Воспоминания о Н. С. Гумилёве

Материалы по теме:

Стихотворения Чужие стихи
теги: дуэль, воспоминания, современники, хроника

Летом 1908 г. я жил у родных в Новгородской губернии с Кузминым. Тогда мы впервые обратили внимание на рассказы в газете «Речь» за подписью Гумилёва1. На его стихи мы не обращали тогда никакого внимания. И вот нам захотелось узнать, кто этот Гумилёв. Мы слышали только, что это какой-то чудак, живущий в Париже, близкий, кажется, к кружку Мережковских, кружку для нашей группы совершенно чуждому2.

Вернувшись после лета в Петербург и случайно узнав в редакции шебуевского журнала «Весна», что у них печатаются стихи Гумилёва 3, я спросил, где он сейчас находится. Мне сказали, что в Петербурге. Тогда я просил передать, что хочу с ним познакомиться.

В эту осень я жил на Вознесенском проспекте, 27, в лечебнице моего дяди4. Это была полуказенная фантастическая квартира с большими неуютными комнатами. Через несколько дней приходит ко мне снизу швейцар сказать, что меня хочет видеть один господин.

— Какой господин?
— Из таких, какие к вам не ходят.

Я был тогда студентом, и у меня бывали главным образом товарищи по университету.

И когда в эту несуразную квартиру вошел Гумилёв, я понял швейцара, — ко мне действительно не ходили такие господа. Я увидел высокую фигуру в черном пальто, в цилиндре, утрированную, немного ироническую. Было что-то жалкое в этой модности.

Сначала с ним было очень трудно. Я был еще очень молодым студентом, хотя уже печатался тогда. Но вот явился человек, которого я не знал, сразу взявший тон ментора и начавший давать мне советы, как писать.

Кроме того, он был очень безобразен. Передо мной было лицо, похожее на лицо деревянной куклы, с неправильным, как бы стеклянным глазом, некрасивый нос, всегда воспаленный, странный голос, как я думал сначала — умышленно картавящий, и надменность во всем. Первое впечатление было неприятное.

Просидели мы долго, впечатление сглаживалось, но Гумилёв все еще был накрахмаленным. Я сказал, что вечером буду на среде Вячеслава Иванова5, и он выразил тоже желание поехать со мной, но с таким видом, точно он делает это из уважения к Вяч. Иванову.

Вяч. Иванов в то время был общепризнанным поэтом, и мы все его очень ценили. Тогда, после смерти Зиновьевой-Аннибал, он жил уединенно, среды бывали более интимные, чем прежде, и он просил, чтобы к нему не приводили новых участников, не предупредив его.

Поэтому я сказал Гумилёву, что надо позвонить по телефону и спросить разрешения приехать. Он это принял обиженно, сказав, что он поэт, и кому же, как не ему, быть на средах.

Я вызвал Веру Константиновну42 (жену Вяч. Иванова) и хотя она говорила, что неудобно приезжать без предупреждения, но я все-таки упросил ее, сказав, что Гумилёв сидит сейчас у меня, такой чопорный, и что трудно отказать ему.

Близился вечер. Впечатление все более сглаживалось. Гумилёв говорил о своей поездке в Африку, рассказывал, что живет в Царском Селе и изъявил желание, чтобы я приехал к нему6. Я ответил, что это далеко и что у меня едва ли найдется время. На это он холодно и официально заметил, что, если я хочу продолжать знакомство и его видеть, то он надеется, я выберу для этого время. Мне же это было чуждо постольку, поскольку всякие визиты не соответствовали богемным обычаям тогдашней нашей компании7.

И вот мы приехали к Вяч. Иванову. Выйдя на улицу, я начал торговаться с извозчиком. Гумилёв по-французски заметил, что он этим шокирован, и просил меня садиться. Но тут же сказал, что у него нет с собою денег и что он просит меня довезти его. Связь этой светскости с богемностью, то — что он так просто признался, что у него нет денег — мне понравилась. Тем более, когда он добавил, что ему негде сегодня ночевать в Петербурге и что он вынужден остаться у меня.

