Николай Гумилёв

теги: современники, художники

Н. С. Гумилёву

На обложке — набросок лица...
Это все знакомство с тобою.
Но смотрю теперь без конца
На твое лицо дорогое.

Отчего с тех горчайших лет
К этим дням протянуты нити?
Ты всю жизнь — любимый поэт,
Ты всегда и друг и учитель.

И стихов твоих нежный груз,
Как свечу при жизни несу я.
О тебе — убитом — молюсь.
По тебе, как живом, тоскую.

Бонна Белавина

Оттого я люблю Гумилёва,
Что ошибки и страсти влача,
Был он рыцарем света и слова
И что вера его горяча.

Николай Оцуп

С Николаем Степановичем Гумилёвым я встречался сравнительно редко, хотя знал его в течение долгих лет и был с ним в дружбе. Нас разлучила война 1914 года. Героический и искренний патриот, Гумилёв, сразу же после ее объявления, ушел добровольцем в действующую армию, и, за свое бесстрашие, был даже дважды награжден Георгиевским крестом1.

Своим характером и своей биографией Гумилёв сильно отличался от других русских поэтов его времени. Если, например, Александр Блок, любивший путешествовать, посещал Германию (Бад-Наугейм, Берлин), Италию (Милан, Равенну, Пизу, Флоренцию, Перуджию, Сполето, Сеттиньяно и столь знакомую мне Венецию), Бельгию, Голландию, Францию (Париж, окрестности Биарица и так близкий мне север Бретани), то — Лаперуз, де-Гама, Колумб и мечтатель — Гумилёв, кроме Франции (где он был студентом Сорбонны)2, Италии (Рим, Неаполь, Болонья, Пиза, Генуя, Падуя, Венеция, Фьезоле...), Англии, Швеции, Норвегии, — много странствовал по экзотическим и древним просторам Африки3.

Было бы, конечно, легкомысленным предполагать, что любовь к экзотике, к неизведанному, к опасностям — оставили Гумилёва равнодушным к европейским странам, к Франции, к Италии... В главе об Александре Блоке я уже цитировал стихи Михаила Кузмина и Блока, посвященные Фьезоле. О Фьезоле писал и Гумилёв, в 1912 году, в поэме «Фра Беато Анджелико»:

На Фьезоле, средь тонких тополей.
Когда горят в траве зеленой маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке, —
На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной...4.

Впрочем, побывав в таких местах, нельзя умолчать об этом. Блок писал о Венеции (1909):

Холодный ветер от Лагуны,
Гондол безмолвные гроба.
Я эту ночь — больной и юный —
Простерт у львиного столба.

На башне, с песнею чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас...5.

О Венеции же Блок говорил в письме к своей матери: «Я здесь очень много воспринял, живя в Венеции уже совершенно, как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня — свои, как будто я здесь очень давно... Вода вся зеленая. Это все известно из книг, но очень ново, однако — новизной не поражающей, но успокоительной и освежающей». Гумилёв — о Венеции (1912 г.):

...Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорней аркады;
Воды застыли стеклом...

...Лев на колонне, и ярко
Львиные очи горят,
Держит Евангелье Марка,
Как серафимы, крылат...6.

Здесь Гумилёв коснулся Пушкина, написавшего:

Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт...7.

Но это мое замечание — отнюдь не упрек Гумилёву, а просто — приоткрывшийся закоулок моей памяти.

Теперь Ахматова — о Венеции (1912. В этот год она была женой Гумилёва):

Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы...
...Как на древнем выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое...
Но не тесно в этой тесноте,
И не душно в сырости и зное.8

* * *

Африка, однако, захватывала Гумилёва более страстно, чем Венеция, чем Фьезоле, чем Европа. Отсюда — его цикл стихотворений «Шатер»9: «Красное море», «Египет», «Сахара», «Суэцкий канал», «Судан», «Абиссиния», «Галла», «Сомалийский полуостров», «Либерия», «Мадагаскар», «Замбези», «Дамара», «Экваториальный лес», «Дагомея», «Нигер»...

Но будучи героем и искателем приключений, Гумилёв, может быть — именно поэтому, предвидел и свой трагический конец.

Вспоминаю два его стихотворения:

ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ

...В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне...10

И еще:

РАБОЧИЙ

...Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву...11

* * *

За участие в мировой войне, а главное — за его любовь к родине, большевики, в те годы резко отстранявшиеся от нее и проповедовавшие Интернационал, прозвали Гумилёва — сцепной собакой кровавой монархии». Несмотря на это, Гумилёв вернулся после большевистской революции из заграницы12, где в тот период он находился при отряде русских войск во Франции, и прожил первые годы советского режима и гражданской войны в красном Петербурге и даже был близко знаком с некоторыми большевистскими представителями власти. Так, я встречал его у председателя Петросовета (что-то вроде советского петербургского губернатора), молодого Бориса Каплуна, где мы порой засиживались вместе с Евгением Замятиным, Всеволодом Мейерхольдом и с молчаливо-мечтательной красавицей, балериной Ольгой Спесивцевой, которой Каплун оказал большую услугу, выдав ей бумаги на выезд заграницу, где она вскоре стала первой балериной, «звездой» в театре Парижской Оперы. Студент Технологического Института, Каплун, сделал свою административную карьеру благодаря одной случайности: он был племянником Урицкого (основатель ЧК) и репетитором сына Зиновьева (или — наоборот). К революции он относился без всякого интереса, но очень увлекался вопросами искусства и литературы. В качестве влиятельного партийца, Каплун сделал много страшных вещей, но много и очень добрых (я стараюсь быть объективным). Однако, несмотря на это, спасти Гумилёва ему не удалось. Что стало впоследствии с Каплуном, мне неизвестно13.

