Навсегда

  • Дата:
Материалы по теме:

Биография и воспоминания
теги: современники, любовь, Ольга Мочалова

Дорогой Татьяне Михайловне  Некрасовой с благодарностью  за ее внимание ко мне.
Автор

Дом у нас был свой и довольно большой, но места мне удобного для сосредоточенья не было. Спальня бессветная, зал — проходной, две маленькие комнатки старших сестер, остальное тетушкино. Другая часть — подсобные угодья, помещенья для прислуг. Дом планировался для старшего поколенья. Для Оленьки с мужем, для сестриц Лизаньки и Лидиньки. Мы — племянницы, сироты, оказались там по воле волн, когда остались только две тетушки.

В доме было много благостного. Комнатка — молельная, уединенная, с затемненным окном, выходившим на необитаемый дворик, уставленная иконами с пюпитром для чтения священных книг. За передней, прихожей, была прохладная буфетная, дальше — кладовая с сундуками. Замки открывались певучим ключом, на дне лежали очерствелые баранки для счастья. Зал, он же столовая, оклеенный нестареющими белыми тиснеными обоями, был глубоким, смотрел в сад на липы и клумбы роз. В нем стоял концертный рояль. Играла музыкальная Аня, ученица сестры Брюсова, Калюжной. Стеклянная дверь сбоку вела в зимний сад, — мы уже не застали его.

...Летом по вечерам тетушки пили на террасе кофе. Аннушка приносила самовар. Приходит разделять досуг фильский священник отец Александр Левицкий. Онт был спокойный и добродушный. Мне некуда было деваться, я сидела на ступеньках террасы и читала. В тот час розового заката, благоухающего шиповника, мирной тишины у меня в руках оказалась книга стихов «Жемчуга»1 Гумилёва. Имя тогда мне еще неизвестное. Столько наступательного порыва, дерзанья, такое красивое мужское начало, широкий манящий мир. Новый поэт вдруг позвал, потребовал, взбудоражил.

...Я уже была студенткой первокурсницей ВЖК2. Хотелось путешествовать. Выпросила у тетушек поездку в Крым с двоюродными Варварой и Алексеем Мониными. Мы все трое были глупы, неопытны, со страхом спрашивали: «сколько стоит?» Но доехали до Ялты благополучно.

Заняли номер на даче Лутковского на Большой Массандровской улице, уже не улице, а горной окрестности. Дом стоял на высоком берегу, сад спускался к самому синему морю. Сад — ярко-цветущий с большими многолетними деревьями. Ровный пляж с пестрыми камешками.

Бойкая, смешливая номерная горничная Шура исполняла свои обязанности быстро, шутя. Химичка Оля, милая 16-летняя Наташа с большой косой, супруги Статенгагены, композитор Георгий Альбрехт с сестрой, пианист Вася Еленев, мистер Артур Берри, студент-политехник из Курска — те, кто помнится из обитателей Ялтинской дачи. Мистеру Артуру был 21 год. Приятной наружности, несколько флегматичный. Мы дружили, он называл меня Шоня (Соня) за то, что любила долго спать. Он мне неопределенно нравился, весело было с ним поболтать, посмеяться. Мы встретились с ним еще в Москве снежной зимой того же года» но отношения не завязались: я не смогла пригласить мистера в наш дом, а он жил в общежитии.

Варвара и Алексей, как старшие над младшей, насмешничали надо мной. Алексей издевался и над тем, что я не умею бросать камешки в воду рикошетом, Варвара воровала дневник и вносила язвительные критические замечания. Она принципиально выворачивала наружу чужие тайны. Мне свойственно было говорить во сне. Но для них не раз я это делала нарочно. Бормотала по ночам: «о Боге, о Боге, о Боге»... Утром они мне докладывали, что я бредила.

Помню ряд крымских эпизодов: компанией ездили на Ай-Петри смотреть восход солнца, посещали водопад Учан-су, катались верхом.

Как-то я шла вдоль крутого обрыва, навстречу попался матрос. Он сказал: «Какая хорошенькая». В ужасе я прыгнула с горы, камни осыпались, и я скатилась вниз на бедре до самого берега. Дачные жители ахали, но рана быстро зажила. Морская вода целительна.

Я все бросалась в море, забывая снять наручные часики. Они не выходили из ремонта. Как первокурсница, я думала об экзаменах, привезла с собой лекции Кизеветтера, сидела на крутой ограде сада, болтала ногами и готовилась. Но неусердно.

Ходила с длинной косой, перевязанной красной лентой. Синяя юбка, белая блузка — туалетов не было и не о них думалось. Ставенгагены считали меня глупой девчонкой, Варвару более положительной.

Был эпизод, взволновавший — Виктор Белавенец, внезапно забредший в наш сад. Не помню его обстоятельств. Мы шли в темноте, он взял мою руку, говорил о злодейском отце3, о своем скитании. Он не был достаточно смел, а я была слишком дика, и мы больше не встретились. Но я его запомнила и писала плохие стихи о разлуке с бедным Тристаном4. В дальнейшем я слышала, что он увез какую-то княжну, и мне это не было безразлично.

...Вероятно шел конец июня. Варвара явилась на дачу взволнованная: «Я гуляла по Нижней Массандре с книгой стихов Тэффи "Семь огней"5. Присела на скамейку, Ко мне подошел санаторный отдыхающий в халате и спросил: "Юмористикой занимаетесь?" — "Нет, это стихи", — ответила я. "А, «Семь огней»..." Тэффи известна, как юморист, и очень немногие знают ее единственную лирическую книгу. Поэтому я с ним заговорила. Это оказался Гумилёв6. Он предложил придти к нему в палату. — "Разве у Вас там какая-нибудь особенная архитектура? Уверена, что нет, — ответила я. — Завтра мы встретимся у входа в парк. Ты иди со мной".».