Я не помню всего вечера на башне. Помню, что Гумилёв читал стихи и имел успех. Стихи действительно были хорошие. Вяч. Иванов по своему обычаю превозносил их. Гумилёв держался так, что иначе и быть не может.

После вечера мы вместе вернулись ко мне. Когда он снял свой сюртук и манишку, на нем осталась полосатая рубашка (почему-то она мне ясно запомнилась). Я нашел в шкафу черствую булку и много вина. Мы сидели на диване, и тут я увидел другой лик Гумилёва.

* * *

Затем последовала зима, особенно тусклая, с литературными событиями и передрягами. Я помню стиль легкомысленного высмеивания. Тут подвизались Кузмин, Сомов, Потемкин и другие. Страшно издевались над всеми, сплетничали, и Гумилёва в первый раз встретили издевкой над его внешним видом.

Кто-то из этой компании насплетничал ему, будто бы я рассказывал, как он приехал ко мне ночью, что у него есть стеклянный глаз, который он на ночь кладет в стакан с водой. Страшно глупо!

В это время мы долго не виделись с ним, и я долго не знал об этой сплетне.

Приблизительно в феврале 1909 г. Евреинов ставил «Ночные пляски» Сологуба, где все роли исполнялись литераторами8. Участвовали — Городецкий, Потемкин, я, Кузмин. Пригласили и Гумилёва — он согласился. В пьесе были какие-то принцы, принцессы, негры и пр.

На одной из генеральных репетиций было очень весело, много пили. Гумилёв подошел ко мне и с видом вызывающего на дуэль сказал, что нам нужно, наконец, объясниться. Я удивился. Он пояснил, что ему известно то, что я распространяю про него. Я рассмеялся и сказал, что это глупая сплетня, он сразу поверил, переменил настроение, и мы весело пошли смотреть балерин, которых привез для балетных номеров Фокин.

В этот вечер большая часть участников перепилась. Все сидели на сцене за длинным столом. Гумилёв разводил руками и произносил какие-то звуки. Я ему подсказывал слова. Публика свистала. Спектакль кончился скандалом, потому ли что не удался, потому ли, что это была модернистическая постановка — не знаю.

* * *

С этих пор начался период нашей настоящей дружбы с Гумилёвым, и я понял, что все его странности и самый вид дэнди — чисто внешни.

Я стал бывать у него в Царском Селе. Там было очень хорошо. Старый уютный особняк. Тетушки. Обеды с пирогами. По вечерам мы с ним читали стихи, мечтали о поездках в Париж, в Африку.

Заходили царскоселы, и мы садились играть в винт. Гумилёв превращался в завзятого винтера, немного важного. Кругом помещичий быт, никакой Африки, никакой романтики.

* * *

Весной 1909 года мы с ним часто встречались днем на выставках и не расставались весь день. Гуляли, заходили в кафе. Здесь он был очень хорош, как товарищ. Его не любили многие за напыщенность, но если он принимал кого-нибудь — то делался очень дружным и верным, что встречается, может быть, только у гимназистов, в нем появлялась огромная нежность и трогательность.

В то время был задуман «Аполлон»9. В его создании Гумилёв сыграл главную роль. Он познакомился с Сергеем Константиновичем Маковским, которому очень импонировал своей светскостью, французским языком и цилиндром. Он собрал у себя Кузмина, меня, Волошина, Маковского и других и показывал нам Анненского, которого мы, к стыду своему, тогда совершенно не знали.

Маковский был совершенно неграмотным в области современной литературы и очень пленился, узнав, что существует такая модернистская литература.

Гумилёв имел большое и твердое воздействие на него. Вообще он отличался особенными организационными способностями и умением «наседать» на редакторов, когда это было нужно. Таким образом он «варганил» свое дело.

