Студия «Всемирной литературы»

теги: современники, Всемирная литература

Когда начинаешь писать о прошлом, одно воспоминание тянет за собой другое. Вспоминаешь людей, места, где их встречал, улицы города, — все это вспоминается очень ясно, но труднее всего ориентировать это во времени.

Девятнадцатый, двадцатый, двадцать первый годы, полные событий, прошли так быстро, что с трудом, только по пейзажу, по видам, которые приходят на память, говоришь себе: «Это, вероятно, было тогда-то!»

Помню переполненный людьми трамвай номер четыре «Волково кладбище — Гавань». Зимой трамваи не ходили, и я шла на службу в Гавань пешком рано утром и оставалась там до темноты, когда кончался мой рабочий день «думского врача». Настала весна и все жители города вышли очищать улицы от снега, скалывать лед с трамвайных путей, заросших сугробами. Когда это было выполнено, в Гавань пошли трамваи.

Проезд в поездах железной дороги и трамваях был бесплатный. Трудно было втиснуться в трамвай и так же трудно выйти из него. На подножках висели гроздьями пассажиры, вцепившись одной рукой в поручень, а другой держась за соседа. На трамвайной «колбасе» ездили не только мальчишки, но и самые бесстрашные, даже с академическим стажем, взрослые. Провисев некоторое время, вы становились твердо обеими ногами на ступеньку, потом продирались на площадку и там вас впихивали в самый вагон, где через некоторое время вы даже могли сесть на лавку и сидеть, прижатыми с обеих сторон, пока не придется с такими же усилиями пробираться к выходу. Почти все пассажиры были одеты в шинели или пальто, сшитые из старого защитного материала, который за годы войны обтерся и приобрел лоск, побелев на швах. На голове были кепки или военные фуражки без значков.

Так как я ехала до Гаванского кольца, у меня было достаточно времени, чтобы прочитать все объявления, наклеенные сверху донизу на стекла вагона. И вот, среди всевозможных реклам, призывов и извещений об открытии самых разных студий — театральных, вышивальных, акробатических, — я прочла о том, что издательство «Всемирная литература» открывает кратковременные трехмесячные курсы для переводчиков1. В тот же день вечером я была на Литейном проспекте, в доме 28, где помещалась канцелярия курсов — студии.

Мне предложили на выбор четыре отделения: прозы, поэзии, переводов и критики. Во главе каждого из отделений стояли известные писатели. Занятия по поэзии вел Гумилёв, по литературной критике — К. И. Чуковский, по прозе — Е. И. Замятин, по стихотворному переводу — М. Л. Лозинский, по теории литературы — В. Б. Шкловский. (...)

Больше всего в Студию «Всемирной литературы» привлекало имя Николая Степановича Гумилёва, строгого мастера стиха, главы школы акмеистов, собравшего вокруг себя в последние предреволюционные годы группу талантливых поэтов. Гумилёвские «Письма о русской поэзии»2, печатавшиеся в журнале «Аполлон» оценки новых книг поэтов, читали с увлечением и ловили каждое слово этого признанного мэтра. Получить «благословение в поэты» от самого Гумилёва — это ли не означало почувствовать себя поэтом? Блок был капризен, привередлив, но у Гумилёва, — мы были в этом уверены, — имелась точная мера справедливости: он не мог ошибаться.

Гумилёв, как я вскоре поняла, был очень талантлив, но и очень высокомерен. Прирожденный глава поэтической школы, он спорил увлекательно и безапелляционно. Самым интересным в его занятиях с нами был тот разбор, которому он подвергал наши стихи.

Стройный, с фигурой тренированного военного, с неповторимой посадкой головы, узкой и вытянутой, как головы ацтеков, он стоял перед нами прямо, твердо излагая правила поэтического катехизиса3. В каждом стихотворении он видел четыре стороны: фонетику, стилистику, ритмику, эйдолологию (наука об образах)4. Каждое стихотворение он разбирал с этих четырех сторон, беспощадно и очень тонко проникая в ткань стиха. Этот метод во многом помогал нам, но часто убивал чувство и вдохновение, выбивая из колеи. В стихотворении должна быть мысль. Все, чему он учил нас, было пронизано борьбой с риторикой и декламацией, — в этом сказывалось влияние на него французского символизма.