* * *

Я не могу все же не рассказать об одном трагическом дне, проведенном мною в Петербурге с Гумилёвым, Каплуном и одной девушкой. Чрезвычайное увеличение смертности петербургских граждан благодаря голоду, всякого рода эпидемиям и отсутствию лечебных средств, а также недостаточное количество гробов, выдававшихся тогда «на прокат» похоронным отделом Петросовета, — навели Каплуна на мысль построить первый в России крематорий. Это казалось ему своевременным и прогрессивным. Каплун даже попросил меня нарисовать обложку для «рекламной брошюры», что я и сделал. В этом веселом «проспекте» приводились «временные правила о порядке сожжения трупов в петроградском государственном Крематориуме» и торжественно объявлялось, что «сожженным имеет право быть каждый умерший гражданин»14.

Борис Каплун вообще отличался своеобразной изобретательностью. Так, в те же годы, он печатно обратился «к целому ряду писателей и драматургов с предложением написать пьесы на тему о продовольственной нужде РСФСР и о необходимости всемирной поддержки голодающих частей республики», добавив, что подобный «план агитации при помощи театрализации лозунгов Наркомпрода (Народный Комиссариат Продовольствия) поможет ему в его продовольственной политике».

Не знаю, помогли ли эти пьесы Наркомпроду (ему помогла щедрая американская организация АРА)15, но некоторым «драматургам», откликнувшимся на воззвание Каплуна, они принесли несомненную материальную поддержку...

Я не забуду тот морозный день, или — вернее — те морозные сумерки 1919 года16: было около 7 часов вечера. Мы сидели в обширном кабинете Каплуна, в доме бывшего Главного Штаба, на площади Зимнего дворца (в будущем — площади Урицкого).

Комната была загромождена всякого рода замочными отмычками, отвертками, ножами, кинжалами, револьверами и иными таинственными орудиями грабежей, взломов и убийств, предметами, которые Каплун старательно собирал для будущего петербургского «музея преступности»17. В одном углу были сложены винтовки и даже пулемет.

Укутанная в старую шаль поверх потертой шубы, девушка грелась, сидя в кресле у камина, где пылали березовые дрова. У ее ног на плюшевой подушке отдыхал огромный полицейский пес, по-детски ласковый и гостеприимный, счастливо уцелевший в ту эпоху, когда собаки, кошки и даже крысы в Петербурге были уже почти целиком съедены населением. За бутылкой вина, извлеченной из погреба какого-то исчезнувшего крупного буржуя, Гумилёв, Каплун и я мирно беседовали об Уитмане, о Киплинге, об Эдгаре По, когда Каплун, взглянув на часы, схватил телефонную трубку и крикнул в нее:

— Машину!

Это был отличный Мерседес, извлеченный из гаража какого-то ликвидированного «крупного капиталиста».

Каплун объяснил нам, что через полчаса должен был состояться в городском морге торжественный выбор покойника для первого пробного сожжения в законченном крематории, и настоял на том, чтобы мы поехали туда вместе с ним. В огромном сарае трупы, прикрытые их лохмотьями, лежали на полу, плечо к плечу, бесконечными тесными рядами. Нас ожидала там дирекция и администрация крематория.

— Выбор предоставляется даме, — любезно заявил Каплун, обратившись к девушке.

Девушка кинула на нас взгляд, полный ужаса, и, сделав несколько робких шагов среди трупов, указала на одного из них (ее рука была, помню, в черной перчатке).

— Бедная, — шепнул мне Гумилёв, — этот вечер ей будет, наверное, долго сниться.

На груди избранника лежал кусочек грязного картона с карандашной надписью:

Иван Седякин.
Соц. Пол.: Нищий.

— Итак, последний становится первым, — объявил Каплун и, обернувшись к нам, заметил с усмешкой: — в общем, довольно забавный трюк, а?

На возвратном пути, в Мерседесе, девушка неожиданно разрыдалась. Гумилёв нежно гладил ладонью ее щеки и бормотал:

— Забудьте, забудьте, забудьте...

