Из ненаписанных воспоминаний

теги: современники, хроника

Старшие сестры1 учились в студии Н. С. Гумилёва, в Доме Искусств2. По понедельникам у сестер собирались поэты. И не только поэты, приходил чуть ли не весь литературный Ленинград. Мы жили в огромной квартире на Невском проспекте, на 6-ом — последнем — этаже3. С балкона был виден весь Невский — от вокзала до Адмиралтейства. Почти половину квартиры занимал застекленный павильон, в котором отец фотографировал. Но «понедельники» происходили не в павильоне, а в комнате брата4, тоже довольно большой с венецианским окном, посередине которой стояла «буржуйка»5 с длинной трубой. Вокруг печурки рассаживались гости, кто — на тахте, кто — на стульях, а некоторые — просто на ковре, который лежал на полу. По кругу читали стихи...

Мне было тогда 15 лет, многого я не понимала, многое вытеснилось из памяти. Наиболее глубокий след оставила в моем сердце Ахматова. Почти все ее стихи я знала наизусть. Навеки запомнился и тогдашний образ ее. Ахматова входила в комнату — высокая, плоская, всегда в одном и том же черном шерстяном, с красными розами, платке на широких плечах, с длинной челкой на лбу — и мгновенно воцарялась тишина. Все вставали и расступались перед ней. Она шла царственной поступью недоступная, гордая и в то же время тихая, без тени высокомерия... Монотонным, чуть глухим голосом читала стихи, читала охотно, никогда не отказывалась, не заставляла себя просить.

Запомнился мне Ходасевич. Не знаю, так ли это на самом деле, но мне представлялось, что он чудовищно некрасив: лицо серо-коричневого цвета, лоб весь в морщинах, маленькие широкорасставленные глаза смотрят из-под очков. Неблаговидность его особенно резко подчеркивалась сидящей рядом с ним обычно Ниной Берберовой, с которой он вместе приходил6. Я тогда никак не могла понять, что влекло к нему эту молодую, статную, красивую женщину с большими глазами и прекрасным цветом лица. Впоследствии они вместе уехали за границу. Я очень любила одно стихотворение из тех, которые Ходасевич читал: «Перешагни, перескочи, перелети, пере — что хочешь...»7.

М. Кузмин тоже казался мне старым, некрасивым и даже несколько смешным в своем длиннополом сюртуке и в пенсне. Я была очень застенчива и втайне завидовала Ирине Одоевцевой, ее самоуверенности, свободному поведению, пикантной картавости. На ее золотистой, кудрявой голове, как огромная бабочка, сидел шелковый клетчатый бант. Она появлялась всегда в сопровождении Кузмина, Юркуна, Георгия Иванова и Адамовича.

Не знаю, Доливо-Добровольский был поэт или прозаик. И что с ним стало потом? Он словно из другого мира являлся, этот розовощекий, седой человек в черном берете, читал изящные новеллы, на французский манер...

Тогда было много чудаков в литературном мире. Приходили «обернуты», «ничевошники»8, нелепо одетые, читали стихи вызывающе, словно «с эпатировали» всех. Загробным голосом бубнил что-то Пяст, картаво тянул Аким Волынский, блистал эрудицией, остроумием элегантный, слегка напудренный дэнди — Стэнич, хриплым голосом декламировал Нельдихен, смущенно улыбаясь, язвительно острил Евгений Шварц, визгливо спорил с кем-то самый ученый человек в Ленинграде, полиглот Соллертинский... А на полу, тесно прижавшись друг к другу, худые, с болезненными лицами, плохо одетые, сидели Вагиновы, похожие на беспризорных детей. Они познакомились в нашем доме. Шура Федорова — подруга по школе сестер, стала Костиной женой. Они всегда были вместе, рядом друг с другом, словно сиамские близнецы. Невысокого роста, с торчащими во рту корешками вместо зубов, в кителе защитного цвета и гольфах, со старинными кольцами на тонких аристократических пальцах, Константин Вагинов сохранял изящество и воспитанность человека из хорошей семьи. Говорил он очень тихо и так же тихо читал стихи. Костя Вагинов и моя сестра Фредерика Наппельбаум были любимыми учениками Гумилёва, об этом знали все. Талант Вагинова был общепризнан. Некоторые строки из его стихов я помню до сих пор, помню, как они звучали в его устах.

Да, я поэт трагической забавы,
А всё же жизнь смертельно хороша...9

Бывал Михаил Лозинский — крупный с барственной осанкой человек; всех подавляла своей тяжелой красотой Анна Радлова; постоянно приходили все «студийцы» Гумилёва и их друзья: Ольга Зив, Наталья Сурина, Даниил Горфинкель, Дмитриев, Волков, Столяров, Геннадий Фиш, Коля Чуковский, совсем еще юноша в коротких штанах...