«Музыки, музыки прежде всего!» — требовал он вслед за Верленом.

Он давал нам упражнения на разные стихотворные размеры, правил вместе с нами стихи, уже прошедшие через его собственный редакторский карандаш, и показывал, как незаметно улучшается вся ткань стихотворения и как оно вдруг начинает сиять от прикосновения умелой руки мастера. Он научил нас, окончив стихотворение, вычеркнуть первую строфу, часто служебную и невыразительную6, и показывал это на многих стихотворениях.

Своих стихов он нам никогда не читал, но мы их знали наизусть. Как-то прочел нам стихотворение молодого поэта, застрелившегося несколько лет тому назад, Василия Комаровского:

Где лики медные Тиберия и Суллы
Напоминают нам суровые разгулы...7

Он стремился держать нас в курсе современной поэзии. Молодые люди из «Цеха поэтов»8, его ученики и последователи, приходили на его занятия и по его просьбе читали нам свои новые стихи. В те годы он затмил Брюсова, признанного главу символистов, который, отрекшись от фараонов и страстных лобзаний, стал писать головные и бледные стихи9. Его лицо, бледное и высокомерное, с узкими губами и насмешливым взглядом, неизменно встает в моей памяти, когда я вспоминаю о студии Всемирной литературы. Здесь я научилась придавать форму лирическому импульсу: Гумилёв, поэт романтического империализма, был талантливым «инженером стиха».

Я служила врачом на частном заводе Сан-Галли, которым управлял рабочий комитет, и, как все небольшие предприятиями влачил жалкое существование. Работали преимущественно старики, оттого что все молодые рабочие ушли на фронты гражданской войны. Меня поражала неутомимость и выдержка этих старых питерских рабочих, трудившихся весь день, питаясь только мороженой картошкой. И я написала стихотворение о старике, который пришел умирать на свой завод в холодный нетопленный цех. И такая была в этом старике сила, что даже смерть подползла к нему на коленях.

Я прочла это стихотворение в студии. Гумилёв его разобрал, не обращая ровно никакого внимания на чувства, которые меня волновали, — он даже посмеялся над ними. Тогда я решила никогда больше не читать ему от души написанных стихов, а показывать только то, что было хорошо сделано. Он был враг, но для формального мастерства давал очень много, — я лично многим ему обязана10.

Он был за форму и организацию, офицерская честь, присяга царю — это были понятия, через которые он не мог переступить11. В отличие от Блока, он не понимал красоты народной стихии, он органически ее не принимал. Отсюда драматизм его судьбы — судьбы талантливого человека, вставшего в обреченную на гибель позицию защитника умирающего строя.

Все же мне пришлось читать перед ним еще раз стихи, написанные от души.

В студию вместе со мною ходил молодой поэт. Он служил в бронетанковом батальоне, но у него была издана небольшая книжка стихов под названием «Неотступная свита»12. Улицы не освещались, возвращаясь домой мы читали друг другу свои новые стихи. От него я узнала, что в Петрограде организовался Союз Поэтов и во главе его стоит Александр Блок13. Туда входят Сологуб и Кузмин, и Ходасевич, и Ахматова, и другие известные поэты, но молодым тоже открыт доступ. Нужно только подать заявление и приложить к нему десять стихотворений. Рассматривает вопрос приемная комиссия из четырех человек: Блок, Сологуб, Кузмин и Лозинский14.

Того, кто мне это рассказывал (звали его Лазарь Васильевич Берман, но все называли его уменьшительным именем Зоря), уже приняли в Союз Поэтов. Он посоветовал мне тоже подать заявление и сказал:

«Гумилёв вас знает, а остальные познакомятся с вашими стихами и вас, конечно, примут».

Так я и поступила и передала свое заявление и стихи Всеволоду Рождественскому, который бывал на занятиях Гумилёва.