В ту весну было особенное оживление. Собирались предварительные заседания «Аполлона». Затем мы расширяли свою платформу и переходили из «Весов»10 и «Золотого Руна»11 в другие журналы. Везде появлялись стайками. Остряки говорили, что мы ходим во главе с Гумилёвым, который своим видом прошибает двери, а за ним входят другие.

Так, например, когда его пригласили в газету «Речь», он протащил за собою и всех нас, и помню, ставил какие-то условия, чтобы писали только мы в литературном отделе. Он умел говорить с этими кадетами, ничего не понимавшими в литературе, и им импонировал. Так же мы вошли и в «Русскую Мысль»12.

Это было веселое время завоеваний. Гумилёв не любил газет, но его привлекало завоевание их только как укрепление своих позиций.

Стояла весна ожиданий и надежд. Анненский чаровал нас ораторскими разговорами с Вяч. Ивановым. Это было очень интересно. Тогда же вышел № 1 журнала «Остров»13. Я написал рецензию на него в «Речи»14.

* * *

На лето мы разъехались, чтобы встретиться осенью в редакции «Аполлона» в особняке, помещавшемся на Мойке15. Отделом прозы там заведовал Кузмин, стихами — Гумилёв, а я театральным отделом. Лукомский, кажется, — художественным отделом, но он был далек от нашей компании.

Из редакции мы, и Зноско-Боровский с нами, ходили поблизости обедать в ресторан «Альбер»16. В это время начинал печататься граф А. Н. Толстой.

Первый номер журнала вышел шикарно. В редакции была устроена выставка17 и банкет, на которые собрался весь тогдашний литературный и театральный свет18. Кутили очень много.

* * *

Вскоре после этого случилась история дуэли Гумилёва с Волошиным. В то самое время я был болен и не выходил недели полторы, но меня известили по телефону. Случилось это так.

В мастерской Головина в Мариинском театре часто собирались литераторы и художники. Оттуда можно было слышать оперы. Головин собирался в этот период написать групповой портрет сотрудников «Аполлона», но исполнить это ему впоследствии не удалось. И вот в один из таких вечеров Волошин подошел к Гумилёву и ударил его. Их развели19.

В ближайшие дни, выздоровев, я поехал к Кузмину. Он жил тогда на башне Вяч. Иванова в маленькой комнате. Я застал там несколько человек, и все они чувствовали себя неловко и смущенно. Там сидел и Гумилёв, спокойный и уравновешенный, как всегда, но преувеличенно торжественный.

Я пошел в ванную мыть руки. Кузмин принес мне туда полотенце и сказал, что на завтра назначена дуэль. Секундантами у Гумилёва были Кузмин и Зноско-Боровский, у Волошина — Шервашидзе и А. Н. Толстой. Кузмин просил меня достать через своего дядю доктора и чтобы я не говорил с Гумилёвым на эту тему, так как он боится огласки.

Во все остальное время того дня Гумилёв был сдержан и очень отвлеченно говорил о поэзии. Прощаясь, я потянулся к нему, чтобы поцеловаться; он сперва отдернулся, а потом как бы нехотя поцеловался. Вероятно ему хотелось подчеркнуть в эту минуту, что ему не к лицу сантименты20.

Я вернулся домой, проехал к дяде, всю ночь велись переговоры, звонил Кузмину, надо было достать автомобиль.

На другой день утром я позвонил Вере Константиновне и узнал, что все кончилось благополучно.

Но история начала расплываться в газетах и принимала неприятный характер. Писали о калоше, потерянной, кажется, Зноско-Боровским21.

Впоследствии я узнал причины и подробности дуэли. Как-то Маковскому позвонила по телефону какая-то женщина и сказала, что она испанская принцесса, монахиня, видела его на улице и что ему одному может прислать свои стихи, на что просила разрешения. Это была — Черубина де Габриак22.

