...Сегодня хочу окунуться в те далекие годы. Гимназию я закончила уже после революции. Что делать дальше? Пошла было на Бестужевские курсы, но там мне совсем не понравилось. В один прекрасный день я пошла в гости с матерью к ее знакомым. Дочь знакомых Неточка рассказала мне, что на углу Невского и Мойки в бывшем княжеском дворце помещается теперь «Дом искусства»1, в котором проводятся различные семинары: по стихосложению, журналистике, искусству театра и т. д. Бывали там и вечера, музыкальные и литературные, читались доклады. В «Доме искусства» работал буфет, были даже парикмахер и маникюрша, что по тогдашним временам считалось роскошью. Там же жили и некоторые писатели и поэты: Мариэтта Шагинян, Лозинский, Гумилёв.
В то время, о котором я веду рассказ, Гумилёв уже давно был разведен со своей первой женой Анной Ахматовой и женат на совсем молоденькой и не очень-то талантливой актрисе Анне Энгельгардт, падчерице поэта Бальмонта2.
«Дом искусства» находился недалеко от нашего дома, и вот однажды я пришла туда на литературно-танцевальный вечер. Из всего, что происходило на вечере, запомнился только один забавный эпизод. В углу танцевального зала, где кружились в вальсе пары, стоял Гумилёв и разговаривал с Мандельштамом. Тогда уже знаменитый поэт, Мандельштам был маленького роста и напоминал мне воинственного петуха со своей откинутой назад головой. Гумилёв производил впечатление очень спокойного человека. Его узкое лицо не было красивым, но необычайно привлекательным. Полная задора, я подошла к Гумилёву и пригласила его на танец. Должна заметить, что знакомы мы с ним не были. «Я не танцую, — ответил он мне, — но прелестной девушке отказать не могу». Мы присоединились к танцующим и прямо-таки промаршировали как раз исполняемый оркестром вальс.
В «Дом искусства» я ходила на два семинара, одним из которых руководил известный тогда театральный режиссер Николай Николаевич Евреинов, создавший теорию, что жизнь есть театр, а Бог является высшим театрархом.
Одна из пьес Евреинова называется «Самое главное». Действие происходит в театральном агентстве, которое посылает артистов к несчастным людям, чтобы помочь им в жизни. Например, к одной очень некрасивой и одинокой девушке является симпатичный молодой красавец, он начинает ухаживать за ней, создавая иллюзию счастья. Пьеса переводилась на многие иностранные языки. На семинаре Евреинов читал лекции по драматургии, излагал свои идеи о разных формах театра. Я была в него влюблена и посвятила ему стихотворение «Христос и Арлекин».
Евреинов был близорук и по улице ходил с палкой. Часто его сопровождала одна из его поклонниц, дочь известного в Петрограде адвоката Нора Сахар, Вскоре Евреинов женился на актрисе Анне Кашиной. За границу они уехали уже после отъезда нашей семьи.
Другой семинар, на который я ходила, назывался «Стихосложение»3, его руководителем был Николай Степанович Гумилёв. Гумилёв был монархистом, абсолютным противником советского режима. Однажды, выступая в «Доме искусства» с рефератом по искусству,, Гумилёв обратился к публике со словами «господа». Встает какой-то-гражданин и заявляет; «Господ больше нет, есть только товарищи и граждане». Презрительно посмотрев на гражданина, Гумилёв ответил: «Такого декрета еще не было». Доклады и семинары Гумилёва были всегда очень интересными. Студисты писали стихи, читали их на семинаре, обсуждали, а потом сам Гумилёв разбирал эти стихи и давал им свою оценку. Я посвятила Гумилёву несколько, по-моему, совсем неплохих стихов.
Чудесное было время. Из глубины памяти вновь возникают перед глазами картины прошлого. Мы сидим за длинным столом. Морозная зима. Открывается дверь, и закутанный в шубу, в меховой шапке, входит Гумилёв. Медленно снимает сначала шубу, потом шапку, садится на свое председательское место, достает черепаховый портсигар, закуривает — и занятия начинаются4. Весной после занятий некоторые студисты ходили с Гумилёвым на прогулки по запустелым, заросшим травой улицам революционного Петрограда. Особенно четко сохранилась в моей памяти набережная Невы. О Неве я писала стихи еще в Петрограде, а затем и в первые годы эмиграции в Берлине.
