» (Давыдов З. Д., Купченко В. П. Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине... С. 51-52). Рассказывая П. Н. Лукницкому о дуэли, A. А. Ахматова утверждала, что на „башне" Н. С. Гумилёв провел не только сутки предшествовавшие дуэли, но и последующие (Лукницкая В. К. Сонеты девятого года. С. 283-284).

9. Дуэль, происходившая на расстоянии 20 шагов, описана М. А. Волошиным: „Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать другу другу руки, но мы отказались" (Там же, с. 52). Никаких сведений о нарушении М. А. Волошиным правил дуэли не содержится и в рассказах А. Н. Толстого и А. К. Шервашидзе (см.: Figaro. 1922. 6 febr. См. также: Толстой А. Н. Нисхождение и преображение. Берлин, 1922. С. 13-15; Шервашидзе-Чачба Р. А. Апсны, твой древний ключ звучит как звук далекий // Ерцаху. Лит. сб. Изд-во Алашара. Сухуми, 1984. С. 221-222). Слухи о благородстве Н. С. Гумилёва и недостойном поведении М. А. Волошина донесены до нас также другим пристрастным рассказчиком, связанным с „башней", — А. А. Ахматовой: „У М. Волошина две осечки. Н. Гумилёв первый раз промахнулся, а второй — отказался стрелять, не желая пользоваться возможностью стрелять в беззащитного противника. Дуэль окончилась ничем. Н. Гумилёв крайне раздосадован и огорчен результатами дуэли. С дуэли Н. Гумилёв, М. Кузмин, Е. Зноско-Боровский вернулись на „башню". Там не спали...

Поведение М. Волошина до и после дуэли вызвало возмущение всех окружающих, в числе которых были В. Иванов и И. Анненский. История дуэли сильно повлияла на общее отношение к М. Волошину" (Лукницкая В. К. Сонеты девятого года. С. 284).

10. Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883-1936) — в большевистской партии с 1901 г. После революции — член ЦК РКП (б) (1917—1926), председатель Петроградского Совета (1917-1926), председатель Исполкома Коминтерна (1919—1926), председатель Совнаркома Союза Коммун Северной области (1918-1919). Известен особой жестокостью в расправах с возможными противниками.

11. Троцкий Сергей Витальевич (годы жизни неизвестны, погиб во второй половине 1930-х гг. в сталинских лагерях) — давний знакомый семьи Ивановых; по определению B. А. Мануйлова, „очень своеобразный и тонкий мыслитель идеалистического толка". Сын Виталия Николаевича Троцкого (1835—1901), генерал-адъютанта, Виленского, Ковенского и Гродненского генерал-губернатора (с декабря 1897). Слухи о смерти C. В. Троцкого оказались неверны — вскоре он приехал в Баку, где пробыл до начала 1930-х гг.

12. О разочаровании А. А. Блока в Октябрьской революции известно из воспоминаний его друзей (В. А. Зоргенфрей, Н. В. Бубенчиков, С. М. Алянский, Вл. Пяст и др.). С характеристикой В. И. Иванова прямо перекликается сообщаемое Ю. П. Анненковым: „ — Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! — повторял он, — и не я один, вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!" (Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. Нью-Йорк, 1966. Т. 2. С. 74). Достаточно показательна в этом отношении и запись А. А. Блока в знаменитой „Чукоккале" от 6 июля 1919 г.: „... Я не умею заставить себя вслушиваться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцепленными зубами”. (Чуковская Е. Мемуар о „Чукоккале" // Наше наследие. 1989. № 4. С. 72).

Примечания:

1. Альтман М. С. Из бесед с поэтом В. И. Ивановым (Баку, 1921 г.) / Примеч. М. Э. Коор // Учен. зап. Тартуского ун-та. 1968. Вып. 209. С. 304-325.