Она интриговала Маковского, вела с ним эстетические разговоры о монастырях, присылала цветы, назначала свидания. Ждала в карете с опущенными шторами и устраивала прочие мистификации. Маковскому ее стихи понравились. Их очень поддерживал Волошин, находя в них мистику и возвышенное вдохновение. Тут между Волошиным и Гумилёвым началась борьба за Маковского. Волошин тянул его к мистицизму, Гумилёв был формального склада и хотел, говоря вульгарно, «отшить» Волошина. Появление Черубины было козырем для Волошина. Но Гумилёв ругал ее стихи, сердился, что их поместили в «Аполлоне», не спросив его. Тогда же, кажется, была напечатана и статья Волошина с фантастической биографией Черубины23.

Вдруг Гумилёв начал рассказывать, что он знает ее, что ее фамилия — Дмитриева, что он встречался с ней у Волошина, когда ездил к нему в Коктебель, и утверждал о своей близости с нею. В результате произошла ссора. Все — и Анненский, и Маковский и прочие, — оказались на стороне Гумилёва. Волошину пришлось ретироваться, он уехал, кажется, и стал редко печататься в «Аполлоне».

Гумилёву была неприятна вся эта история и газетные сплетни. Его романтизм был ущемлен. Он тоже вскоре уехал в Абиссинию24. Мы поехали к нему на прощальный вечер.

По дороге я купил вечернюю газету. Вечер был довольно тяжелый. О недавнем происшествии старались не говорить.

Когда одевались перед уходом, Гумилёв со словами: «А, у тебя вечерняя газета!» — вытащил ее у меня из кармана и сразу наткнулся на заметку, кажется озаглавленную «Пропавшая калоша»25. Всем было очень неприятно.

* * *

В начале 1910 г. он вернулся в Россию. Великим постом26 я уехал на станцию Окуловку в Новгородскую губернию, где жили мои родные, пригласил туда и его. Он приехал с пачками папирос.

И вот Гумилёв в деревенском окружении, в фабричном местечке, среди служащих и мелкой интеллигенции. Он ходил играть с ними в винт. Всегда без калош, в цилиндре, по грязи вышагивал он журавлиным шагом, в сумерках.

Мы с ним ездили кататься по обмерзлым ухабам, и изредка, когда сами особенно наклонялись, он приподнимал рукой цилиндр, чтобы при падении не измять его.

В первый раз в те дни он говорил о своей личной жизни, говорил, что хочет жениться, ждет писем. Мы просиживали с ним за разговорами до рассвета в моей комнатке с голубыми обоями. За окном блестела вода. Я тоже хотел тогда жениться, и это нас объединяло.

Там было написано стихотворение «Маркиз де Карабас», посвященное мне27. Оно навеяно обстановкой и весенним духом, хотя этот рабочий поселок не соответствовал ему по стилю. Таким же образом были созданы и «Ракеты» Кузмина28.

Тогда же, под впечатлением наших долгих разговоров о любви, какой она должна быть, и под впечатлением обстановки, был написан и мой рассказ «Ганс Вреден», посвященный Гумилёву29.

В эти весенние дни мы с Гумилёвым подружились особенно нежно. Я почувствовал его тоску. Может быть, в глубине души он мучился своим безобразием. Ему хотелось внешнего романтизма, внешнего обаяния. Внутреннее у него было.

При мыслях же о любви ему было особенно тяжело, и тут я почувствовал его большое беспокойство за свою будущую женитьбу. Мы оба в это время готовились жениться как-то беспокойно.

Из Окуловки Гумилёв посылал запрос в Царское, есть ли письма из Киева30, беспокоился, как будто не был уверен в ответе, и, получив утвердительный ответ, попросил лошадей и тут же выехал на вокзал, хотя знал, что в это время нет поезда. Я провожал его, и мы ждали на станции часа два с половиной. Он не мог сидеть, нервничал, мы ходили и курили31.

* * *

Вскоре после этого я был слишком занят личными делами, был сам женихом и не помню его свадьбы. Да она и была, кажется, в Киеве, а затем они уехали куда-то за границу32. Помню нашу компанию в те дни: Кузмина, Судейкина, Толстого; Гумилёва не было с нами.