Гумилёв пришел к воротам Массандровского парка в офицерской форме, галифэ. Характерна была его поступь — мерная, твердая — шаги командора. Казалось, ему чужда не только суетливость, поспешность, но и быстрые движенья. Он говорил, что ему приходилось драться в юности, но этого невозможно было себе представить.

...В «Литературных встречах»7 я приводила ряд его высказываний, и нет надобности их повторять здесь.

Варвара в это лето написала целую тетрадь о нашем знакомстве с Николаем Степановичем. Записки ее, к моему удовольствию, не уцелели. Они отличались иронией, насмешечкой. Она не восприняла особенности Гумилёва, обаяния, ставшего для меня незабываемым, В ее истолковании получалось, что он ухаживал больше за ней, но она не пошла ему навстречу, как я, потому и продолжались встречи со мной. Что ж, может быть. Но запомнил он меня, почему бы то ни было.

Сложилось у Варвары четверостишие, которым она гордилась:

«Ольга Мочалова
Роста немалого
В поэта чалого
Влюбилась, шалая».

Описывались все мои грехи, — как бросаюсь в море с часами, плаваю рядом с дельфинами, бормочу по ночам. Ну, словом — шалая. Тем более, что еще «О, Тристан» и мистер Артур. А Гумилёву я, конечно, курортная девочка, между прочим.

...Синело море, шумел прибой, ночи падали с неба сразу, непроглядным бархатом.

Он нес с собой атмосферу мужской требовательной властности, неожиданных суждений, нездешней странности. Я допускала в разговоре много ошибок, оплошностей. Неопытность, воспитанность на непритязательных фильских кавалерах, смущенье, — все заставляло меня быть сбивчивой. Нет, интересной для него собеседницей я не была. Стихи я читала ему ребячливые:

«Маркиз Фарандаль,
Принесите мне розы,
Вон ту, что белеет во мгле,
Поймайте вечернюю тонкую грезу,
Что вьется на Вашем челе»...

Он смеялся: «Что же греза вьется как комар?» На одно стихотворение он обратил внимание. — «В твоем венце не камни ценные».

Взял ситуацию плачущей девушки над гробом возлюбленного для концовки «Гондлы», которую писал в то лето8.Он читал мне стихи:

«Перед ночью северной, короткой
И за нею зори, словно кровь.
Подошла неслышною походкой,
Посмотрела на меня любовь»...9

В санатории он написал и прочел мне свою лирическую жемчужину...

«...За то, что я теперь спокойный
И умерла моя свобода,
О самой милой, самой стройной
Со мной беседует природа».10

Тогда я подумала — «На что же я при таком очарованном воспоминании "о самой стройной, самой белой, самой нежной, самой милой"».

На закате, на краю дороги, ведущей в Ялту, были поцелуи. Требовательные, бурные. Я оставалась беспомощной и безответной. Мимо прошла наша компания, возвращаясь с прогулки, которую я на этот раз не разделила. Н. С. снял фуражку и вежливо поклонился.

Мы бродили во мраке южной ночи, насыщенной ароматом июльских цветений, под яркими, играющими лучами звездами.

...«Когда я люблю, глаза у меня становятся голубыми»...

— «Вы не знаете, как много может дать страстная близость»...

— «Когда я читаю Пушкина, горит только частица моего мозга, когда я люблю — горю я весь».

— «Вы сами не знаете, какое в Вас море огней»...

— «Я знаю, — Вы для меня певучая».

— «Я прошу у Вас только одного разрешения. Я мог бы получить несравненно более полное удовлетворение, если бы этим вечером поехал в Ялту»...

— «Как это делается, — удивлялась я. — Кто эти дамы? Ну что ж, если Вам так нужно, поезжайте».

Мы сидели на камне, упавшем с обрыва на дорогу.

—«Если вы согласны, положите руку на мою руку»... Я не положила.

— «Если бы Вы положили руку на мою, я отказался бы от своего желания, но знал бы, что душа у Вас лебединая и орлиная»...

— «Как хорошо. Но я не могла Вас обмануть. Мне так не нужно». Был поцелуй на горе, заставивший меня затрепетать. Крепко, горячо, бескорыстно.

— «Вот так»...

— «Если бы Вы согласились, я писал бы Вам письма. Вы получили бы много писем Гумилёва»...

А я думала: — «Фили, старый дом, тетушки, нескладная шуба, рваные ботики, какие попало платья, неустроенность, заброшенность, неумелость. А он знаменитый, светский, избалованный поклоненьем, прекрасными женщинами... Что могу я для него значить?.. Нет, не справлюсь».

В разговоре среди другого я ему сказала: — «Вот мы с Вами встречаемся, а Вы ни разу ничего не спросили обо мне, — кто я, где я, с кем, как живу?..»

Он ответил: « В восемнадцать лет каждый делает из себя сказку»...

На другой день он должен был уехать из Ялты. Утром горничная, веселая и возбужденная, ворвалась в наш номер: — «Вам просили передать письмо»... Он приходил перед отъездом и принес вложенную в конверт карточку. Надпись была:

— Ольге Алексеевне Мочаловой. Помните вечер 7-го июля. Я не пишу прощайте, я твердо знаю, что мы встретимся, когда и как Бог весть, но верю, что лучше, чем в этот раз. Целую Вашу руку. Здесь я с Городецким. Другой у меня не оказалось.