В то время, когда я познакомилась с Гумилёвым и начала заниматься в студиях «Дома искусств», жена Гумилёва Аня Энгельгардт была в отъезде. У Гумилёва было много любовных приключений: он часто влюблялся, и в него влюблялись. Я, конечно, тоже влюбилась в Гумилёва, увлечению Евреиновым наступил конец.
В один прекрасный день на прогулке по набережной Гумилёв сказал мне: «В квартире Оцупа состоится небольшая вечеринка, но взрослых на ней не будет. Это, вероятно, не для вас, ведь вы такая примерная девушка», — подчеркнул он. Мне минуло 21 год, воспитывали меня по всем правилам буржуазной морали, поэтому слова Гумилёва меня только подзадорили: я решила непременно пойти на вечеринку5.
В те годы в Петрограде был комендантский час, и после 8 вечера выходить на улицу воспрещалось, так что на вечеринке надо было остаться до утра. На вечеринку пришли Гумилёв, поэты Георгий Иванов, Николай Оцуп, морской офицер Колбасьев, также писавший стихи, старшая дочь «придворного» тогда фотографа Наппельбаума Ида и я. Электричества не было. Мы бродили из одной комнаты в другую с керосиновой лампой в руках. Пили нечто отвратительное, приготовленное из денатурата. На следующее утро, придя домой, я написала стихотворение, в котором была такая строка: «Милые, милые, ночь оторвала меня!»
Но был человек, который трогательно любил меня. Это был поэт Константин Вагинов, в те годы еще Костя Вагинов. Он посвятил мне стихотворение, которое написал на книге моей любимой поэтессы Анны Ахматовой «Четки». В то время Вагинов писал очень сложные по содержанию лирические стихи. В памяти возникает облик Кости в длинной, переделанной шинели его отца. Он стоит во дворе нашего дома и машет мне на прощание рукой. Мы уезжаем насовсем. Костю я больше не видела. В первые годы пребывания в Берлине мы с ним еще переписывались, я посвятила ему несколько стихотворений. Уже после нашего отъезда он стал довольно известным поэтом. Женился Костя на одной из студисток Гумилёва, Шуре Федоровой. Как я потом узнала, умер он совсем молодым от туберкулеза6.
Как-то, придя в «Дом искусств», услышала: «Не ходи к Гумилёву, там засада. Его арестовали, и в квартире сейчас сидят чекисты, подстерегают его друзей и знакомых». Помню, что пакеты в тюрьму Гумилёву носили три женщины: жена Аня Энгельгардт, Нина Берберова и Ида Наппельбаум7. Получал ли он их, осталось неизвестным.
Недавно узнала от журналиста и литературоведа Натана Федоровского, что расстреливал Гумилёва сам Дзержинский8. Студисты Гумилёва заказали в Казанском соборе на Невском панихиду по рабу Божьему Николаю. Фамилии Гумилёва, разумеется, произносить было нельзя, В день панихиды я случайно встретила на улице Анну Ахматову и, конечно, попросила ее прийти на панихиду, она пообещала прийти и пришла9.
На смерть Гумилёва я написала несколько стихотворений. Напечатаны они были в выходившей в Берлине газете «Дни», в которой я работала постоянной сотрудницей литературного отдела.
Вскоре после гибели Гумилёва умер Блок...10
* * *
Итак, умер Блок. Панихида состоялась на квартире поэта. Когда я пришла туда, комната, где стоял гроб, была переполнена, люди стояли в дверях. Гроб по улицам Петрограда несли шесть человек. Помню, кто-то сказал: «Если бы сейчас взорвалась бомба, в Петрограде не осталось бы в живых ни одного представителя литературно-художественного мира». Действительно, казалось, вся интеллигенция города шла за гробом поэта.