Затем я жил у родных моей невесты43 — Зноско-Боровских, в Павловске. К нам приезжали туда литературные друзья. Там впервые появился с Анной Андреевной и Гумилёв. В нашей компании ему дали прозвище «Гуми». Он стал как-то отрезанным от нас. Чопорность его увеличилась. У меня же был особенно острый период, период женитьбы, дела, связанные с этим, взволнованность. Все это несколько разладило наши отношения. Но когда осенью была наша свадьба, мы с невестой знали, что шафером у нас должен быть Гумилёв.

Я поехал в Царское приглашать его. Анны Андреевны не было дома. Он был один в садике, был нежен. Но чувствовалось, что у него огромная тоска.

— «Ну, ты вот счастлив. Ты не боишься жениться?» — «Конечно, боюсь. Все изменится, и люди изменятся». — И я сказал, что он тоже изменился.

Он провожал меня парком, и мы холодно и твердо решили, что все изменится, что надо себя побороть, чтобы не жалеть старой квартиры, старой обстановки. И это было для нас отнюдь не литературной фразой.

Гумилёв сразу повеселел и ожил. — «Ну, женился, ну, разведусь, буду драться на дуэли, что ж особенного!».

Я всегда интересовался политикой, особенно в те годы, после революции. Гумилёву это было чуждо, он никогда не читал газет. Но тут он разгорячился. Сидя со мной на пеньке и размахивая руками, он оживленно говорил, что мир приближается к каким-то невиданным приключениям, что мы должны принять в них участие, стрелять в кого-то, драться, будут катастрофы и прочее, и прочее33.

Он неожиданно как-то впал в этот несвойственный ему пророческий транс, но немного погодя опять успокоился.

* * *

В августе он приехал в Окуловку с Кузминым и Зноско-Боровским. Он трогательно опасался за меня, заботливо спрашивал, как я буду жить материально, входил во всякие мелочи. Я тогда был еще студентом.

Затем он принимал самое близкое участие в свадебном ритуале, спрашивал, на каких лошадях поедем в церковь и как поедем.

Вечера мы проводили за игрой в винт. После же свадьбы разъехались, и зиму 1910–1911 гг. с Гумилёвым мы не встречались.

* * *

Настоящие дружеские наши отношения кончились с этой свадьбой. Мы разошлись. Жена была очень дружна с Анной Андреевной, и с ней мы виделись гораздо чаще. Гумилёв бывал только на официальных званых вечерах. После дружеских хороших встреч начались безличные отношения. Тут вспоминается чаще Анна Андреевна, а он — нет. И так до войны.

* * *

Весной 1914 г. я собирался ехать в Италию. В это время я кончал переводить какие-то рассказы Мопассана и заказал Гумилёву перевести стихи, которые там встречались34. Чуть ли не в день отъезда я поехал к нему на Васильевский остров. Там он снимал большую несуразную комнату для ночевки35.

Когда я приехал, Гумилёв только начинал вставать. Он был в персидском халате и ермолке. Держался мэтром и был очень ласков. Оказалось, что стихи он еще не перевел. Я рассердился, а он успокоил меня, что через десять минут все будет готово.

Вскоре приехала Анна Андреевна из Царского в черном платье и в черных перчатках. Она, не сняв перчатки, начала неумело возиться, кажется, с примусом. Пришел Шилейко.

Гумилёв весело болтал с нами и переводил тут же стихи. После мы вышли вместе с Анной Андреевной и поехали на извозчике.

* * *

В начале войны я застрял за границей и вернулся в Россию не сразу.

Тут я узнал, что Гумилёв уехал добровольцем на фронт. Этой зимой мы были очень дружны с Анной Андреевной и часто бывали у нее в Царском.