1916.11

А потом разразилась революция. Тетушки умерли одна за другой. Прах их был похоронен на Дорогомиловском кладбище, и после погребения ни одна душа не посетила два скромных холмика, сразу позабытых. Я до сих пор поминаю в молитве имена Ольги и Елизаветы и прошу прощенья за грубость и пренебреженье. Они, сидящие у окошка без дела, ничего не могли дать нам, племянницам, но были незлобливыми, чистосердечными обывательницами. За то и я несчастлива в племянниках.

В дом входили рабочие и описывали вещи. Все менялось, перемещалось, било, скользило, утрачивалось и нападало.

Я металась, сдавала экзамены, дважды уезжала и возвращалась в старый дом.
Какой-то зимой, лютой и снежной, я вышла из своей келейки и сказала сестрам: — «Я люблю Гумилёва». Аня и Катя испуганно переглянулись и ответили: — «Только не сиди часами, запершись в своей комнате». — «А куда же мне деваться?»

Мы все трое были тогда без судьбы.

Лютой зимой 19-го года12 в Москву приехали Гумилёв и Кузмин, выступать с чтеньем стихов в Политехническом музее. Я пришла, конечно, на вечер. Аудитория не отапливалась, все сидели в шубах. Помню, на мне была тогда самодельная шапка из свернутого в круг боа. Я сидела в партере рядом с пожилым гражданином. Он насмешливо бормотал, слушая Гумилёва.

— «Машенька, здесь ты жила и пела
Меня жениха, домой ждала.
Где же теперь твой голос и тело?»13.

Особого успеха петроградские поэты не имели. Публика смешанная, неопределенная, скорее больше любопытничала, о чем говорят теперь известные имена. Я чувствовала, что Гумилёв не хочет сдаваться времени, отстаивает свой мир, свои прежние темы. Он стоял перед аудиторией твердо и прямо, тоже в шубе с меховым верхом14.

В антракте я подошла к нему и робко спросила: — «Николай Степанович, помните ли Вы меня?» Он живо и обрадованно ответил: — «Да, да, конечно, вспоминал, думал о Вас часами по вечерам».

Уговорились, что я буду ждать его при выходе из подъезда. Светила полная луна, трещал мороз. Он шел ночевать к Коганам, странноприимной чете, любящей не поэзию, а поэтов. Он уверенно вел меня за собой. Но я была в недоумении: «В каком же качестве я туда приду? Куда меня положат? Рядом с ним?» На одном из поворотов я резко остановилась и сказала, что иду ночевать к двоюродным сестрам. Он удивился, но не стал возражать. Условились, что я завтра приду в Брюсовский институт15 к 2 часам.

Двоюродные сестры жили в маленьком домике на Трубной площади рядом с рестораном Эрмитажем, где дядя Жорж директорствовал. Нюша и Ляля знали, что порой я, опоздавшая на ночные поезда с литературных вечеров, стучала к ним в окно со двора с просьбой о ночлеге. Со смехом и шутками впускали они меня в дом и укладывали в уголок под теплое покрывало. В эту морозную ночь я испытала здесь сильнейшее из впечатлений от встречи с Н. С.

В полусне, полуяви двигались горы, смещались небо и земля, ходили большие розы с тёмнокрасными головами, как бурная вода, текла музыка, было неразличимо чувство не то провала, не то полета, бездны или выси. Я оказывалась в неведомых мирах, где все было не названо. Именно потому, что переживанья превышали меру сил, выводили из себя, я не успела в нужную минуту сказать нужное слово. На утро я уехала на Фили, распустила школьных ребят по случаю 25° мороза, попросила у Ани синюю шелковую блузку и отправилась в Москву во Дворец Искусства. Я не опоздала к условленному часу. Но в дверях мне попался Михаил Кузмин и на мой вопрос, где Н. С., ответил что Гумилёв недавно ушел, и больше о нем ничего не известно. Я хотела смерти. Мы так и не встретились. Впоследствии он говорил, что ждал меня, мое отсутствие объяснил морозом и Филями и ушел.

* * *

...Отчего так бьется сердце, так необходимо сегодня особенно тщательно приготовиться, одеться? Есть вышитое платье, соответствующая шапочка и матерчатые туфельки. Ведь все так обычно. Я живу на Знаменке в квартире Мониных. Моя комната проходная, Александр ходит сквозь нее и злится. Так обычно, что в жаркий июльский день 21-го года я иду в Союз Поэтов «Салатку» по хульному прозвищу Боброва. Какие ни на есть, но Дашкин, Федоров, Ройзман, Map, Вольпин, Адалис, Захаров-Мэнский, Кусиков, Шершеневич, Мариенгоф, Коган, Грузинов, Соколов — были тогда тем обществом, сужденья которого играли роль. Варвара сидела у входа, она исполняла временно какие-то контрольные обязанности. Когда я вошла в кафэ Домино16, она поспешила шепнуть: — «Здесь Гумилёв»17.

Опять я подошла к нему, с кем-то беседующему. Помню быстрое движенье, мгновенное узнанье. Мы вышли вместе на улицу.

— «Вы более прекрасны, более волнующи, чем я думал. И так недоступны».

А Сергей Бобров ехидничал вслед: «Олега уже повели»...

В этот вечер мы расстались на углу Румянцевской библиотеки. Он шел ночевать во Дворец Искусства. При расставаньи он быстро проговорил много бессвязных ласковых слов. На другой день, по условию, он зашел за мной на Знаменку, и мы вместе вышли. Долго ходили по улицам и вышли к запасным путям Петроградского вокзала, где стоял его поезд, назначенный к отправке через два дня.

Н. С. ехал с юга домой; товарищ18 предложил ему поездку в Крым для устроенья литературных дел.

