Воспоминания о Гумилёве

  • Дата:
Материалы по теме:

Биография и воспоминания
теги: Звучащая раковина, современники

Это не профессиональный рассказ, а воспоминания с позиции детских лет, когда я видела Николая Степановича еженедельно, в конце 20-го и в начале 21-го годов.

Я занималась в студии «Звучащая раковина» и видела и слышала рядом с собой великого поэта нашей эпохи. Каждый день моего пребывания на занятиях я ощущала как счастье. Это самое светлое, что у меня было, что согревало меня в самые мои холодные дни.

Весь облик Николая Степановича я бережно храню в памяти, и как помню его — расскажу.

Высокий, выше среднего роста, худощавый, очень легкая походка. Голос необыкновенный, особого тембра, слегка приглушенный, поставленный от природы. Очень скупые жесты, скупая мимика. Улыбка иногда немного ироническая. Необыкновенной красоты руки — руки патриарха с узкими длинными пальцами. Был исключительно сдержан, воспитан; это была глубокая воспитанность и благородная сдержанность. Были ему свойственны тонкость, деликатность и такт. Внешне всегда был предельно спокоен, умел сохранять дистанцию. Был изящен в подлинном смысле этого слова. Многим сумел дать заряд любви к поэзии на всю жизнь.

Мне довелось присутствовать еженедельно на занятиях Николая Степановича в студии «Звучащая раковина». Студия помещалась на Мойке, в бывшем особняке Елисеевых, при Доме Искусств, во втором этаже1. За входной дверью в студию находилась проходная комната с тусклой лампочкой под самым потолком, ведущая в квартиру. В углу этой комнаты находился не очень большой стол, на котором часто полулежал Вагинов, опершись на правый локоть. Иногда в таком положении он читал свои стихи. Вагинов был в серой шинели, в коротких солдатских ботинках, в обмотках; у него были красные ознобленные руки.

Из полутемного коридора узкая дверь направо вела в узкую длинную комнату с длинным столом, доходящим до самого окна на противоположной стене. Стол был грубый, с грубыми перекладинами между ножками. Николай Степанович сидел обычно спиной к двери, лицом к окну. Мое место было справа от Николая Степановича, вторым. Место Иды Моисеевны* было слева, первым от Николая Степановича. Я не помню места всех, но помню, что слева располагались Ольга Зив, Вера Лурье, Александра Федорова. Вагинов сидел у самого окна, рядом с ним юная Люся Дарская2, называвшая Николая Степановича «дядя Гум» и бесцеремонно забиравшаяся к нему на колени. Ирина Одоевцева в студии не занималась, она приходила, когда занятия заканчивались, на литературные игры.

Николай Степанович обычно входил стремительной походкой, слегка приподнимая руку для приветствия, и начинал занятия. Все уже были на своих местах.

Первое занятие, помню, Николай Степанович посвятил теоретическому обоснованию акмеизма. Говорил о трудности преодоления символизма именно как течения. Давал теоретическое обоснование акмеизму, говорил о его поэтике. Рассказал, что основной акмеистический тезис — это безоговорочное принятие мира. Упомянул, что акмеизм происходит от греческого слова «акмэ», что в переводе означает цвет, цветение, высшая степень чего-либо. В основном занятия посвящались теории стихосложения. Гумилёв очень любил цитировать стихи известных поэтов. На одном из занятий была составлена пресловутая таблица, из материалов критики и обсуждения стихов как известных поэтов, так и студийцев. Путем сопоставления с этой таблицей каждый мог выявить свои допущенные ошибки. Зрительно, помню, нижний левый угол таблицы был отведен отделу композиции в любовной лирике.

После занятий все читали по очереди свои стихи. Николай Степанович был снисходителен, но не любил и не прощал длинноты, погрешности в размере. Не любил затасканные эпитеты и рифмы. Говорил — что пошло в ход, что пошло — то пошло.

