Посылающие на расстрел

теги: гибель, современники

За минувшие четыре года мне пришлось не раз переступать окровавленный порог петербургской Че-Ка.

Впервые — в начале 1920 года, когда я сам явился на допрос после пятимесячных розысков меня Чрезвычайной Комиссией по пустому и вздорному кадетскому делу, постепенно осложнившемуся другими, такими же вздорными, но в те беспощадные времена, грозными делами. Подробности этого шестичасового, необычайно яркого допроса, ведшегося двумя наиболее жесткими следователями петербургской чрезвычайки, я вскоре опубликую в связи с одним вопиющим эпизодом тех дней.

В августе 1922 года, о чем я уже писал на этих столбцах, я переступил этот порог под охраной двух курсантов ГПУ, подготавливающихся на особых курсах «красных жандармов». В октябре и ноябре я был 14 раз на Гороховой, в качестве уполномоченного группы высылаемых литераторов и ученых.

И эти 14 посещений дали много бытовых и психологических наблюдений над преображенной советской охранкой.

Но сейчас мне хотелось бы остановиться на тех соприкосновениях с ЧК, которые были у меня между 1920 и 1922 годами, когда я был не в роли обвиняемого или подследственного, а оказывался в роли ходатая за арестованных писателей. Я участвовал в депутациях литературных, литературно-общественных и литературно-научных организаций — и перед нами любезно открывали двери своих кабинетов высшие чины петербургской Че-Ка.

Три таких «ссоприкосновения» оставили особенно яркий след в памяти: это были визиты к председателю ЧК — Семенову, заведывающему следственной частью — Озолу и председательнице ЧК Яковлевой.

Дело Н. С. Гумилёва

Еще в Советской России попался мне случайно номер, кажется, гельсингфорской газеты, в котором А. В. Амфитеатров передавал с моих слов, неполно и не совсем точно, несколько фраз из нашего разговора о Н. С. Гумилёве с председателем Губчека Семеновым. Свой фельетон Амфитеатров без всяких изменений включил в свою недавно вышедшую книжку, которую я прочел уже в Берлине1.

Дорогая память Гумилёва требует сохранения в точности и всей полноте всего, что связано с его кровавой гибелью.

Семенов принял нас холодно-вежливо. Руки не подал, стоял все время сам и не предложил нам сесть.

Вершитель судьбы В. Н. Таганцева, Н. И. Лазаревского, Н. С. Гумилёва, проф. Тихвинского, скульптора Ухтомского и др. — производил скорее впечатление не рабочего, а мелкого приказчика из мануфактурного магазина. Среднего роста, с мелкими чертами лица, с коротко по-английски подстриженными рыжеватыми усиками и бегающими, хитрыми глазками, он, разговаривая, делал руками характерные округлые движения, точно доставал с полок и разворачивал перед покупательницами кипы сатина или шевиота.

— Что вам угодно?

— Мы пришли хлопотать за нашего друга и товарища, недавно арестованного — Гумилёва.

— Кого-с?

— Гумилёва.

— Гумилёвича?

— Нет, Гумилёва, поэта, Николая Степановича Гумилёва, известного русского поэта.

— Гумилёва? Не слыхал о таком. Он арестован? Не слышал. Ничего не знаю-с. Так в чем же дело?

— Мы крайне поражены его арестом и просим о его освобождении. Это безусловное недоразумение: Гумилёв никакой политикой не занимался, и никакой вины за ним быть не может.

— Напрасно-с думаете. Я его дела не знаю, но, поверьте, что здесь может быть и не политика-с. Должностное преступление или растрата денег-с...

— Позвольте. Какое должностное преступление? Какие деньги? Гумилёв никаких должностей не занимает: он пишет стихи, и никаких денег, кроме гонорара за эти стихи, не имеет.

— Не скажите-с, не скажите-с... бывает... бывает — и профессора попадаются и писатели... бывает-с... преступление по должности, казенные деньги... случается.

От этой бессвязной болтовни становилось и скучно и жутко. Надо было положить ей конец.

— Не могли бы вы распорядиться, чтобы вам дали справку по делу Гумилёва? Его готовы взять на поруки любые организации.

— Справку? С удовольствием. Берет телефонную трубку.

— Барышня, номер такой-то... Это Семенов говорит. Тут вот делегаты пришли, так узнайте-ка там, арестован у нас Гумилёвич?

Мы перебиваем.

— Гумилёв, Николай Степанович, писатель, поэт...

— Не Гумилёвич, а Гумилёв, Николай Степанович. Он кто? (Обращается к нам).

— Писатель, поэт.

— Писатель, говорят. Ты слушаешь, да? Так наведи справку и позвони мне... тут ждут.

Кладет трубку и продолжает нас занимать.

— Бывает-с, и профессора и писатели попадаются. Что прикажете Делать? Время такое-с...