Действительно, спустя три недели, Рождественский сообщил мне, что я принята в Союз Поэтов кандидатом15 и что меня приглашают на следующее собрание, где я, как принято, должна прочитать стихи. Я очень волновалась и просила Бермана непременно сидеть со мною рядом на заседании. Сперва он отнекивался, потом согласился.

Собрания Союза Поэтов происходили в бывшей частной квартире где-то на Литейном16. Помню холодную полутемную столовую, где вокруг обеденного стола сидели поэты. Было темновато, и я не видела, кто сидит во главе стола, — по-видимому, там были Блок и Сологуб. Вновь принятые вставали со своих мест и как на экзамене читали свои стихи. Какая-то женщина принесла поднос со стаканами чая без блюдечек, около каждого стакана лежало по две монпансьешки. Я спросила шепотом у Бермана, откуда чай. Он также шепотом ответил: «От советской власти». Для чаепития объявили короткий перерыв, после которого Сологуб, Блок и Кузмин ушли. Председательствовать остался Гумилёв, — я узнала его резкий и насмешливый голос. Когда очередь дошла до меня, он предложил мне прочесть новое стихотворение. Не задумываясь, я прочла только что написанное мною стихотворение, — довольно наивное, но по тому времени, может быть, показавшееся многим кощунственным. Начиналось оно так:

Я не могу терпеть младенца Иисуса
С толпой его слепых, убогих и калек,
Прибежище старух, оплот ханжи и труса,
На плоском образе влачащего свой век.17

Почти всем выступавшим поэтам аплодировали, даже самым слабым. Но когда я прочла эти стихи, наступило грозное молчание. Я почувствовала, что все находившиеся в комнате возмущены и шокированы. Мой сосед, который привел меня сюда, под каким-то предлогом поторопился выйти в переднюю... Гумилёв встал и демонстративно вышел. Вдруг, с противоположного конца стола встала какая-то очень красивая молодая женщина, размашистым шагом подошла ко мне и, по-мужски подав и тряхнув мне руку, сказала: «Я вас понимаю, товарищ. Стихи очень хорошие».

Я вышла вслед за ней и увидела, что на улице ее ждала машина. Мой приятель, который нагнал меня за углом, сказал мне, что эта была Лариса Рейснер.

Я была еще несколько раз в Союзе Поэтов. Принимали новых членов — Сергея Нельдихена, учившегося со мною в студии Всемирной литературы и прославившегося начальной строчкой своего стихотворения:

От старости скрипит земная ось!18

Нельдихен был моряком, из старой морской семьи, но быстро усвоил богемный образ жизни. Он нигде не служил и был человеком самостоятельных суждений. Чем он жил — было непонятно, но он аккуратно ходил на все собрания Союза Поэтов и пил чай с монпасье, а при случае получал на кухне Союза и свою восьмушку хлеба, которую выдавали поэтам благодаря доброму отношению Комиссариата по продовольствию Северной Коммуны.

Тогда же приняли в члены Союза и Наталью Грушко, и Раду Густавовну Гейнеке, которая взяла псевдоним Ирина Одоевцева. Она писала фантастические стихи о сказочных персонажах, действующих в современной действительности19.

Примечания:

Полонская Елизавета Григорьевна (1890–1969) — поэтесса, участник литературной группы «Серапионовы братья». До 1931 г. работала врачом.

Статья публикуется с сокращениями, по тексту, помещенному в журнале «Простор» (1964. № 6. С. 110–113).

1. См. о «Студии» комментарий 3 к воспоминаниям И. В. Одоевцевой (с. 271 наст. изд.).

2. «Письма о русской поэзии» — название постоянной рубрики в журнале «Аполлон». Кроме Гумилёва «Письма...» писали О. Мандельштам, Г. Иванов и др. После смерти Гумилёва часть его статей и рецензий была издана Г. Ивановым под общим заголовком «Письма о русской поэзии» (Пг., 1923).

3. Катехизис — изложение основ учения в форме вопросов и ответов.

4. Сам Гумилёв кратко охарактеризовал эти «четыре стороны» в статье «Анатомия стихотворения» (Гумилёв, с. 394–396).