В это время Садовской выпустил маленькую книжку, очень злую. В ней были нападки на Брюсова и Гумилёва. Я поместил на нее резкую рецензию в газете «День»36, которая была напечатана как раз в Пасхальном номере. Мне это было неприятно. Помню, на второй день Пасхи я решил поехать в Царское и неожиданно застал там Гумилёва. Он лежал в кровати весь белый, в белой рубашке, под белой простыней. Он приехал из-за болезни, с Георгиевским крестом37.

Я очень обрадовался, но он был холоднее, чем это соответствовало стилю. Может быть не хотел показаться слишком трогательным.

Чувствовался какой-то раскол его с Анной Андреевной, как будто оборвались какие-то нити.

* * *

Позднее я был тоже на фронте, а осенью 1916 г. приехал в отпуск. Гумилёв тоже приехал в это время и лежал в Лазарете Общества Писателей на Петербургской стороне38. Я отправился к нему туда. Оказалось, он уже встал с постели и был одет в военную форму. Война сделала его упрощеннее, скинула надменность39. Он сидел на кровати и играл с кем-то в шашки. Мы встретились запросто (я тоже был в военной форме), посидели некоторое время, потом он решил потихоньку удрать. Ему было нужно в «Биржевые Ведомости»40, а из Лазарета не выпускали. Он просил меня помочь ему пронести шинель. Сам он был в больших сапогах и от него пахло кожей. Мы выбрались из Лазарета благополучно. В этом поступке было что-то казарменное и озорное.

На ходу сели в трамвай. Затем простились. Весело и бодро он соскочил с трамвая и побежал на Галерную. На нем была длинная кавалерийская шинель. Я глядел ему вслед.

С тех пор мы не виделись ни разу.

Позднее я очутился в Сибири. В глухом селе41. Известия и я прочел о том, что Гумилёв расстрелян.

Примечания:

Ауслендер Сергей Абрамович (1896–1943) — прозаик, критик, драматург. Племянник М. А. Кузмина. Сотрудник «Аполлона». Близкий знакомый Гумилёва в конце 1900-х годов. Ему посвящено стихотворение «Маркиз де Карабас».

Текст печатается по автографу Л. В. Горнунга (Москва). Записано Л. В. Горнунгом со слов С. А. Ауслендера в Москве 8 июля 1925 г. С незначительными сокращениями опубликован К. М. Поливановым (Панорама искусств. М.: Сов. художник, 1988. Вып. И. С. 197–202).

1. «Речь» — газета, выходившая в Петербурге-Петрограде в 1906–1917 гг., центральный орган партии кадетов. В газете «Речь» Гумилёв был постоянным корреспондентом. Там были напечатаны: «Завещание» 8 июня 1908 г., № 136; «;Черный Дик» 15 июня 1908 г., № 145; «Последний придворный поэт» 27 июля 1908 г., № 178; десять рецензий на новинки литературного сезона 1908–1909 гг. После ухода Гумилёва в «Аполлон» его место в «Речи» занял А. А. Блок, которого весной 1910 г. сменил С. Городецкий.

2. В кружок Мережковских Гумилёв не входил. В Париже он попытался познакомиться с Д. С. Мережковским и 3. Н. Гиппиус — нанес им визит 7 января 1907 г. Рассказывая об этом неудачном визите в письме к Брюсову, Гумилёв привел следующие слова Мережковского: «Вы, голубчик, не туда попали! Вам здесь не место! Знакомство с Вами ничего не дает ни Вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно. А в серьезных вопросах мы не сойдемся» (Гумилёв Н. С. Неизданные стихи и письма. Париж, 1980. С. 8). В подобном же тоне говорит о Гумилёве и Гиппиус: «После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла № "Весов" с его стихами. (...) Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут хорошие стихи, — выдающаяся дрянь» (Брюсов В. М., 1976. С. 691. (Лит. наследство; т. 85)). Гумилёв впоследствии относился к творчеству Мережковского и Гиппиус довольно равнодушно. Достаточно сказать, что само имя Мережковского лишь вскользь упоминается в «Письмах о русской поэзии», а о Гиппиус он написал лишь в общем обзоре поэзии «Весов»: «Отдельно стоят 3. Гиппиус, со своим застывшим на одной точке мастерством, и Ф. Сологуб и А. Блок, печатавшие свои наиболее характерные стихи в других изданиях» (СС, т. 4, с. 233).