* * *

Лев Никулин писал о Б. Каплуне в «Записках спутника»18: «Читатель и почитатель Ремизова, Сологуба и Белого, он имел большое тяготение к свободным художествам и проявлял это во всех подчиненных ему инстанциях. Что же, это было неплохо, но надо иметь в виду, что в то время, когда, скажем, милиционерши обучались пластике, на Невском лежали неубранные павшие лошади19... Чудак и фантазер проявлял неиссякаемую энергию: сегодня открывал Музей петроградской преступности, завтра — школу ритма при ГОРОХР (городская охрана)... Но задор молодости был простителен, — революционная власть родилась три года назад и из детства переходила к отрочеству. Детищем этого неутомимого товарища был Отель Петросовета, именно отель20, а не гостиница или общежитие. Днем дом вымирал, почти все его обитатели приходили только на ночлег. В пятом этаже жил одержимый поэт Василий Князев, в первом — тишайший Ремизов. В третьем — тихая, задумчивая девушка-следователь уголовного розыска. По этажам странствовали полуночники в поисках споров, чаю с клюквой и в лучшем случае картофеля...»

Добавлю от себя, что незаметно прошедшего Бориса Гитмановича Каплуна мы не забудем.

* * *

В том же году, в Доме Искусств, на Мойке, поздним вечером, Гумилёв, говоря о «тяжелой бессмыслице революции», предложил мне «уйти в мир сновидений».

— У нашего Бориса (Б. Каплун), — сказал Гумилёв, — имеется банка с эфиром, конфискованная у какого-то чернобиржевика. Пойдем подышать с нами?

Я был удивлен, но не отказался. От Мойки до площади Зимнего дворца было пять минут ходьбы. Мы поднялись в квартиру Каплуна, где встретили также очень миловидную девушку, имя которой я запамятовал. Гумилёв рассказал Каплуну о цели нашего позднего прихода. Каплун улыбнулся.

— А почему бы и нет? Понюхаем! Девушка тоже согласилась.

Каплун принес из другой комнаты четыре маленьких флакончика, наполненных эфиром. Девушка села в вольтеровское кресло, Гумилёв прилег на турецкую оттоманку; Каплун — в кресло около письменного стола; я сел на диван чиппендалевского стиля: мебель в кабинете председателя Петросовета была довольно сборная. Все поднесли флакончик к носу. Я — тоже, но «уход в сновидения» меня не привлекал: мне хотелось только увидеть, как это произойдет с другими, и я держал флакончик так же, как другие, но твердо заткнув горлышко пальцем.

Раньше всех и не сказав ни слова, уснула девушка, уронив флакон на пол. Каплун, еще почти вполне трезвый, и я уложили девушку на диван.

Гумилёв не двигался. Каплун закрыл свой флакончик, сказал, что хочет «заснуть нормальным образом», и, пристально взглянув на Гумилёва, пожал мне руку и вышел из кабинета, сказав, что мы можем остаться в нем до утра.

Гумилёв лежал с закрытыми глазами, но через несколько минут прошептал, иронически улыбаясь:

— Начинаю грезить... вдыхаю эфир...

Вскоре он, действительно, стал впадать в бред и произносить какие-то непонятные слова, или, вернее, сочетания букв. Мне стало не по себе, и, не тревожа Гумилёва, я спустился по лестнице и вышел на площадь, тем более, что кабинет Каплуна начал уже заполняться эфирным запахом22.

* * *

Гумилёв очень нравился женщинам: он всегда был элегантен, даже в советскую пору, всегда слегка надменен. Но я никогда не слышал, чтобы он повышал голос. Его надменность была надменностью художника.

«Поэт в минуты творчества должен быть обладателем какого-нибудь ощущения, до него неосознанного и ценного. Это рождает в нем чувство катастрофичности, ему кажется, что он говорит свое последнее и самое главное, без познания чего не стоило земле и рождаться», — писал Гумилёв в заметке, озаглавленной «Читатель», и продолжал:

«Это совсем особенное чувство, иногда наполняющее таким трепетом, что оно мешало бы говорить, если не сопутствующее ему чувство победности, сознания того, что творишь совершенные сочетания слов, подобные тем, которые некогда воскрешали мертвых, разрушали стены».

О читателе Гумилёв писал несколько иначе:

«Прежде всего каждый читатель глубоко убежден, что он авторитет; один — потому, что дослужился до чина полковника, другой — потому, что написал книгу о минералогии, третий — потому, что тут и хитрости никакой нет: нравится — значит хорошо, не нравится — значит плохо... Картина безотрадная, неправда ли?.. Однако, может быть иной читатель, читатель друг... Он переживает творческий миг во всей его остроте... Для него стихотворение дорого во всей его материальной прелести... Прекрасное стихотворение входит в его сознание, как непреложный факт, меняет его, определяет его чувства и поступки. Только при условии его существования поэзия выполняет свое мировое назначение облагораживать людскую породу. Такой читатель есть, я по крайней мере, видел одного»23.

Гумилёв был поэтом для поэтов и для подлинных ценителей поэзии, и его роль в развитии русской поэзии (и не только акмеистской) чрезвычайно существенна.

Ближайшими поэтическими спутниками Гумилёва были Осип Мандельштам, Георгий Иванов и Анна Ахматова, ставшая женой Гумилёва в 1910 году и расставшаяся с ним в 1918 году. Ряд стихотворений в ее первых сборниках («Вечер», 1909–1911, и «Четки», 1912–1914) навеян ее чувствами к Гумилёву24...