Вагон был пуст, в купэ мы остались вдвоем. Пили вино. — «В юности я выходил на заре в сад и погружал лицо в ветви цветущих яблонь. То же я испытываю теперь, когда Вы в моих руках».

— «Вы ничего не умеете»...

— «Жажда Вас не иссякает, каждая женщина должна этим гордиться». Свобода действия ведет к свободе высказываний. Он говорил о французских приемах, о случаях многократных повторений. Хвастал, что вот приехал в Москву, взял женщину. Мне не нравилось. Был в смятенном настроении. Что делать дальше? Писать стихи и только — уже нельзя. Быть ученым? Археологом?
В купэ было большое зеркало, в нем промелькнули наши образы рядом. Помню свои строки:

«В зеркале отразились
Высокий властительный он
И девушка, как оруженосец
С романтической бурей волос».

— «В Вас прелестная смесь девического и мальчишеского».

— «Руки, как флейты»...

Просил простить, что не может проводить обратно. Да я не хотела. Надо было остаться одной. Домой пешком летела, как пуля.

Прощаясь у паровоза сказал: — «Если бы я мог найти здесь пещеру с драгоценными камнями, все было бы для Вас»...

Мы виделись еще. Ходили по улицам.

— «Занимателен разговор с Вами. Ваши сужденья. Если бы я не был англичанином, то хотел бы быть американцем».

Вот мы стоим у входа в Союз Поэтов. Я упорно говорю: «не люблю». Полушутя, полуболезненно он отвечает: — «Зная свою власть надо мной, Вы пользуетесь ею, чтобы ранить меня».

Мы идем по Лубянской площади, он говорит: — «Ваше имя Илойяли». — «Пройдет время, в каких бы то ни было обстоятельствах Вы вдруг почувствуете беспокойство, волненье, неясное томленье... а это я тоскую и зову»...

Мы сидели на ступеньках Храма Христа Спасителя. Нежно, нежно, тихо, как бы издалека, звал меня: «Оля! Оля!» Я замирала, боясь на него взглянуть.

— «В каждой женщине есть образ сказки — русалка, фея, колдунья. Вы — Ангел». Я пошутила: — «А может быть я — змея?» — «Нет, Вы Ангел, я знаю, Вы — Ангел». И еще: ...«Что бы ни удалось Вам написать, я знаю, что душа у Вас поэта»...

Он выступал в Доме Герцена и не имел успеха у тамошней публики19. «Третьесортный брюсёнок» — отзывался о нем тогдашний лит. заправило Василий Федоров.

— «Поэт для обольщения провинциальных барышень» — судила Надежда Вольпин. Он многим не нравился.

Мы шли втроем: он, Николай Бруни, я. Николай Бруни — священник, летчик, переводчик авиационной литературы. В узком проходе мы остановились, он сказал: — «сначала должен пройти священник, дальше женщина и поэт».

Борис Пронин — основатель петроградского ночного кабарэ: «Бродячая собака»20, любимого места сборища поэтов, оказался в то время жителем Воздвиженского переулка и, встретившись с Гумилёвым, предложил посетить его вечером, почитать стихи. Его квартира в глубине квартала с перепутанными ходами оказалась трудно доступной. Мне пришлось спрыгнуть с каменной стены прямо в разъяренный собачий лай. На вечере был Сологуб, тихий и затягивающий в омут своей тишины. Некий художник жаловался мне на горесть ненайденного пути. Я читала свое стихотворение «Полями» и Гумилёв сказа «Эти строки Вы должны были бы прочесть мне раньше».

Когда я уходила, Н.С, спускаясь с лестницы, требовательно притянул меня к себе, как уже признанный завоеватель. Я отбилась. Он опустил руки, сказав: «Амазонка»...

Я вернулась на Знаменку.

Прощаясь, мы договорились, что завтра в 12 часов он за мной зайдет.

Он не пришел.

Мы больше не видались.

А ведь в тот день было очень нежелательное впечатление: шла рядом с нами по улице некая дамочка, виляющая телом, слащаво-фамильярно произносила: «Гум здесь»...21

Я ее ненавидела.

Затем пришла весть о расстреле Н. С. 25-го августа 21 года.

Ходили противоречивые слухи о заговоре Таганцева, об участии в нем Гумилёва, о случайности его ареста. Не было только противоречий в суждениях об исключительной мужественности Н. С. при всех обстоятельствах22.

Я была на даче, когда до меня дошла эта весть.

Ночи позднего августа стояли непроглядно черные и с неба срывались большие блестящие звезды...

* * *

А дальше.

Дальше были отклики окружающих.

Мария Монина видела из окна, как мы шли под руку по Знаменке и говорила: «Он плешивый, бесцветный, ему должно быть лестно, что с ним рядом такая девушка»...

В Антипьевском переулке нам встретилась к моей досаде, тетя Варя. Она глянула на нас безрадостно-прозаично: «Вот, мол, кружит ей голову, она верит, а потом будут слезы»...

Варвара Монина занесла в дневник строки: «Встретила Ольгу в Доме Герцена с Гумилёвым. Она вдруг красивая. Вся обожженность. Вероятно, мимолетная интимность. Не по-женски». Дневничок она с удовольствием распространяла, как образец изящно-лаконического стиля. Она делала и худшее.

Где-то звучал по записи голос Гумилёва, читающий стихи23.

Павел Лукницкий — молодой ленинградский журналист посвятил себя составлению биографии Гумилёва. Он собрал много материала, рассказов знавших его, много фото всех возрастов. На одних Н. С. был обаятелен, на других — пошловат. Павел Николаевич обошел все дома, где бывал поэт24.