Порой на «понедельниках» не только читали стихи, но и играли на рояли. Если не ошибаюсь, — играл Горовиц... А однажды Павел Лукницкий привел знаменитую цыганку Нину Шишкину. У нее были коротенькие ноги колесом, одухотворенное лицо, распущенные волосы, огромные блестящие глаза... Говорили, что у нее был роман с Гумилёвым когда-то. Она сидела на полу, на подушке с гитарой и пела. Много я слышала в продолжение моей жизни цыган, но такого замечательного таланта не приходилось встречать.

Гумилёва на «понедельниках» я не помню. Его жена, Анна Николаевна Энгельгардт появлялась часто, но без него. Эта была очень миловидная молоденькая женщина, к которой, однако, все (в том числе и ее муж) относились несколько иронически, о ней говорили, что она невероятно глупа и пуста. Гумилёва я вижу своим мысленным втором у нас в столовой, в других комнатах, в окружении всего лишь нескольких людей. Вероятно, он просто приходил в гости, фотографировался у отца. Солнечный день, Гумилёв стоит в нашей гостиной, у зеркала в золоченой раме, — похожий на англичанина, в синем костюме, крахмальном воротничке, желтых ботинках, с неизменной трубкой во рту... В моем полудетском воображении это было само олицетворение мужества, сдержанности, силы... В нем все было не совсем обычно: голый череп, удлиненной формы голова, какие-то странные, косые глаза.

Весть об аресте Гумилёва ошеломила всех. Но, мне кажется, никто не верил в серьезность этого события, думали: вот-вот его освободят и он придет...

Не знаю, обратил ли кто-нибудь внимание на событие, происшедшее после ареста Гумилёва на одной из вечеринок у сестер. Ничего значительного не случилось, чепуховский эпизод, но мне, в мои 15 лет, он тогда показался дурным предзнаменованием, и я запомнила его на всю жизнь.

Играли в шарады. Задумали слово: Гумилёв. Последняя сцена, которая обозначала «общее», разыгрывалась в суде. Судьей был один из «студийцев» Николая Степановича, Валентин Миллер, впоследствии ставший мужем моей сестры Фредерики. Это был странный: то молчаливый, то истерически многословный, тяжелый человек. Сестре он счастье не принес, они недолго прожили вместе и разошлись. В папином павильоне, в отгороженной портьерами для съемок половине, Миллер играл сцену допроса Гумилёва и завершил ее яростным криком: «Рас-с-тре-лять!..» Как воронье карканье прозвучало это оказавшееся вещим слово.

Гумилёв вскоре был расстрелян, как участник белогвардейского заговора генерала Таганцева10.

Примечания:

Грудцова Ольга Моисеевна (в девичестве Наппельбаум) (1905–1982) — дочь М. С. Наппельбаума, литератор. Секретарь К. И. Чуковского.

Текст печатается по рукописи, хранящейся в собрании А. К. Станюковича (Москва).

1. Ида Моисеевна и Фредерика Моисеевна Наппельбаум.

2. См. комментарий 4 к воспоминаниям И.В. Одоевцевой (с. 271 наст. изд.).

3. Невский пр., д. 72 (ныне в этом здании находится кинотеатр «Знание»).

4. Лев Михайлович Наппельбаум (см. его воспоминания, с. 186 наст. изд.).

5. Название легкой металлической печки.

6. Н. Берберова была гражданской женой Ходасевича.

7. Из стихотворения Ходасевича «Перешагни, перескочи...» (Ходасевич В. Ф. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1989. С. 139. (Б-ка поэта. Большая сер.)).

8. Обернуты — поэты из группы ОБЭРИу (Объединение реального искусства) — Д. Хармс, А. Введенский и др. Однако организационно эта группа оформилась позднее — в 1926 г. Ничевоки — литературная группа начала 1920-х годов,

9. Из «Поэмы квадратов» К. Ваганова (Опыты соединения слов посредством ритма, Л., 1931).

10. Этот эпизод лишний раз показывает, насколько мало представляли опасность, нависшую над поэтом, люди, входившие в круг его близких знакомых. А. Амфитеатров свидетельствует, что, когда председатель ЧК Семенов сказал, что Гумилёв арестован... за должностное преступление, «над удивительным свиданием и разговором этим мы много смеялись в Петрограде, никак не предчувствуя, что смех будет прерван пулями и кровью.» (Крейд, с. 242). Письмо-ходатайство, направленное от «Всемирной литературы» 5 августа в ЧК также не содержит в себе каких-либо особенно тревожных нот: «...редакционная коллегия просит о скорейшем расследовании дела и при отсутствии инкриминируемых данных освобождения Н.С. Гумилёва от ареста» (Письмо в защиту Гумилёва / Публ. М. Д. Эльзона // Русская литература. 1988» № 3. С. 183). Подобное отсутствие каких-либо опасений за судьбу поэта можно объяснить лишь тем, что никто из литераторов, окружавших его, не знал о «заговоре», либо не считал эту затею сколь-нибудь серьезной, В. Н. Таганцев не был генералом. Он был ученым, сотрудником Вернадского, профессором.