Гумилёв учился в Царскосельской гимназии25, директором которой был в то время Иннокентий Анненский. Влияние Анненского на ранней поэзии Гумилёва очень заметно26; сам Гумилёв признавался в этом и посвятил Анненскому несколько стихотворений27.

По окончании гимназии Гумилёв уехал в Париж, и там, в 1908 году, вышла книга его стихов «Романтические цветы», посвященные Анне Андреевне Горенко, т.е. — Ахматовой.

* * *

В 1918 году, разведясь с Ахматовой, Гумилёв женился на Анне Николаевне Энгельгард, шутливо прозванной «Anne II», и поселился в Петербурге, на Мойке, в Доме Искусств28, приютившем уже Акима Волынского, Мариету Шагинян, М. Слонимского, иногда — зимой — С. Нельдихена, скрывавшегося там от холода; В. Шкловского и некоторых других представителей литературного мира. В Доме Искусств (где была устроена очень дешевая, а — в некоторых случаях и бесплатная, столовая для деятелей искусства) постоянно происходили литературно-художественные собрания, доклады, прения, споры. Там помещалась также литературная студия, давшая весьма серьезные результаты. Из «класса поэзии», руководимого Гумилёвым, вышла среди других Ирина Одоевцева. «Класс художественной прозы», руководимый Евгением Замятиным, сформировал писательскую группу «Серапионовых Братьев». При ближайшем участии Гумилёва, в той же Студии возникла организация «Цех Поэтов»29, выпустившая в Петербурге, а затем в Берлине (в издательстве С. Ефрона), несколько сборников поэзии и статей, посвященных поэтическому творчеству. Благодаря энергии Гумилёва, Замятина, Чуковского и Горького, Дом Искусств, в короткий срок, стал подлинным центром интеллектуально-артистической жизни Петербурга. Там выступали с докладами, с чтениями своих произведений, а также — в прениях, М. Горький, А. Блок, А. Белый, Н. Гумилёв, А. Ахматова, Ф. Сологуб, А. Ремизов, Е. Замятин, Б. Пильняк, М. Кузмин, Александр Бенуа, В. Маяковский, В. Хлебников, О. Мандельштам, С. Есенин, Н. Клюев, В. Пяст, Б. Пастернак (во время редких наездов в Петербург, так же, как и А. Мариенгоф), А. Волынский, К. Чуковский, В. Ходасевич, В. Зоргенфрей, С. Нельдихен, П. Щеголев, Г. Адамович, Н. Евреинов, Н. Оцуп, К. Петров-Водкин, Ю. Тынянов, М. Шагинян, М. Зощенко, В. Лидин, Г. Иванов, М. Слонимский, В. Рождественский, меценат и коллекционер Б. Элькан и его жена А. Элькан, Г. Верейский, Н. Радлов, В. Замирайло, Д. Митрохин, Е. Лансере, С. Чехонин, К. Федин, В. Познер, С. Эрнст, А. Чеботаревская-Сологуб, В. Шкловский, Ю. Айхенвальд, И. Одоевцева, Л. Лунц, Н. Никитин, А. Тихонов, А. Кони; профессора: Н. Кареев, И. Гревс и Е. Тарле; Л. Никулиг, Лариса Рейснер, А. Горнфельд, Е. Браудо, М. Левберг, Н. Котляревский, Б. Эйхенбаум, А. Руманов, М. Лозинский, М. Зенкевич, Л. Липавский, С. Алянский, Я. Блох, А. Ганзен, А. Азов, Н. Пунин, я и многие другие.

Кроме того, в Доме Искусств периодически устраивались высокого уровня музыкальные вечера и художественные выставки...

Член Совета Дома Искусств, художник Добужинский, запечатлел на нескольких прекрасных рисунках «двор Дома Искусств», двор, в который каждое утро выносился жбан, наполненный разорванными черновиками рукописей обитателей и постоянных посетителей Дома Искусств. Мне думается теперь, что гораздо полезнее было бы передавать эти рукописи в Пушкинский Дом Академии Наук, чем выбрасывать в сорные ящики.

* * *

В 1920 году, в Ростове-на-Дону, я видел в маленькой и почти «нелегальной» театральной студии постановку драматической поэмы Гумилёва «Гондла», впервые показанной со сцены30 и действие которой происходит в Исландии, в 9-м веке. Миниатюрный зрительный зал, человек на 80, и сценка аршина в три, вряд ли превосходившая площадь оттоманки в моем кабинете. Постановка некоего А. Надеждова (о котором я позже никогда и ничего не слышал), а также — игра юных актеров, несмотря на нищету предоставленных им технических возможностей, подкупали честностью работы, свежестью и неподдельным горением. Запомнилось имя очаровательной исполнительницы роли Леры: Халаджиева, артистка своеобразная и яркая. Ее дальнейшая судьба мне тоже не знакома. Музыка Н. Хейфеца.