Мы молчим. Он все оживленно говорит. Звонок.

— Да? Ага... гм... гм... гм... Ну, хорошо. Кладет трубку. Быстро оборачивается к нам.

— Ваши документы, граждане. Точно ломом по голове ударило.

— Какие документы? Вы же знаете, кто мы: представители таких-то организаций...

— Ваши документы, пожалуйста.

Начинаем рыться в карманах. На душу сразу упала тоскливая жуть. Один вынимает из бумажника первую попавшуюся записку. Оказывается — разрешение работать в каком-то секретном архиве, подписано «самим» Зиновьевым.

Семенов берет бумажку, не успевает ее прочесть, видит подпись Зиновьева и быстро возвращает.

— Благодарю вас, больше не надо. Так вот-с... (Начинает говорить медленнее), так вот-с... действительно арестован. Дело в следствии. Следствие производится.

— Нельзя ли до окончания следствия освободить на поруки?

— Никак нельзя. Да и к чему? Через несколько дней, через недель-ку-с следствие закончится. Да вы не беспокойтесь за него: у нас сидится не плохо, и кормим прилично.

— Об этом мы не беспокоимся: ему присылают передачи.

— Тем более-с: раз передачи посылаете, так и совсем хорошо.

— Нельзя ли узнать, по какому делу он арестован?

— Никак нельзя. Что вы? Разве можно выдавать тайну следствия? Никогда не говорят, за что человек арестован... Ведь это мешает работе следствия, мешает. И прежде так было, при старом режиме тоже никогда не говорили.

— Положим...

— Уверяю вас. Всегда так было-с. У нас скоро закончится следствие. И вообще, у нас теперь скоро все идет. В месячный срок следователь обязан предъявить обвинение. В месячный срок-с. У нас это строго теперь. В месяц не предъявил (ударяет по столу) — сам в тюрьму. Все равно кто — следователь или комиссар — сам садись. У нас теперь приняты самые строгие меры к охране гарантий прав личности... да-с, к охране гарантий прав личности. Строго-с!

Губы едва дрогнули почти неуловимой иронией.

— Да и чего вам беспокоиться? Если вы так уверены в его невинности — так и ждите его через неделю у себя. И беспокоиться нечего, раз так уверены.

Сердце сжималось от нечеловеческого ужаса. За внешним отсутствием смысла этой болтовни чувствовалось дыхание надвигавшейся смерти. Едва могли спросить:

— А как же получить справку?

— Через неделю... вы не ходите ко мне, я очень занят, а позвоните ко мне по телефону. Знаете, как? Спросите просто на станции: Губчека, а потом у нас на коммутаторе попросите председателя Семенова — вам сразу дадут мой телефон. У нас это просто. Так через неделю позвоните. Прощайте.

Мы ушли раздавленные. Ведь в сущности ничего не было сказано. А в этом «ничего» душа чуяла бездну. Все заметались, подняли на ноги все «связи», телеграфировали в Москву. Неизвестно откуда ворвался слух, связавший два имени — Таганцев и Гумилёв.

Гумилёв — в заговоре?! Нелепость! Но в этой нелепости вся безысходность ужаса. Гумилёв будет расстрелян? Невероятно! Но чем невероятнее, тем ближе к правде.

Через неделю к телефону.

— Барышня, Губчека, пожалуйста... Губчека? Председателя Семенова.

— Семенов у телефона. Кто? А, по делу Гумилёва? Послезавтра прочтете в газете.

Трубка повешена. Невероятное неуловимой поступью настигает нас. Послезавтра — в газете отчет о докладе Семенова и пленуме Петросовета2.

Заговор Таганцева... расстреляны: профессор Таганцев, проф.(ессор) Тихвинский, профессор Лазаревский, «известный поэт Гумилёв»... Это точные слова Семенова.

А. В. Амфитеатров пишет, что мой короткий рассказ в тесном писательском кружке о нашем разговоре с Семеновым вызвал много смеха.

Память изменила Александру Валентиновичу: с дня нашей встречи с Семеновым смех надолго ушел от нас: еще за неделю до безумного выстрела его похитили едва дрогнувшие иронией губы председателя Чека.

А неделю спустя округлым движением руки приказчик мануфактурной лавки подписал роковой и позорный приговор над поэтом.

Примечания:

Волковысский Николай Моисеевич (1881 — после 1939) — журналист, критик, член правления Дома литераторов.

Текст печатается по публикации в газете «Сегодня» (Рига) 3 февраля 1923 г.

1. Имеется в виду книга А. Амфитеатрова «Горестные заметы» (Берлин: Грани, 1922). Статью о Гумилёве см.: Крейд, с. 239–242.

2. См. воспоминания Ю. М. Шейнманна (с. 209 наст. изд.).