Зимой 24-го года я сидела в его кабинете и сообщала нужные сведения. Работа Лукницкого, конечно, не вышла в печать, но есть Надежда, что она не пропала зря25. Павел Лукницкий говорил, что слышал голос, призывающий его совершить этот подвиг.

Долгие годы лежала в моем бюваре засохшая роза, подаренная им. Затем в порыве гнева, протеста, тоски, я ее казнила.

Десятилетия он снился мне ежегодно. Проходил мимо, смотрел, и в глазах была сияющая нежность. Слов не было. Потом пропало и это. Разумеется, я любила других. Но среди других, неизбежно развенчанных, уцелел он один.

Существовало общепринятое мнение: «Блок красивый, Гумилёв — некрасивый». Противоположности во всем. Не могу примкнуть к этому суждению. Есть стать, осанка, мерный шаг, глубокий голос, нежно и твердо очерченные губы, тонкие пальцы белых рук, а главное окружавшая атмосфера — все не укладывается в понятие «некрасивый». В нем очень чувствовалась его строфа:

...«Но лишь на миг к моей стране от Вашей
Опущен мост, кресты и чаши
Его сожгут мечом огромных звезд...»26

Эти слова — реальная действительность.

Меня не удовлетворяет ни одна статья о нем из известных мне, — ни дифирамбическая, ни ироническая.

Ни друг, ни враг, ни мимоидущий прохожий не отрицали в нем несомненнейшей черты — мужественности. Эта черта, которая вспоминается первой при имени Гумилёва. Но понятие мужественности разногранно и разнопланно, и я откликаюсь не на все его проявления.

Было в нем забиячество, задирчивость, самолюбивая горделивость, вкус к ловкачеству — то мало интересно. Может быть, переизбыток этих свойств относится к более раннему возрасту. Не могу себе представить Н. С. в беге, в спешке, драчливых движениях. Все это нарушает эпичность его строки.

Слова

...«Не нужны ли твердые руки
И красная кровь не нужна ли
Республике иль королю»...27

звучат переизбытком физической силы, бравурны.

Он, увидавший «во всем ее убранстве Музу дальних странствий»28, автор «Капитанов», охотник на леопардов, путешественник по дебрям и пустыням, по волнам, по жаре, он — осваивающий земные пространства с предельным напряжением сил — вот более высокий план его мужества. Истинный, действенный завоеватель земли заслуживает почета.

Всегда тренировка себя на границах последних крайностей, заглядыванье в лицо смерти, как бы для испытанья ее власти. Неразделимо смешанные — отчаянье и отчаянность.

Но за всем этим стоят строки, заставляющие затрепетать своей значительностью:

«Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Звучат в душе, как громы медные.
Как голос Господа в пустыне»...29

Так значит это высшее веленье, неисповедимое призванье. Весь путь его освещается молнийным светом.

Особенно люблю в нем мужество в преодоленьи боли улыбкой. Это не война.

...« И если женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: "Я не люблю ВАС",
Я их учу улыбнуться, отойти
И не возвращаться больше».30

Вот вершина, достойная поклоненья. Я знала его улыбку.

Грань его прекрасной мужественности — белокаменная скрытность. О многом он не говорил никогда никому, при всей щедрости его общительности с людьми, душевные тайники оставались непроницаемыми.

К высокой мужественности относятся его твердые «да» и «нет», — увы, столь редкие в душах неопределенных и распльючатых. Он любил говорить и писать: «я знаю, я твердо знаю»31, что свидетельствует о большой внутренней осознанности.

...Думается, что основная его тема — потеря рая. Он там был. Оттуда сохранилась память о серафимах, об единорогах. Это не поэтические «украшения», а живые спутники души. Оттуда масштабность огненных напряжений, светов, горений. Оттуда и уверенная надежда: «Отойду я в селенья святые»32.

...Один из журнальных критиков писал о нем: «Гумилёву всю жизнь было 16 лет: любовь, война, стихи»...33 Тон рецензии был не слишком почтительный. Но Гумилёв отозвался о ней: «Что ж, написано добросовестно».

Любовь его тоже разногранна, конечно, без завоевательных упоений не обойдешься. Он писал о том —

«Как славно побеждать
Моря и девушек, врагов и слово»,34
звучали ноты самолюбивого лихачества:
« Я нигде не встретил дамы
Той, чьи взоры непреклонны»...35
Звучали даже ноты пренебреженья:
«Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее!...»36
Но достойно внимания — основное, вершинное.
«Я знаю, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному творцом!..»37

Любовь пронзает душу «синими светами рая», он говорит о ней:

... «Ты мне осталась одна».38

Он говорит:

«Мир лишь луч от лика друга,
Все иное — тень его»...39

В каждой любви — поиски потерянного себя и связей с высшими сферами.

... «С тобою, лишь с тобой одной
Рыжеволосой, белоснежной.
Я был на миг самим собой»...40

Он — неустрашимый — чувствовал себя беспомощным: «перед страшной женской красотой»...41

Он только раз произнес слово «страшная».

Поиски себя, трудность разобраться в себе — одна из насущных тем поэзии Гумилёва. Столько образов в нем сидело и не все были желательными.

... «Когда же
Я буду снова я, —
Простой индииц, задремавший
В священный вечер у ручья»...42

...О тоскующем одиночестве Гумилёва, несмотря на многочисленных поклонников, говорил Алексей Толстой, говорили все, говорил он сам: «о моей великой тоске, в моей великой пустыне»43.