Как зритель, близкий к тайнам сценического воплощения пьес, я, конечно, чувствовал робость движений действующих лиц, боявшихся задеть друг друга, столкнуться друг с другом на крохотном пространстве сценической площадки. Однако, поэтическая сущность, поэтическая форма драмы Гумилёва были выдвинуты ими, с неожиданным мастерством и чуткостью, на первый план. В противоположность общепринятому на сцене уничтожению стихотворной фонетики, заменяемой разговорной выразительностью, ростовские студисты ритмически скандировали строфы поэта, где каждое слово, каждая запятая имеют решающее значение.

Вернувшись в Петербург, я с удовольствием рассказал об этом спектакле Гумилёву, который даже не подозревал, что его пьеса была там поставлена на сцене. Тогда же я опубликовал мои краткие впечатления о ростовском вечере в газете «Жизнь Искусства», в номере от 21 августа 1920 года31.

Вскоре после гибели Гумилёва постановка «Гондлы» была повторена на одной из маленьких петербургских сцен32, но почти сразу же снята с репертуара: тема о величии духа оказалась в противоречии с большевистско-марксистским материализмом.

У меня сохранилась статья об этом спектакле, подписанная инициалом Т. и напечатанная в «двухнедельном литературно-популярно-научном иллюстрированном журнале "Петербург" (№ 2, январь 1922 г.)»33. Я приведу несколько выдержек:

«7-го января Государственным Театром Театральная Мастерская была поставлена драматическая поэма в 4-х действиях Н. С. Гумилёва "Гондла"».

« Об этой постановке год тому назад писал Ю. Анненков из Ростова, сейчас мы видим театр в гостях у себя в Петербурге...»

«Театральная Мастерская — театр слова. Здесь умеют читать стихи, или хотят уметь».

«"Гондла" вещь не драматическая, это именно поэма, лирическая поэма».

« Самые места действий не мотивированы, не мотивированы входы и выходы действующих лиц».

«Актерам нечего играть, поза может быть одна: поза произнесения».

«Но на сцене звучали стихи, стихи жили на сцене».

«Со своеобразной задачей постановки "Гондлы" Мастерская справилась. Труднее всего было когда прерывался текст и по ремарке автора шло действие, не сопровождаемое словами, как, например, в конце пьесы, когда вождь ирландцев крестит исландских волков».

«Как только на сцене воцарялось молчание, пьеса как бы прерывалась. Самый жест, там, где он был, казался странным и плохо сделанным».

«Может быть, впечатлению мешало то, что пьеса шла с двумя знаменами».

«Исполнитель роли Гондлы не нуждается в оговорках, его позы произнесения удавались, стихи звучали прекрасно, а образ Гондлы Королевича по праву поэзии весь в стихе».

«Наивна и трогательна гордость поэта Лебедя, заклинающего жизнь стихами. К концу вечера спектакль как-то спадал... Я думаю, что это объясняется, кроме случайных причин, и малым мастерством исполнителей...».

«Громадной заслугой театра является постановка пьесы современного автора».

«Мы не избалованы в этом отношении».

Я не сомневаюсь в том, что анонимный автор статьи хотел этим сказать, что «громадной заслугой» Театральной Мастерской явилось мужество показать на сцене пьесу поэта, расстрелянного всего за четыре с половиной месяца до спектакля.

* * *

В один из июльских вечеров 1921 года, в литературном клубе, на Литейном проспекте, в доме Мурузи34 (где раньше помещалась библиотека Пестовского, отца поэта Владимира Пяста, моего товарища по гимназии), было у меня назначено свидание с Гумилёвым. Мы условились, что я сделаю там с него портретный набросок, предназначавшийся для книжки его стихов, которая должна была выйти в издательстве 3. И. Гржебина35. Гумилёв, однако, не пришел, что меня крайне удивило, так как он был чрезвычайно точен и всегда сдерживал свои обещания. На следующий день, утром, зайдя к Гумилёву в Дом Искусств, я узнал, что он был накануне арестован. Через несколько недель, на облупившихся стенах петербургских улиц, появились печатные извещения о состоявшемся 24 августа (17 дней после смерти Александра Блока) расстреле участников «таганцевского заговора» и, в их числе, поэта Николая Гумилёва, обвиненного в составлении и в редактировании контрреволюционных заговорщицких прокламаций. Еще позже стало известно, что Гумилёв на допросе открыто назвал себя монархистом и что он встретил расстрельщиков улыбаясь36.

* * *

В дополнение, я считаю нужным привести свидетельство одного из близких друзей Гумилёва, Георгия Иванова, который рисует внутренний облик погибшего поэта:

«Он по настоящему любил и интересовался только одной вещью на свете — поэзией... Люди, близкие к нему, знают, что ничего воинственного, авантюристического в натуре Гумилёва не было. В Африке ему было жарко и скучно, на войне мучительно мерзко, в пользу заговора, из-за которого он погиб, он верил очень мало... Он твердо считал, что право называться поэтом принадлежит только тому, кто в любом человеческом деле будет всегда стремиться быть впереди других, кто глубже других зная человеческие слабости — эгоизм, ничтожество, страх — должен будет преодолевать в себе ветхого Адама. И от природы робкий, тихий, болезненный, книжный человек, он приказал себе быть охотником на львов, солдатом, награжденным двумя Георгиями, заговорщиком, рискующим жизнью за восстановление монархии, и то же, что со своей жизнью, он проделал над своей поэзией. Мечтательный, грустный лирик, он сломал свой лиризм, сорвал свой не особенно сильный, но необыкновенно чистый голос, желая вернуть поэзии ее прежнее величие и влияние на души — быть звенящим кинжалом, жечь сердца людей»37.