Приводил иногда какие-нибудь строчки и просил нас указывать, какой размер, какие рифмы, есть ли цезуры, аллитерации, ассонансы, внутренние рифмы, охарактеризовать ритм. А иногда наоборот, просил подбирать стихи на определенное задание. Иногда давал заданные рифмы3 — «буриме», и мы должны были писать стихи на эти рифмы. Много было очень интересных занятий. На одном из занятий он разбирал размеры и говорил: «Вот, между прочим, сейчас считают, что размер не должен соответствовать содержанию». А Николай Степанович считал, что размер должен соответствовать содержанию4. Так, хорей не годится для печальных стихов. Как положительный пример соответствия размера и содержания часто приводил Пушкина:

Играй, Адель,
Не знай печали.
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали.5

Пушкина вообще любил и часто цитировал.

Полушутя говорил, что достаточно его оценки — хороши стихи или плохи6.

Из поэтов чаще всего упоминал, кроме Пушкина, Иннокентия Анненского, Тютчева. Очень любил Фета7 и подчеркивал, что лучшую свою лирику он написал в 70 лет. Один раз процитировал:

Запретили тебе выходить,
Запретили и мне появляться.
Запретили, должны мы сознаться,
Нам с тобою друг друга любить.
Но чего нам нельзя запретить,
Что с запретом совсем не совместно,
Это песня, с далекою песней
Будем вечно друг друга любить.

Очень любил и хорошо знал французскую поэзию. Часто отводил занятия для знакомства с так называемыми современными течениями. Упоминал Верлена, Бодлера, Малларме, Леконта де Лиля, Шарля Вильдрака. Терпеть не мог Надсона, едко его критиковал. Не любил Бальмонта и Вертинского. Не любил гитару и стихи, переложенные на песни.

На одном из последних занятий Николай Степанович принес только что вышедшую книгу «Шатер» и, стоя у окна, сделал Фредерике Моисеевне дарственную надпись с двумя строками из «Дагомеи»:

«И как доблесть твоя, о единственный воин,
Так и милость моя не имеет конца».

Переехав в Москву, Фредерика Моисеевна хранила эту книгу. Лиля Моисеевна, жившая в Москве с ней, хорошо помнит и эту книгу, и эту надпись. Но книгу сохранить не удалось8.

Николай Степанович обладал даром предвидения и предчувствия9. Это сказалось и в книге «Огненный столп», и вся поэзия его последних дней такова.

Закончу двумя последними строчками из его неопубликованного восьмистишия;

... но я поэт,
Моя трибуна — Зодиак.10

Это было написано накануне тех событий.

Я никогда не предполагала, что доживу до такого светлого дня, как сегодня.

* И. М. Наппельбаум.

Примечания:

Эрлих Софья Карловна (1903–1987) участница поэтической студии «Звучащая раковина». Врач.

Мы публикуем речь С.К. Эрлих, произнесенную ею на юбилейном вечере, посвященном 100-летию со дня рождения Н. С. Гумилёва 13 мая 1987 г. в ЛОСП. Текст речи хранится в собрании В. П. Петрановского (Ленинград).

1. См. комментарий 4 к воспоминаниям И. В. Одоевцевой (с. 271 наст. изд.).

2. Люся Дарская — дочь актера Дарского, о ней вспоминала в своих мемуарах О.В. Одоевцева: «Возле меня вьюном вьется Люся Дарская, дочь актера Дарского — "террибельное дитя" и вундеркинд Дома литераторов.

Вряд ли она где-нибудь учится. Она здесь с утра до закрытия, вместе со своей матерью и теткой.

Люся на редкость развитая и одаренная девочка. Она читает наизусть все наши новые стихи, еще не появившиеся в печати, и сочиняет очень недурные, вполне грамотные подражания им. Кроме того, она хорошо рисует и сама премило иллюстрирует наши стихи. Ей только двенадцать лет, но она в самых дружеских отношениях со всеми поэтами Дома литераторов — как равная с равными. Ее все любят и прощают ей непочтительный тон, и даже дерзости. Она наградила всех поэтов кличками, по большей части зоологическими. Так Гумилёв — «Дядя изысканный жираф», в память его строк:

Послушай, далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф...

