Блок — Гумилёв

  • Дата:
Материалы по теме:

Биография и воспоминания
теги: Александр Блок, современники

Я хорошо помню Блока, я слышу его голос, его образ стоит передо мной и вновь подымает во мне мысли, которые возбуждались когда-то и встречами с этим человеком и чтением его произведений.


И в то же время мы очень редко встречались и почти никогда не обменивались мыслями. Я знаю из слов и намеков общих знакомых, из формы писем, что я как-то и чем-то был мил Блоку, что я для него не был просто «общественный деятель», «профессор» и «редактор» такой-то. И я чувствовал в свою очередь, что Блок мил мне, мне лично, и как человек, и как поэт (хотя с его общественно-философскими взглядами я вовсе не был согласен, и не все его произведения мне нравились). Но мы этого друг другу так никогда и не сказали. Что-то в этом роде мелькнуло, помнится, в том письме его ко мне, далеком по форме от всякой интимности и нежности, с которым он посылал в «Русскую мысль»1 «Возмездие»2, и в моем ответе ему.

И вот он умер.

Блок был мечтатель в общем и глубоком смысле особого человеческого типа.

Но мечтатель страстный и не только страстный, но всегда куда-то гонимый страстью. И в то же время мечтатель бездейственный. Есть ведь и мечтатели действенные: вечно стремящиеся что-то выразить вовне, мечтатели-воины, мечтатели-охотники, даже мечтатели-преступники. Не таков был Блок, бездейственно-страстный мечтатель. Нельзя считать действием, в том психологическом смысле, о котором я говорю, его поэзию и вообще литературное творчество.

Ибо для него — и это существенная черта Блока — поэзия была гораздо более внутренним актом, чем внешним действием. Он пел, и потому он так наивен, но он пел для себя, ни о ком вовне не думая, и потому так трудно «произносить» Блока в его собственном духе. В страстной мечтательности Блока было что-то германское (по отцу он был шведского происхождения), угловатое и непрактичное, та самая стихия, которую в немецкой индивидуальной культуре выразил так болезненно-ярко Генрих ф(он) Клейст. По характеру же литературного дарования они совсем непохожи; у Блока как у творца гораздо больше внутренней близости с певцом «голубого цветка» Новалисом.

Я никогда лично не знал отца Блока, но читал почти все, что написал этот малоизвестный, неудавшийся профессор-государственник. Он был тоже мечтатель, искавший в государственной науке исхода своим политическим страстям, и так же бездейственно-страстный, как и сын. Блок-отец был славянофил в государственном праве, веривший в Россию и не веривший в Запад. Он был беспорядочным и тяжелым в общежитии человеком, и плохим семьянином. На его произведениях, забытых и не оказавших почти никакого влияния на русскую науку, но любопытных и индивидуальных, лежит печать тех же черт, которыми отмечена личность Блока: мечтательности и страстности, неспособной к действиям. И даже А. А. Блок взял кое-что от отца из его идейного содержания: туманное и тяжеловесное, не просветленное, а наоборот, мрачное народничество. То народничество, которое как-то входит в состав и большевизма как исторической стихии.

Мать Блока вышла из богато одаренной семьи (она была дочерью ботаника Андрея Николаевича Бекетова). Одна из ее сестер, по мужу Краснова, была талантливой поэтессой, другая сестра тоже писала. Я их знал. Это были хрупкие, нежные существа. С этой стороны Блоку передалась та женственность и нежность, которая составляет неизъяснимую прелесть некоторых его произведений и которая так очаровывала в его личности, именно в удивительном сочетании с мужественной страстностью. Если бы Блоку было суждено дольше прожить, если бы ему удалось дожить до воскресения России, обе стихии его творчества, женственная и мужественная, может быть, слились бы в единую мощную струю. Так он ушел от нас, не сказав своего окончательного слова, безмолвно унося в тот мир какую-то свою последнюю думу. О, я не сомневаюсь в том, чтоб она была о России, которую он любил со всей нежностью и со всей силой своей женственно-мужественной души.