... «Я никогда не звал мужчину братом»...44

Я хочу только вспомнить, что у него был друг Владимир Эльснер, поэт одной книги стихов, канувшей в бездну забытья. Стихи умные, хорошо написанные, приятного тембра. Помню одно: поэт говорит о какой-то жизненной ситуации:

... «Как в старой немецкой гравюре,
Где страсть, смерть и вино»...

...Для полноты образа Н. С. необходимо помянуть его пристрастие к сильным хищникам.

...«Парнас фауной австралийской
Брем-Гумилёв ты населил.
Что вижу? Грязный крокодил
Мутит источник касталийский
И на пифийскую дыру
Вещать влезает кенгуру»...45

Думается, пристрастие выросло из переплетенных корней. Любовь сильного к сильному, завоевательный интерес с ним сопоставиться. Любованье красотой хищников: «...меха пантер, мне нравились их пятна»...46. Сочувствие тоске их пленения — и человеком, и условиями дикого существования. И — наиболее сложное — провиденье переходных форм звериного бытия. Так в последнем сборнике рисуется тигр — пьяный гусар — воинствующий ангел47. Так:

... «Колдовством и ворожбою
Леопард убитый мною
Занят в тишине ночей»...48
Только раз упоминается о друге собаке.49

Очень дорог мне в нем тайный опыт виденья ночного солнца, опыт неизреченный, он не объясняет его, скупо сообщает:

...«Наяву видевший солнце ночное»...50

Но без этого внутреннего события нельзя себе представить поэта.

Думается, прекрасен в нем жест великодушной снисходительности. Не с позиций высокомерия, надменности, разумеется. Но как бы горькие сожаления об искажении, об ущербе сущего, высокая печаль о неизбежности падения.

Ему несвойственно было произносить резкие осуждения. Так о поэте Ратгаузе, идеале бездарности, он писал: «рыцарь нивских приложений»...51 В «Письмах о русской поэзии» щедро, добро, гибко откликается он на разнообразные достоинства разнохарактерных поэтов. Как зорко видит малейшую крупинку золота и радуется ей.

А он ли не страдал от жестоких нелепостей жизни, мрачной тупости людских мнений. Он — капризно-нервный, аристократически изысканный...

«Какая странная нега
В ранних сумерках утра»,52

писал он. Вот, представляется мне, его скрытый душевный фон. Героическим было само его внешнее спокойствие, самообладание. Ведь он неоднократно кончал с собой. Он постоянно играл со смертью53.

Стихотворение «Душа и тело» в его предсмертном сборнике54 — духовный храм. Он, сказавший: ...«и в Евангельи от Иоанна сказано, что слово это Бог»55 — встал во весь рост и рост исполинский. Эта в сущности поэма вызывает трепетный холодок при чтеньи.

Отмечу, начало 2-й части —
«и тело я люблю...»56

то есть даже и тело, такое стеснительное, требовательное, досадное нередко. То, которое водило его по «задворкам мира», где мы «средь теней», где «так пыльна каждая дорога, каждый куст так хочет быть сухим». Только раз вырвалось в поэзии Гумилёва выражение огненной плеткой: ... «и в проклятом этом захолустье» 57 ...Я не нашла ему имени. «Николай Степанович» — это еще звучало сносно, но сокращенные имена — никуда. Фамилия «Гумилёв» — стальное забрало. Во, всем бесконечном разнообразии многонациональных имен — ничего подходящего. И вот в III-ей, заключительной части «Душа и тело», слова поразительные по значению:

— «Я тот, кто спит, и кроет глубина

Его невыразимое прозванье,
А Вы, Вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья»...58
Вы — душа и тело.

Кто не понял, что Гумилёв безмерно выше самого себя, не понял в нем ничего. Автор изящных стихов, любитель путешествовать.59

И не лучшим ли определеньем его сущности останется название его предсмертного сборника

«ОГНЕННЫЙ СТОЛП».

Примечания:

Мочалова Ольга Алексеевна (1898-1981) — поэтесса, переводчица. Воспоминания публикуются по машинописной копии с оригинала, хранящейся в собрании Н. М. Иванниковой.

1. Первое изд. книги Гумилёва « Жемчуга» вышло в издательстве «Скорпион» в 1910 г.

2. Высшие женские курсы.

3. Поскольку фамилия очень характерная, то невольно можно задаться вопросом — не тот ли это Мелавенец (прозвище придумано О. Форш; наст, фамилия — Белавенец), который явился в 1919 г. адресатом эпиграммы Гумилёва:

Полковнику Мелавенцу
Каждый дал по яйцу.
Полковник Мелавенец
Съел много яец.
Пожалейте Мелавенца,
Умеревшего от яйца.

(СС. т. 2, с. 202). О. Белавенце см.: Чуковский К. Что вспомнилось. М.: Прометей, 1968. Т. 1. С. 247.

4. Тристан и Изольда — влюбленные, герои одноименного романа К. д. Труа.

5. Книга стихов Тэффи (псевдоним Надежды Александровны Бучинской, в девичестве Лохвицкой) «Семь огней» вышла в издательстве «Шиповник» в 1910 г. Как поэтесса Тэффи была менее известна, она прославилась как автор остроумных фельетонов и юморесок. Гумилёв положительно отозвался: о книге Тэффи в «Письмах о русской поэзии»: «В стихах Тэффи больше всего радует их литературность в лучшем смысле этого слова» (СС, т. 4, с. 227). Гумилёв посвятил Тэффи свою «Сказку» (с. 245).

6. Гумилёв находился в Массандре с начала июня по 8 июля на излечении. До этого он лежал в лазарете в Царском Селе. Было подозрение на туберкулез (Лукницкая, с. 58).