Вспоминая некоторые интимные беседы с Гумилёвым во время наших встреч с глазу на глаз, я должен согласиться с характеристикой, сделанной Георгием Ивановым. И если Николай Оцуп писал, что «в современной русской поэзии только Гумилёв может быть назван теоретиком классицизма»; что «акмеист, по Н. Гумилёву, равномерно и наиболее интенсивно напрягает все свои человеческие способности для миро познания» и что «такой художественный темперамент нельзя не признать классическим»; что «вся деятельность Н. Гумилёва, как теоретика и поэта, носит печать классицизма», а также, что «мы находимся в стадии развития классицизма, чему больше других послужил Н. Гумилёв»38, — то лично мне, несмотря на редкое совершенство поэзии Н. Гумилёва, ближе всего в ней те стихотворения, которые наиболее далеки от классицизма, а родственны творчеству А. Ахматовой, Г. Иванова, И. Одоевцевой...

Пример:

ТЕЛЕФОН

Неожиданный и смелый
Женский голос в телефоне...
Сколько радостных гармоний
В этом голосе без тела!

Счастье, шаг твой благосклонный
Не всегда проходит мимо:
Звонче лютни серафима*
Ты и в трубке телефонной.39.

Или:

СОМНЕНИЕ

Вот я один в вечерний тихий час,
И буду думать лишь о вас, о вас.

Возьмусь за книгу, но прочту: «она»,
И вновь душа пьяна и смятена...**

...Вот там, у клумб, вы мне сказали «да»,
О, это «да» со мною навсегда.

И вдруг сознанье бросит мне в ответ,
Что вас, пожалуй, не было и нет.

Что ваше «да», ваш трепет у сосны,
Ваш поцелуй — лишь бред весны и сны.40

Или стихотворение «Разговор», посвященное Г, Иванову:

Как хорошо теперь сидеть в кафе счастливом,
Где над людской толпой потрескивает газ,
И слушать, светлое потягивая пиво,
Как женщина поет «La p'tite Tonkinoise...»41.

* * *

Но, все же, рядом с этим и несмотря на утверждение Г. Иванова, что в Африке Гумилёву «было жарко и скучно», нельзя не вспомнить одно из его последних стихотворений, написанное уже через год после возвращения в Советский Союз и напечатанное в посмертном сборнике «К Синей Звезде»:

...Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
В Африку, как прежде, как тогда,
Лечь под царственную сикомору
И не подыматься никогда...43.

И, наконец, еще позже, за месяц до своего расстрела, Гумилёв, предчувствуя свой отрыв от земли, но не желая верить в несуществование после смерти, переходит к «заумному» языку Хлебникова и пишет:

На Венере, ах, на Венере
Нету слов обидных и властных,
Говорят ангелы на Венере
Языком из одних только гласных.
Если скажут «еа» и «аи» —

Это радостное обещанье,
«Уо», «ао» — о древнем рае
Золотое воспоминанье.44.

Читая эти стихи, я вспомнил ночь, проведенную у Каплуна. Кто знает: может быть, в ту ночь, Гумилёв, побывав «в мире сновидений», видел уже Венеру и слышал ангелов, говоривших только одними гласными?45

* Опять вспоминается Пушкин (Прим. автора).
** Здесь — что-то Блоковское:

А ты душа... душа глухая...
Пьяным пьяна... Пьяным пьяна...

(Прим. автора).

Примечания:

Анненков Юрий Павлович (1890–1974) — живописец, график, иллюстратор. Широко известны его портреты литераторов, а также иллюстрации к «Двенадцати» А.А. Блока.

Текст печатается по книге Ю. П. Анненкова «Дневник моих встреч. Цикл трагедий» (Междунар. лит. содруж. (№ 4). 1966. Т. 1. С. 97–112).

1. См. комментарий 38 к воспоминаниям А.С. Сверчковой (с. 220 наст. изд.).

2. См. комментарий 4 к воспоминаниям О. Л. Делла-Вос-Кардовской (с. 225 наст. изд.). Об африканских путешествиях Гумилёва см. комментарий 33 к воспоминаниям А. С. Сверчковой (с. 219 наст, изд.).

3. Интересно сравнить со словами А. Блока: «Все люди в шляпе — он в цилиндре. Все едут во Францию, в Италию — он в Африку. И стихи также, по-моему... в цилиндре» (Книпович Е. Об Александре Блоке. Воспоминания. Комментарии. М., 1987. С 73).

4. Из стихотворения «Фра Беато Анджелико» (с. 216).

5. Из стихотворения Блока «Холодный ветер от лагуны...» из цикла «Венеция».

6. Из стихотворения «Венеция» (с. 214).

7. Из стихотворения Пушкина «B часы забав иль праздной скуки...».