5. Неожиданное свидетельство, как и отсылка к Верлену. Полемизируя с Блоком, Гумилёв нарочито резко демонстрировал свое неприятие критерия « музыкальности» в поэзии (а иногда и музыки вообще) — см., например, воспоминания И. М. Наппельбаум (с. 182 наст. изд.). Заметим, что Блок вкладывал в понятие «музыки» мистический смысл, роднящий это понятие с понятием стихии. Что касается отношения Гумилёва к Верлену, то уместно процитировать его рецензию на перевод Брюсовым «Собрания стихов» Верлена: «Странная судьба выпала на долю Верлена. Предыдущее поколение, как-то сразу после долгого невнимания, провозгласило его своим мэтром, его имя было девизом, его стихами зачитывались. (...) Но молодое поколение французов, в лице своих наиболее ярких представителей, упорно не хочет о нем думать. У нас тоже. Из модернистов его переводили только Брюсов, Анненский и Сологуб. Молодость молчит. (...) ...она строже выбирает своих любимцев, требуя от них широких замыслов и достойного их выполнения, сознательных и плодотворных усилий и не ребяческого воодушевления, а священного огня Прометея. У Верлена, очевидно, этого не было. Его поэзия — это лирическое интермеццио, драгоценное, как человеческий документ и характеристика эпохи, но и только» (СС, т. 4, с. 285). Все сказанное отнюдь не свидетельствует о неточности мемуарнсюв Вопрос об эстетической позиции позднего Гумилёва до сей поры остается Молоизученьым

6. См. воспоминания И. М. Наппельбаум (с. 181 наст. изд.).

7. Из стихотворения В. А. Комаровского «Где лики медные Тиверия и Суллы...» (Комаровский В. А. Первая пристань. СПб., 1913. С. 23).

8. Здесь имеется в виду 3-й «Цех». Впервые организация, названная «Цех поэтов», возникла в 1911 г., стараниями Гумилёва и Городецкого. Вышедший из «Академии Стиха» (см. комментарий 4 к воспоминаниям А. А. Гумилёвой, с. 240) «Цех» быстро обрел самостоятельность и превратился в оппозиционную «Академии» организацию. В «Цех» вошли молодые поэты, принадлежавшие к постсимволистскому поколению, и хотя формально «'Цех» продолжал дело «Академии Стиха» — разбирал творчество поэтов, проводил обсуждения литературных новинок, организовывал эстетические дискуссии, — взгляды его «синдиков» резко отличались от взглядов Вяч. Иванова — руководителя « Академии». Неудивительно, что именно в «Цехе» родился и теоретически оформился враждебный символизму акмеизм (хотя нельзя отождествлять «Цех» и кружок «Акмз», состоящий из шести членов «Цеха»). Первый «Цех» просуществовал до 1914 г., выпустил несколько книг стихов (в том числе « Камень» Мандельштама и «Четки» Ахматовой) и распался вскоре после начала войны.
В 1916 г. Г. Иванов и Г. Адамович сделали попытку (при участии Гумилёва, приехавшего в Петроград в отпуск для сдачи экзаменов на офицерский чин) возродить «Цех» и провели несколько неудачных заседаний, после которых оставили эту затею. Эта неудачная попытка вошла в историю как 2-й «Цех».
Третий «Цех поэтов» был создан Гумилёвым после возвращения в 1918 г. в Петроград, в 1921 г. Состав его в сравнении с первым «Цехом» существенно изменился — в основном это были молодые поэты (за исключением Мандельштама и недолго числившегося членом «Цеха» Ходасевича). Гумилёв был среди них непререкаемым авторитетом, «мэтром». «Цех» распался после смерти Гумилёва.
«Цех поэтов» в 20-е годы и после много критиковали за «формализм». Сейчас эта критика выглядит малоактуальной и, более того, несправедливой. Из 3-го «Цеха» вышли такие интересные поэты, как И. Одоевцева, С. Нельдихен, Н. Оцуп, в его работе участвовали Г. Иванов, Г. Адамович. К сожалению, о заседаниях «Цеха» мало что известно.