7. «Литературные встречи» — неизданные воспоминания О. С. Мочаловой. Отрывок из них — следующий за этим очерк «Николай Гумилёв».

8. «Гондла» — драматическая поэма — была написана в Массандре, в 1916 г. Цитируется строчка из стихотворения Мочаловой, приведенного полностью на с. 119 наст. изд.

9. Из стихотворения «Перед ночью северной, короткой...» (с. 407).

10. Из стихотворения «Юг» (с. 268).

11. Подлинная надпись: «Ольге Алексеевне Мочаловой. Помните вечер 7 июля 1916 г. Я не пишу прощайте, я твердо знаю, что мы встретимся. Когда и как, Бог весть, но наверное лучше, чем в этот раз. Если Вы думаете когда-нибудь написать мне, пишите Петроград, ред. Аполлон, Разъезжая, 8. Целую Вашу руку. Здесь я с Городецким. Другой у меня не оказалось». Фотография хранится в ГБЛ, инв. № 11045/42. В собрании А. С. Станюковича хранится конверт, в котором была отправлена фотография. Это конверт «Здравницы Всероссийского Общества: Здравниц в доме Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны для выздоравливающих и переутомленных. Массандра». На нем черными чернилами надпись рукой Гумилёва: «Е. В. Ольге Алексеевне Мочаловой. Ялта. Массандровская. Дача Лутовского». Вместо почтовой марки боком наклеена известная фотография Гумилёва в шляпе (1909) (в круглом медальоне), а также типографская подпись «Н. Гумилёв». И то и другое вырезано из кн.: Русские поэты. Сборник избранных произведений русской поэзии последних десятилетий. С 58 портретами. СПб. «Вестник знания», 1909. Конверт был сложен вдвое по формату вложенной фотографии.

12. Ошибка мемуариста: речь идет о поездке Гумилёва и Кузмина в Москву 1–3 ноября 1920 г.

13. Из «Заблудившегося трамвая» (с. 331). Цитируется неточно. Правильно: «Машенька, ты здесь жила и пела, // Мне, жениху, ковер ткала». Возможно, это вариант, см. ниже, комментарий 14.

14. Из воспоминаний С. М. Богомазова, записанных Л. В. Горнунгом в 1923 г.: «В этот приезд в Москву Николай Степанович читал стихи во многих литературных организациях (Союз Писателей, Поэтов, литературные кафе и прочее). В большой аудитории Политехнического Музея по случаю холода он читал в дохе; Кузмин и прочие — в шубах. Во время чтения "Трамвая" в верхней боковой двери показался Маяковский с дамой. Он прислушался, подался вперед и так замер до конца стихотворения. В тот раз Николай Степанович пропустил строфу: "Как ты стонала в своей светлице..." и вообще при чтении своих стихов он часто прибавлял и пропускал строфы».

15. Имеется в виду создаваемый Брюсовым Высший литературно-художественный институт, открытый в 1921 г.

16. Известное московское кафе, колыбель имажинизма. Там собирались литераторы, устраивались литературные вечера.

17. Последнее пребывание Гумилёва в Москве — проездом из Крыма — четыре дня, со 2-го по 6-е июля (Лукницкая, с. 71).

18. Товарищ — имеется в виду, очевидно, В. А. Павлов (см. его воспоминания, с. 204–206 наст. изд.).

19. Об этом вечере подробно рассказывает И. В. Одоевцева (она, однако, указывает, что вечер Гумилёва состоялся во «С Дворце искусств»), как и о последующем собрании у Пронина, где присутствовали Сологуб и Чеботаревская Одоевцева так характеризует атмосферу вечера: «Гумилёв выступает не,в большом зале, где обыкновенно происходят литературные вечера, а в каком-то маленьком длинном помещении, заставленном рядами стульев. Даже эстрады нет. Гумилёв сидит за столиком, на расстоянии аршина от первого ряда. (...) Слушателей немного, и они — это как-то сразу чувствуется — настроены не в унисон Гумилёву. Стихи его "не доходят" до слушателей. (...). Я оглядываю слушателей. Они не похожи на наших петербургских — какие-то молодые люди кокаинистического типа, какие-то девушки с сильно подведенными глазами, в фантастических платьях и шляпах» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 247–248).

20. О «Бродячей собаке» см. комментарий 7 к воспоминаниям Е. Д. Кардовской (с. 229 наст. изд.).

21. Очевидно, И. В. Одоевцева.

22. О подробностях «таганцевского дела» см. с. 273–275, 285, 298 наст. изд.

23. История с записью чтения Гумилёва поэмы «Дракон» недостаточно ясна. Сообщение о существовании этой записи было сделано на заседании, посвященном присвоению самодеятельному музею Ахматовой статуса народного музея 30 сентября 1987 г.

24. В письме Лукницкого к Ахматовой от 14 мая 1925 г., в частности, говорится: «Мне удалось повидать всех, кого я имел в виду. (...) Получил воспоминания от В. К. Шилейко, от М. М. Тумповской, от О. А. Мочаловой и от Мониной» (Лукницкая В. К. Перед тобой земля... Л., 1989. С. 299).

25. Имеются в виду «Труды и дни» Гумилёва, отрывки из которых ныне публикует В.К. Лукницкая. Л. В. Горнунг сообщил, что причина резкой перемены Лукницким рода своих занятий и неожиданный отъезд его в экспедиции — обыск, проведенный у него сотрудниками ГПУ в 1929 г. Ему было сделано предупреждение о недопустимости продолжения работы.

26. Из стихотворения «Стансы» (с. 223). Цитата неточна. Ст. 2–3 в цитате — «Опущен мост. // Его сожгут мечи, кресты и чаши // Огромных звезд».