Но все-таки «Двенадцать» — величайшее достижение Блока. В нем он мощно преодолел романтизм и лиризм, в совершенно новой, своей форме сравнялся с Бальзаком и Достоевским. С Бальзаком — в объективном, достигающем грандиозности, изображении мерзости и порока; с Достоевским кроме того — в духовном, пророческом видении, что в здешнем мире порок и мерзость смежны со святостью и чистотой в том смысле, что не внешняя человеческая стена, а только какая-то чудесная, незримая, внутренняя черта их разделяет в живой человеческой душе, за которую в земном неизбывно борются Бог и Дьявол, Мадонна и Содом.*

* * *

С Гумилёвым я тоже редко встречался. Передо мною, как редактором большого журнала, конечно, прошли почти все более или менее крупные русские поэты новейшего времени. Но я был страшно занят, и личное общение с сотрудниками было для меня, к великой моей скорби, почти недопустимой роскошью. Однажды, я помню, Л. Я. Гуревич собрала многих из молодых поэтов в редакции «Русской Мысли»3. В числе их были Гумилёв и Ахматова, тогда его жена. Не только в личной жизни, но и в истории русской поэзии эти два имени останутся связанными, И прежде и потом я еще несколько раз виделся с Гумилёвым.

Он тоже был мечтателем, но другого, чем Блок, — действенного типа. Он был воин по натуре и призванию, живший всем своим существом на войне и на охоте. До великой войны он ездил в Африку — охотиться. В войне он принимал участие как боевой кавалерийский офицер.

Он жадно воспринимал внешние впечатления, яркие экзотические краски, внешне-драматические положения борьбы человека с зверем и состязания человека с человеком. В изображении моряков, водителей кораблей, искателей приключений за морями он достигает классической силы и простоты. Эти его стихи войдут во все хрестоматии русской поэзии. Вообще Гумилёв был, как мне кажется, по преимуществу эпический поэт, способный мастерски изображать то, что он любил, что было мило и родственно его существу воина и охотника.

С душою воина он соединял крепкие политические убеждения и пламенную любовь к родине-матери. Как человеческий и культурный тип, поэт Гумилёв входит в длинную и славную галерею русских поэтов-воинов, и он займет в ней по поэтической значительности далеко не последнее место. Его трагическая гибель, в одном смысле случайная, как все, что происходит в бессмысленном мире низости и глупости, в другом смысле роковая, неотменимой кровавой связью соединит для истории литературы с его поэтической деятельностью — память о самых ужасных днях падения и мук России. То, что его казнили палачи России, не случайно. Это полно для нас глубокого и пророческого смысла, который мы должны любовно и мужественно вобрать в наши души и в них лелеять.

* В «Двенадцати» есть неясности, на которые я указал в первой книжке «Русской Мысли» зарубежного издания, но они не устраняют художественно-объективной значимости этого произведения (Прим. автора).

Примечания: 

Струве Петр Бернгардович (1870–1944) — экономист и публицист, член ЦК партии кадетов. Крупный общественный деятель. Редактор журнала «Русская мысль». После Октября эмигрировал.

Стоит упомянуть, что сын Петра Бернгардовича — Глеб Петрович Струве (1898–1985) — крупнейший историк русской литературы XX в., страстный пропагандист русской культуры, поэт, публицист — издал в 1964–1968 гг. в Вашингтоне четырехтомное собрание сочинений Гумилёва.

Текст воспоминаний П. Б. Струве печатается по публикации в журнале «Русская мысль» (София) (1921. Кн. Х–ХII. С. 88–91).

1. Письмо А.А. Блока к П.Б. Струве в редакцию «Русской мысли» от 30 июля 1917 г. см.: Блок А.А. Собрание сочинений в 8-ми т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 509.

2. «Возмездие» — поэма А.А.Блока.

3. О сотрудничестве Гумилёва с либеральными кадетскими изданиями в конце 900-х-начале 10-х годов см. воспоминания С.А. Ауслендера (с. 43 наст. изд.).

В «Русской мысли» были напечатаны стихотворения Гумилёва «Из логова змиева...», «Я верил, я думал...», «Итальянские города» (цикл — «Рим», «Пиза», «Генуя»), «Дождь», «Китайская девушка» (в 1911 — 1915 гг.).


Материалы по теме:

Биография и воспоминания