8. Из стихотворения Ахматовой «Венеция».

9. «Шатер» — не цикл, а книга стихотворений Гумилёва, посвященных Африке. Издана в 1921 г.

10. Из стихотворения «Заблудившийся трамвай» (с. 331).

11. Из стихотворения «Рабочий» (с. 260).

12. Март 1918 г.

13. Каплун был весьма колоритной личностью и играл заметную роль в культурной жизни Петрограда тех лет. Борис Гитманович Каплун был действительно двоюродным братом М. С. Урицкого. Анненков ошибочно называет Урицкого основателем ЧК. Основателем ЧК был Дзержинский, а Урицкий возглавил ПетрогубЧК после отъезда правительства в Москву. К Зиновьеву Каплун никакого отношения не имел.

М. С. Урицкий долгое время жил в семье Каплунов и, войдя в высший эшелон «новой власти», не забыл Бориса Гитмановича: тот был сначала членом коллегии Наркомата внутренних дел Северной коммуны (которая представляла собой своеобразное административное образование, регион, включавший Петроградскую и примыкающие к ней губернии), председателем которой был Урицкий, затем — заведующим административным отделом Петросовета (фактически шефом петроградской милиции), после — возглавлял исполком. Каплун исчез с политической сцены где-то в середине 20-х годов, переехал в Москву, где и был арестован и репрессирован в конце 30-х. Нужно сказать, что подобная карьера действительно была во многом «случайной», так как профессиональным революционером, активно участвующим в деятельности партии до революции, Каплун, по-видимому, не был (хотя и жил одно время в эмиграции). Семья Каплунов была связана с кругами петроградской интеллигенции. Так, сестра Каплуна — Софья Гитмановна была замужем за скульптором, художником и поэтом Сергеем Дмитриевичем Спасским — приятелем М. А. Кузмина. Семья Спасских — а через нее и Б. Г. Каплун — были вхожи в дом Наппельбаумов, известный среди петроградской интеллигенции как место традиционных вечеров. Со многими представителями — творческой элиты Петрограда Каплун поддерживал самые дружеские отношения, оказывая им помощь и поддержку. За что, вероятно, и был вскоре, отстранен от активной работы.

14. Издание упомянутой брошюры было вызвано вышедшим 7 декабря 1918 г. декретом СНК РСФСР, санкционировавшим кремацию как способ погребения.

15. АРА — «Американская ассоциация помощи» — организация, созданная для помощи (продовольственной и иной) странам, пострадавшим во время 1-й мировой войны. В 1921 г. АРА оказывала активную помощь голодающим в РСФСР. В июне 1923 г. по инициативе советского правительства, усмотревшего в деятельности АРА «буржуазную экспансию», связь с ней была расторгнута. Вскоре организация прекратила свое существование.

16. Дата, очевидно, неверна, так как первый в РСФСР крематорий был построен в Петрограде в 1921 г.

17. Имеется в виду «музей криминалистики». У истоков создания этого музея стоял Сергей Николаевич Кринев. Это был старый петербургский сыщик, сотрудничавший после революции с советской милицией (и сотрудничавший настолько успешно, что специальным указом ВЦИК был принят в «советское гражданство», которого сразу после Октября были лишены все чины царской полиции). Кринев был назначен первым директором этого музея. Музей был предназначен прежде всего для обучения милицейского персонала. Существует он вплоть до наших дней, в качестве «Кабинета криминалистики», находится ныне в одном из зданий комплекса КГБ — МВД на Литейном. Каплун, будучи шефом петроградской милиции, всячески содействовал инициативе Кринева и сам принимал участие в сборе «экспонатов».

18. Никулин Л. Записки спутника. Л., 1932. С. 85–86. Цитата неточна.

19. Вероятно, наиболее значительным из мероприятий, проведенных Каплуном для привлечения к работе известных ему писателей и художников, была организация Первой общеобразовательной коммуны милиционеров. Она была организована 7 февраля 1920 г., председателем ее был назначен Горький (зачисленный в штат петроградской милиции с окладом), а участвовали в ее работе многие деятели культуры, жившие в то время в Петрограде: Чуковский, Анненков и др. Коммуна занималась просветительской работой среди милиционеров Петрограда, устраивала творческие вечера поэтов, диспуты и т.п. и, судя по всему, пользовалась успехом. Деятели этой своеобразной организации печатались в ведомственном журнале «Красный милиционер», в частности там печатался и Ю. Анненков. Несмотря на некоторую необычность и «несвоевременность», такая деятельность Каплуна (который был вдохновителем и организатором этого предприятия) не может не вызывать уважения.

20. Очевидно, один из трех «Домов Совета»: ул. Герцена (Морская), д. 39; пр. 25 Октября (Невский), д. 51; ул. Комиссаровская (Гороховая), д. 13.

21. См. комментарий 4 к воспоминаниям Одоевцевой (с. 271 наст. изд.).

22. Вероятно, этот вечер Гумилёв описал в «Путешествии в страну эфира».

23. См. Гумилёв, с. 421 (цитируется с незначительными неточностями) и с. 422–433 (цитируется с неточностями).