9. Имеется в виду, очевидно, обращение Брюсова к «научной» поэзии.

10. Сакраментальная фраза для многих учеников или последователей Гумилёва, пытавшихся в годы запрета на творчество (и даже на само имя) поэта как-то «обелить» опального художника, и хотя бы частично возвратить его в легальную культурную жизнь страны. Ср. у Н. С. Тихонова: «...у Гумилёва можно поучиться искусству образа, экономии стиха, ритмике, но применять его тематическую установку не приходится, настолько его тематика далека от нас и чужда нам» (Тихонов Н. С. Как я работаю // Лит. учеба. 1980. № 5. С. 105).
11. «Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести. И еще старомодное было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью» (Куприн А. И. Крылатая душа // Неман. 1989. № 5. С. 74).

12. «Неотступная свита» (Пг., 1915).

13. Петроградское отделение Союза поэтов было образовано в июне 1920 г. 27 июня Блок был избран председателем Союза.

14. Вопрос о вступлении Полонской в Союз поэтов рассматривался на заседании приемной комиссии 27 августа 1920 г. Сохранились отзывы:
«Довольно умна, довольно тонка, любит стихи, но крайней мере, современные, но, кажется, голос ее очень слаб и поэта из нее не будет».
А. Блок
«По-моему, Е. Г. Полонскую принять в Союз следует, хотя бы в члены-соревнователи. Ее стихи не хуже стихов Вс. Пастухова».
М. Лозинский
«В члены-соревнователи, я думаю, можно».
Н. Гумилёв
«По-моему, можно».
М. Кузмин
В составе приемной комиссии Союза не было Ф. К. Сологуба, она состояла из четырех поэтов, отзывы которых приведены выше. Секретарем комиссии был Вс. Рождественский. (См.: Александр Блок: Новые материалы и исследования. М.: Наука, 1987. Кн. 4. С. 688 (Лит. наследство; Т. 92)).

15. При вступлении в Союз поэты делились на собственно членов Союза и кандидатов в члены Союза. Последние проходили некий «испытательный срок» до окончательного утверждения в Союзе.

16. В Доме Мурузи, Литейный пр., д. 24/27.

17. Из стихотворения Е. Г. Полонской «Я не могу терять младенца Иисуса...» (Полонская Е. Г. Знамения. Пб.: Эрато, 1921. С. 31).

18. Имеется в виду сонет С. Е. Нельдихена «От старости скрипит земная ось...», опубликованный впоследствии в его книге «Органное многоголосье» (Пг., 1922).

19. Очевидно, имеется в виду прежде всего знаменитая «Баллада о толченом стекле» И. В. Одоевцевой, а также ее «Баллада об извозчике».
О «создании» псевдонима «Одоевцева» рассказывал Т. А. Луговской Вс. Рождественский: «Нужно было только придумать псевдоним поэтессе. Гейнике — фамилия не для поэтессы. "Сейчас придумаем" — сказал Гумилёв. Он сидел спиной к книжным полкам и не глядя, закинул руку назад, чтобы достать первую попавшуюся книгу. Этой книгой оказались стихотворения Одоевского. "Ну, это не совсем хорошо — Одоевская. Такой поэт уже был... Пусть будет Одоевцева", — сказал Гумилёв. Так "появилась на свет поэтесса Ирина Одоевцева"» (Архив А. К. Станюковича).

* * *

В беседе с А. К. Станюковичем в августе 1966 г. Е. Г. Полонская дополнила свои воспоминания следующим эпизодом:

«Узнали, что Блок заболел, на заседании Союза Поэтов решили его навестить. На следующем заседании Гумилёв и Г. Адамович рассказывали, как они пришли к Блоку. Восковое, бледное лицо, закутан пледом. На столе плитка шоколада, 12 квадратиков.

— Почему Вы не едите? — Она разделена, в день — квадратик.

Гумилёв (позже): "Ну, я бы так не смог, съел бы сразу"»
(Запись А. К. Станюковича).