2. Напомним вкратце биографию М. С. Альтмана (4(17) июня 1896 — 12 мая 1986) по неопубликованным материалам из его архива: родился в Улле (еврейское местечко в Витебской губернии) в хасидской семье, начальное образование получил в хедере; в 1906—1914 гг. учился в гимназии в Баку; в 1914-1917 гг. — на медицинском факультете Киевского университета; в течение 1917-1919 гг. принимал активное участие в установлении советской власти на Украине; в декабре 1919-го переезжает в Баку, где в октябре следующего года поступает на историко-филологический факультет Азербайджанского государственного университета; с дипломом первой степени оканчивает его в 1923 г.; через два года поступил в аспирантуру Института сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока в Ленинграде; в 1929-м защищает кандидатскую диссертацию „Семантика собственных имен у Гомера"; в 1930-е гг. — научная и преподавательская деятельность в вузах Ленинграда; в 1939 г. защищена докторская диссертация „Пережитки родового строя в собственных именах у Гомера"; в 1942-1944 гг. — заключенный сталинских лагерей (реабилитирован в 1955-м), затем — профессор в провинциальных университетах, с 1959 г. — на пенсии. Автор примерно ста исследований по истории русской и античной литератур, переводчик с древних языков.

3. Учен. зап. Тартуского ун-та. Вып. 209. С. 302.

4. Там же. С. 303.

5. Там же. С. 5. В тартуской публикации эта дата, как и ряд других, неверна.

6. См. сборник статей В. И. Иванова „Родное и вселенское" (М., 1917) и отклик на него А. Белого („Сирин ученого варварства" // Знамя труда. 1918. 26 (13) марта. 3(21) апр. Отд. изд.: Берлин, 1922).

7. Иванов Вяч., Гершензон М. О. Переписка из двух углов. Пб., 1921.

8. Иванова Л. Воспоминания о Вячеславе Иванове // Новый журнал. 1982. № 149. С. 122; Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце / Подг. текста и коммент. Дж. Мальмстада. Париж, 1990. С. 85.

9. Дата отъезда из Москвы устанавливается по следующей записи, сделанной В. И. Ивановым в альбом А. И. Ходасевич: „В столь тяжкое для меня время довелось мне раскрыть эту тетрадь, что не могу найти ни рифмы, ни слов, счастливо окрыленных, чтобы оставить в ней мой скромный след. К тому же торопят сроки: через несколько часе предстоит мне исполнить завет пушкинской Дженни („Уходи куда-нибудь...") — судьба указывает мне дорогу — на Кавказ... Узнайте же и под этою власяницею печаль» путника Вашего давнего знакомца, Анна Ивановна, всегда глядевшего на Вас с сердечной симпатией, друга Вашему брату Георгию, искреннего ценителя поэзии Вашего мило! мужа Владислава. 28 августа 1920. Вячеслав Иванов" (РГАЛИ, ф. 537, оп. 1, № 127, л. 39).

10. См. подробнее: Котрелев Н. В. Вяч. Иванов — профессор Бакинского университета // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1968. Вып. 209. С. 326—339.

11. Изучать филологию и совершенствоваться (греч.).

12. СПб.ОАРАН, ф. 726, оп. 2, № 127, л. 122 об.

13. См., например, сонет „М. М.", первый стих которого „Мы две руки единого креста" заимствован из знаменитого сонета В. И. Иванова „Любовь".

14. См.: Мельгунов С. П. Красный террор. Берлин, 1924.

15. Петроградская правда. 1921. 1 сент. № 181. С. 2-3.

16. См.: Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛаг. Париж, 1973. Т. 1. С. 106: „Думаю, нам еще докажут со временем, что дутым было „гумилёвское дело" 1921 года". И ниже в примечании: „А. А. Ахматова выражала мне полную свою уверенность в этом. Она даже называла мне имя того чекиста, кто изобрел это дело (кажется, Я. Агранов)".