Вскоре мы навсегда уехали из Петрограда. В первый, но, увы, не в последний раз я так безнадежно, в таком отчаянии рыдала, уткнувшись лицом в подушку на уже проданной кровати. Я так не хотела покидать родину. В этот день закончился значительный и, несмотря на все трагическое, счастливый этап моей жизни.
* * *
(...)
Поздней осенью 1922 г. с родителями, братом и сестрой я приехала в Берлин. От кого-то я узнала, что в кафе «Ландграф» на площади Нолендорф раз в неделю проводятся русские литературные вечера под названием «Дом искусства». Однажды меня пригласили на вечер, где я должна бьша выступить с докладом о петроградском Цехе поэтов и о «Звучащей раковине» (так называли себя студисты Гумилёва). Кафе было переполнено. Председательствовал поэт Минский. Это был среднего роста, с довольно значительным брюшком, добродушный человек с лысиной, обрамленной седыми локончиками. Рядом с ним в президиуме сидела пожилая переводчица госпожа Венгерова. Стоя посреди зала, я рассказывала о творчестве петроградских поэтов, о «Доме искусства» в Петрограде, о Гумилёве, о его студии. Рассказала и об аресте и гибели Гумилёва, о смерти Блока. После доклада я прочитала несколько своих стихотворений петроградского периода.
Примечания:
Лурье Вера Иосифовна (р. 1902 г.) — поэтесса, писательница, студистка «Звучащей раковины».
Текст печатается по публикации Р. Герра в журнале «Континент» (1990. № 62. С. 233–248). Мы печатаем отрывок из воспоминаний, посвященный Гумилёву.
1. См. комментарий 4 к воспоминаниям И. В. Одоевцевой (с. 271 наст. изд.).
2. Анна Энгельгардт не была падчерицей Бальмонта. Ее мать, разведясь с Бальмонтом, вышла замуж за Н. А. Энгельгардта и в этом браке родила дочь и сына.
3. Официальное наименование «Звучащей раковины».
4. См. воспоминания И. М. Наппельбаум (с. 180 наст. изд.).
5. И. М. Наппельбаум рассказала об этой вечеринке: «...предполагаю, что это была весна 1920 года. Н. С. Г. пригласил меня и мою приятельницу по студии "Звучащая раковина" — Веру Лурье поехать вместе вечером посидеть маленькой компанией. Мы собрались на квартире поэта и друга Г-ва по "Цеху Поэтов" — Николая Оцупа.
Это было на одной из боковых параллельных улиц сразу же за Витебским (тогда еще Царскосельским) вокзалом.
В маленькой квартире нас было несколько человек. Кроме названных мужчин был еще кто-то третий. Не помню, м.б. Адамович. Ни одного "мальчика" из нашей группы не было. Помню, что несмотря на голодное время, — все же был какой-то "стол" и даже вино. Читали стихи, шумели, кажется, пели.
Мужчины были агрессивны и... разочарованы». (...)
20 ноября 89.
6. К.К. Ватинов умер в 1934 г. в возрасте 35 лет.
7. См. воспоминания И. М. Наппельбаум, а также комментарий 3 к ним (с. 285 наст. изд.).
8. Дзержинский в это время находился в Москве, дело «таганцевцев» вел Семенов (председатель Петрогуб. ЧК). Неизвестно, принимал ли последний участие в расстреле. Как и некоторые утверждения В.И. Лурье, это основывается на голых слухах и, видимо, введено из конъюнктурных соображений.
9. См. воспоминания и комментарии 16, 17 к воспоминаниям Д. Д. Бушена (с. 250наст. изд.).
10. Неточность. Блок умер после ареста Гумилёва (3 августа) — 7 августа 1921 г. Гумилёв был расстрелян 24/25 августа (в ночь). См. у Ходасевича: «...в памяти моей они (Блок и Гумилёв. — Сост.) часто являются вместе. Последний год их жизни... кончился почти одновременно смертью обоих. И в самой кончине их, и в том потрясении, которое она вызвала в Петербурге было что-что связующее» (Крейд, с.203).