27. Из стихотворения «На Северном море» (с. 262). Цитата неточна. Пропущен стих между ст. 1 и 2 в цитате. Ст. 1 — «Не нужны ли крепкие руки».

28. Из стихотворения «Отъезжающему» (с. 232). Цитата неточна, ст. 15–16 — «Ведь ты во всем ее убранстве // Увидел Музу Дальних Странствий».

29. Из стихотворения «Я вежлив с жизнью современною...» (с. 236).

30. Из стихотворения «Мои читатели» (с. 341). Цитата неточна. Ст. 1 в цитате «И когда женщина с прекрасным лицом», ст. 4–5 в цитате — «Я учу их, как улыбнуться // И уйти, не возвращаться больше».

31. Из стихотворения «Андрей Рублев» (с. 252). Цитата неточна: ст. 1 — «Я твердо, я так сладко знаю...».

32. Из стихотворения «Вступление» (к книге «Шатер») (с. 281).

33. Имеется в виду статья Э. Ф. Голлербаха «Из воспоминаний о Н. С. Гумилёве» (Новая русская книга. 1922. № 7). Он написал: «Любовь, смерть и стихи. В шестнадцать лет мы знаем, что это — прекраснее всего на свете. Потом забываем... (...) Но он не забыл, не забывал всю жизнь». Однако, естественно, Гумилёв не .мог отзываться об этой статье, так как она вышла после смерти поэта. Очевидно, отзыв Гумилёва относится к другой статье Голлербаха — «Н. С. Гумилёв (К 15-летию литературной деятельности)» (Вестн. литературы. 1920. № 11. С. 17–18).

34. Из стихотворения «Рыцарь счастья» (Гумилёв, с. 391).

35. Из стихотворения «Он поклался в строгом храме...» (с. 140).

36. Из стихотворения «Путешествие в Китай» (с. 135).

37. Из стихотворения «Андрей Рублев» (с. 252). Цитата неточна — см. комментарий 31.

38. Из стихотворения «Канцона первая» (с. 335).

39. Из стихотворения «Пьяный дервиш» (с. 335).

40. Из стихотворения «Нет, ничего не изменилось...» (Гумилёв, с. 312). Цитата неточна: ст. 3 — «Я стал на миг самим собой».

41. Из стихотворения «В Бретани» (Гумилёв, с. 386).

42. Из стихотворения «Прапамять с. 265». Цитата неточна: ст. 1 и 2 в цитате — «Когда же, наконец, восставши // От сна, я буду снова я».

43. Из стихотворения «K***» (с. 416). Цитата неточна: ст. 15–16 — «и моей великой тоскою // О тебе в великой пустыне».

44. Из стихотворения «Дон-Жуан» (с. 143).

45. Принадлежит перу Т. В. Чурилина.

46. Из стихотворения «Пятистопные ямбы» (с. 220).

47. Имеется в виду стихотворение «У цыган» (с. 333).

48. Из стихотворения «Леопард» (с. 335). Цитата неточна: ст. 2–4 — «B тишине глухих ночей // Леопард, убитый мною // Занят в комнате моей».

49. Имеется в виду стихотворение «Осень» (с. 253).

50. Из стихотворения «Канцона первая» (с. 265).

51. В «Письмах о русской поэзии» такой оценки нет.

52. Из стихотворения «Какая странная нега...» (с. 237).

53. Рассказ Гумилёва о попытке самоубийства читаем в очерке А.Н.Толстого «Н. Гумилёв»: «Они шли мимо меня, все в белом, с покрытыми головами. Они медленно двигались по лазоревому полю. Я глядел на них — мне было покойно, я думал: "Так вот она, смерть". Потом я стал думать: "А может быть, это лишь последняя секунда моей жизни? Белые пройдут, лазоревое поле померкнет..." Я стал ждать этого угасания, но оно не наступало, — белые все так же плыли мимо глаз. Мне стало тревожно. Я сделал усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь страшно высоко. Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук. Все вокруг: деревья, мансардные крыши, асфальтовые дороги, небо, облака — казались мне жесткими, пыльными, тошнотворными. Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком, пузырек, — он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной с половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, — мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда.

Вы спрашиваете, — зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, — привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен... Кроме того, здесь была одна девушка...» (Крейд, с. 38). Подобный же рассказ Гумилёва изложен и И. В. Одоевцевой: «И вот, приехав в Париж, я в парке Бютт Шомон поздно вечером вскрыл себе вену на руке. На самом краю пропасти. В расчете, что ночью, при малейшем движении, я не смогу не свалиться в пропасть. А там и костей не сосчитать...

Но, видно, мой ангел-хранитель спас меня, не дал мне упасть. Я проснулся утром, обессиленный потерей крови, но невредимый, на краю пропасти. И я понял, что Бог не желает моей смерти. И никогда больше не покушался на самоубийство» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 114). По словам И. Одоевцевой, попытка самоубийства была вызвана очередным отказом А. А. Горенко стать женой Гумилёва.

54. Имеется в виду «Огненный столп» (1921). «Душа и тело» (с. 312–314).

55. Из стихотворения «Слово» (с. 312).

56. Из стихотворения «Душа и тело» (II) (с. 313). Цитируется неточно. Ст. 13 — «И женщину люблю... Когда глаза».

57. В этом предложении цитируется стихотворением Канцона вторая» (с. 315).

58. Из стихотворения «Душа и тело» (III) (с. 314).

59. Вторая часть этих воспоминаний, представляющая по сути литературоведческий разбор творчества Гумилёва, несомненно, является результатом ее бесед с поэтом о поэзии.


Материалы по теме:

Биография и воспоминания