17. См. об этом: Волошин М. Воспоминания о Черубине де Габриак / Публ. А.Н. Тюрина//Новый журнал. 1983. № 151. С. 188—208; Васильева Е. „Две вещи в мире для меня всегда были самыми святыми: стихи и любовь" / Публ. В. Глоцера // Новый мир. 1988. № 12. С. 132— 170; Давыдов 3. Д., Купченко В. П. Максимилиан Волошин. Рассказ о Черубине де Габриак // Памятники культуры. Новые открытия. 1988. М., 198 С. 41—61.

18. Об истории отношений В. И. Иванова и Н. С. Гумилёва см.: Тименчик Р. Д./ Заметки об акмеизме. III // Russian Literature. 1981. IX. P. 175—190; Basker M. Gumilyov's „Akteon": A Forgotten Manifesto of Acmeism // Slavonic and East European review. V. 63. N 4. 1985. P. 498-517; См. также комментарии в издании: Гумилёв Н Неизданное и несобранное / Сост., ред. и коммент. М. Баскера и Ш. Греем. Париж, 1986. С. 233-255. Неизвестные письма Н. С. Гумилёва / Публикация Р. Д. Тименчика. Изв. АН СССР. Сер. лит. и языка. Т. 46. № 1. 1987. С. 50-78; Лукницкая В. К. Сонеты девятого года // Белые ночи. Л., 1989. С. 268-289. Содержащиеся здесь данные значительно дополнены благодаря разысканиям О. А. Кузнецовой, расшифровавшей заметки В. И. Иванова на заседании Общества ревнителей художественного слова 1 апреля 1910 г.: Кузнецова О. А. Дискуссия о современном состоянии русского символизма в „Обществе ревнителей художественного слова" (обсуждение доклада Вяч. Иванова) // Русская литература. 1990. № 1. С. 200-207.

19. Гумилёв Н. С. Неизданное и несобранное. С. 98. Ср. также описание первого визита Н. С. Гумилёва „ на башню" осенью 1908 г. в воспоминаниях С. А. Ауслендера, публикованных К. М. Поливановым по записи Л. В. Горнунга (Панорама искусств. №88. №11. С. 198).

20. Иванов Вяч. Собрание сочинений. Брюссель, 1971. Т. 2. С. 782.

21. Маковский С. К. На Парнасе Серебряного века. Мюнхен, 1962. С. 199-200.

22. См. письмо В. Я. Брюсова к П. П. Перцову от 23 марта 1910 г., опубликованное Г. Лелевичем (Печать и революция. 1926. № 7. С. 46).

23. См. подробнее: Кузнецова О. А. Дискуссия... С. 202-206.

24. См.: Аполлон. 1911 (№ 7); 1912 (№ 6); 1913 (№ 3).

25. Несомненно также, что неприятие эстетической платформы акмеистов не препятствовало высокой оценке поэзии участников этой литературной группировки: „В тот год зародилась литературная группа „Аполлона". В отдельности ценя некоторых из молодых поэтов, будущих акмеистов, Вяч. Иванов яростно нападал на эстетствующий дух кружка" (Герцык Евг. Воспоминания. Париж, 1973. С. 61); „Иванов трепал Гумилёва; но очень любил; и всегда защищал в человеческом смысле, доказывая благородство свое в отношении к идейным противникам; все-таки он — удивительный, великолепный, добрый, незлобивый. Сколько мне одному напростил он!" (Белый А. Начало век М.; Л., 1933. С. 323).

26. Блинов В. Вячеслав Иванов и возникновение акмеизма // Cultura e memoria Atti del terzo Simposio Intermationale deducato a Vjačeskav Ivanov. II: Testi in russo. Firenze, P. 13-25.

27. См. мемуарное примечание О. А. Шор в кн.: Иванов Вяч. Собрание сочинений. Т. 1. С. 848-849; напомним также, что в предисловии к сб. стихов И. Н. Голенищева-Кутузова „Память" (Париж, 1935) В. И. Иванов назвал Н. С. Гумилёва „нашей погибшей великой надеждой".