24. См. любопытную, но спорную статью «Первый реквием Анны Ахматовой» И. Бернштейн (Неделя. 1989. № 25, 19–25 июня).

25. См. об этом комментарий 1 к воспоминаниям И.М. Басалаева (с. 221 наст. изд.).

26. «Между тем как Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же начатое (...) дело Анненского ожило со страшной силой в следующем поколении (...) ...Иннокентий Анненский не потому учитель Пастернака, Мандельштама и Гумилёва, что они ему подражали, — нет... но названные поэты уже "содержались" в Анненском» (Ахматова А. Сочинения в 2-х томах. М.: Худ. лит., 1987. Т. 2: Проза. С. 202–203). Гумилёв писал об Анненском: «...теперь, когда поэзия завоевала право быть живой и развиваться, искатели новых путей на своем знамени должны написать имя Анненского, как нашего "завтра"» (СС, т. 4, с. 235). Однако довольно спорно утверждение Анненкова, что влияние Анненского заметно прежде всего на ранней поэзии Гумилёва. Все же на стихи «Пути конквистадоров» и «Романтических цветов» непосредственное влияние оказала поэзия Брюсова и поэтов «Весов».

27. Анненскому посвящены стихотворения «Памяти Анненского» (с. 211), а также стихотворение «Семирамида» (с. 127).

28. Гумилёв имел комнату в Доме искусств, жил же на Преображенской ул., д. 5. В Дом искусств поэт переехал за несколько месяцев до гибели.

29. О третьем «Цехе» и его истории см. комментарий 8 к воспоминаниям Е. Г. Полонской (с.276 наст. изд.).

30. См. воспоминания Г. Халайджиевой (с. 000 наст. изд.).

31. Анненков Ю. В сказке о французской булке (Жизнь искусства, 21/22 авг. 1920. № 536–537). В статье дан обзор театральной жизни Ростова-на-Дону. См. комментарий 4 к воспоминаниям Г. Н. Халайджиевой (с. 293 наст. изд.).

32. См. об этом воспоминания Н. А. Оцупа (с. 202 наст, изд.).

33. Т. «Гондла» (Петербург. 1922. №2. С. 22) Г.П. Струве высказал предположение, что автором рецензии был сам Анненков.

34. В доме Мурузи (Литейный пр., д. 24/27), где в начале 20-х годов помещался Союз Поэтов, в 1900-х годах была общественная «Читальня Пестовской», принадлежащая матери поэта.

35. Имеется в виду «Огненный столп» (изд-во «Петрополис»), или же, возможно, — анонсированная книга стихов «Посредине странствия земного» (не вышла).

36. Как видно из опубликованных ныне отрывков «дела» Гумилёва, «монархистом» он себя не называл, и сам заговор носил не монархический характер, а являлся (так, как это представлено в официальных документах) эсеровским по существу: см. показания В.Н. Таганцева — «Гумилёв был близок к совет. ориентации. Шведов (один из обвиняемых по делу "таганцевцев", беседовавших с Гумилёвым. — Сост.) мог успокоить, что мы не монархисты, а держимся за власть Сов.(етов)» (Хлебников О. Шагреневые переплеты // Огонек. 1990. № 18. С. 13). В личной беседе с А.К. Станюковичем (о которой запись в архиве А. К. Станюковича от 4.IV.67) Э. Герштейн (со слов А. А. Ахматовой) рассказала: «Гумилёв хотел, чтобы его перевели из Лейб-гвардейского уланского Ея Императорского Величества полка. Он говорил; "Скоро начнется революция, и я должен буду защищать Государыню. А я не хочу"» (архив А. К. Станюковича).

Об истории «таганцевского заговора» см. комментарии на с. 273–275, 285, 298 наст. изд.

37. Из «Петербургских зим» Г. В. Иванова (Иванов Г. В. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. М.: Книга, 1989. С. 411).

38. Эти идеи о Гумилёве — последнем классицисте Н. Оцуп развивал в своей диссертации, посвященной творчеству Гумилёва (Nicolas Otzoup. "N. S. Goumilev". Doctorat a la Faculte des Lettres de Universite de Paris. 1952).

39. Стихотворение «Телефон» (с. 268). Цитата неточна: ст. 3 — «Сколько сладостных гармоний...».

40. Из стихотворения «Сомнение» (с. 162). Цитата неточна: ст. 2 — «Я буду думать...», ст. 8 — «Что Вас покорной...».

41. Из стихотворения «Разговор» (с. 217). «Маленькая тонкинка» — популярная песенка.

42. Гумилёв возвратился в Россию в 1918 г., еще до образования СССР. Описка.

43. Из стихотворения «Позор» (с. 359). Анненков приводит строфу, не вошедшую в окончательный вариант. (См. этот вариант в «Мерани», с. 393).

44. Из стихотворения «На далекой звезде Венере...» (с. 417).

45. Большую работу посвятил анализу «заумного языка» Гумилёва в этом стихотворении Р. Д. Тименчик. (См. Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме. III (Russian literature. 1981. IX. С. 175–189).


Материалы по теме:

🖼 Галерея

📰 Проза