Гумилёв не обижается. Впрочем, у него еще второе прозвище — дядя Гум» (Одоевцева И. В. На берегах Невы // Звезда. 1988. № 3. С. 124).

3. Ср. с воспоминаниями И. М. Наппельбаум (с. 181 наст. изд.).

4. В брошюре «Принципы художественного перевода» в статье «Переводы стихотворные» Гумилёв писал: «У каждого метра есть своя душа, свои особенности и свои задачи: ямб, как бы спускающийся по ступеням (ударяемый слог по тону ниже неударяемого), свободен, ясен, тверд, и прекрасно передает человеческую речь, напряженность человеческой воли. Хорей, поднимающийся, окрыленный, всегда взволнован и то растроган, то смешлив; его область — пение. Дактиль, опираясь на первый ударяемый слог и качая два неударяемых, как пальма свою верхушку, мощен, торжественен, говорит о стихиях в их покое, о деяниях богов и героев. Анапест, его противоположность, стремителен, порывист, это стихии в движенье, напряженье нечеловеческой страсти. И амфибрахий, их синтез, баюкающий и прозрачный, говорит о покое божественно-легкого и мудрого бытия.

(...)

Поэты нередко борются с этими свойствами формы, требуют от них иных возможностей и подчас успевают в этом. Однако, такая борьба никогда не проходит даром для образа...» (Гумилёв, с. 428–429).

5. Из стихотворения Пушкина «Адели».

6. И, вероятно, был не так уж неправ. В. Я. Брюсов, рецензируя посмертный сборник статей Гумилёва «Письма о русской поэзии», писал: «У Гумилёва было чутье подлинного критика, его оценки метки, выражают — в кратких формулах — самое существо поэта» (Брюсов В. Суд акмеиста // Печать и революция. 1923. № 3. С. 97).

7. Интересно, что, по свидетельству Ахматовой, в более ранний период творчества Гумилёв относился к Фету весьма негативно: «Николай Степанович Фета не любил. А. А. (Ахматова. — Сост.) всегда говорила ему, "Почитай Фета, почитай Фета", — не потому, что сама его очень любила, а потому что считала, что "Фета, вообще говоря, неудобно не читать". Николай Степанович брал книгу, но, кроме строчки "Волшебный какой-то сук", не находил ничего хорошего» (Лукницкая В. К. «Перед тобой земля...» Л., 1988. С. 341). Процитировано стихотворение Фета «Запретили тебе выходить» (Фет А. С. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1986. С. 181 (Б-ка поэта. Большая сер.)). Цитируется неточно.

8. Ср. с воспоминаниями И. М. Наппельбаум (с. 183 наст. изд.). «Дагомея» — стихотворение из «Шатра» (с. 306). Вообще, очевидно, надписи студистам «Звучащей раковины» на «Шатре» Гумилёв делал, используя подходящие цитаты из стихотворений «Шатра». Ср. с надписью, сделанной на экземпляре Ваганова:

Вы сегодня бледней, чем всегда.
Н. Гумилёв.

(Экземпляр хранится в собрании М.С. Лесмана). Это — цитата из «Либерии» (Гумилёв, с. 301).

9. См. комментарий 19 к воспоминаниям В. С. Срезневской (с. 223 наст. изд.).

10. Это стихотворение было впервые опубликовано в 1990 г. В. К. Лукницкой:

Какая смертная тоска
Нам приходить и ждать напрасно.
А если я попал в Чека?
Вы знаете, что я не красный!
Нам приходить и ждать напрасно,
Пожалуй, силы больше нет.
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый — я поэт!
Пожалуй, силы больше нет
Писать стихи, читать доклады.
Но и не белый я поэт.
Мы все политике не рады.
Писать стихи, читать доклады,
Рассматривать частицу «как» —
Путь к славе медленный, но верный:
Моя трибуна — Зодиак!
Высоко над земною скверной
Путь к славе медленный но верный.
Но жизнь людская так легка!
Высоко над земною скверной
Такая смертная тоска!

(Лукницкая В. К. Николай Гумилёв; Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л.: Лениздат, 1990. С. 245).


Материалы по теме:

Биография и воспоминания