3. Журнал «Весна» издавался в 1908–1914 гг. с перерывами в Петербурге Н. Г. Шебуевым. В нем в 1908 г. опубликованы стихотворения Гумилёва «Старый конквистадор» и «Камень» в номерах соответственно 5 и 7.

4. На Вознесенском проспекте (ныне проспект Майорова), д. 27 находилась «Лечебница для приходящих больных (против ц. Вознесения)», директором-учредителем которой был М. Я. Ауслендер.

5. Имеются в виду знаменитые собрания на «башне» у Вяч. Иванова. Об этих собраниях упоминается во многих мемуарах. Андрей Белый так описывает «башенный быт»: «Быт выступа пятиэтажного дома, иль "башни", — единственный, неповторимый: жильцы притекали; ломалися стены; квартира, глотая соседние, стала тремя, представляя сплетение причудливейших коридорчиков, комнат, бездверных передних; квадратные комнаты, ромбы и секторы; коврики шаг заглушали, пропер книжных полок меж серо-бурявых коврищ, статуэток, качающихся этажерочек; эта — музеик; та — точно сараище; войдешь, — забудешь в какой ты стране, в каком времени; все закосится; и день будет ночью, ночь — днем; даже "среды" Иванова были уже четвергами; они начинались позднее 12 ночи» (Белый А. Начало века. М.: Худ. лит., 1990. С. 353). Квартира Вяч. Иванова находилась на Таврической ул., д. 35/1, кв. 25.

6. В 1908 г. Гумилёв жил по адресу: Царское Село, Конюшенная ул. (ныне ул. Первого Мая), д. 35.

7. Ср. с воспоминаниями А. А. Гумилёвой (с. 69 наст, изд.), К. И. Чуковского (с. 128 наст. изд.).

8. О «Ночных плясках» см. комментарий 18 к воспоминаниям О. Л. Делла-Вос-Кардовской (с. 227 наст. изд.). Об этом спектакле вспоминала О. Н. Высотская: «В театральном зале на Троицкой Евреинов ставил пьесу Ф. Сологуба "Ночные пляски". Был период увлечения танцовщицей Айседорой Дункан.

Я должна немного отступить от своих воспоминаний, чтобы сказать, что Леонид Леонов зря вдался в ханжескую мораль, усмотрев в "Ночных плясках" какую-то неподобную безнравственность. Ничего это не было. Такую в пьесе ставил Фокин слишком известный артист балета, талантливый режиссер. 12 девушек (босоножки) в газовых туниках исполняли легкий танец-хоровод.

"Ночные пляски" шли еще раз и. я участвовала в спектаклях, я играла одну из 12-ти принцесс. Я говорю об этом потому, что ставил танцы Фокин, а работать с Фокиным было наслаждение. Шли репетиции, шел спектакль. Я познакомилась с Сергеем Митрофановичем Городецким. В спектакле "Ночные пляски" он играл Юного поэта» (Высотская О.Н. Мои воспоминания. ИРЛИ, P1, оп. 4. ед. хр. 200, л. 17, 20).

9. Об издании «Аполлона» подробно рассказывает С. К. Маковский: «...за несколько дней до вернисажа... в "секретарскую" постучался неведомый мне до того молодой человек — Михаил Константинович Ушков; приехал он из Царского Села, чтобы предложить мне выставить принадлежавший ему мрамор С. Н. Судьбинина; сам скульптор, живший тогда в Париже, много просил его об этом.

С Ушковым мы тут же подружились. Он (...) предложил помощь для осуществления дальнейших моих замыслов (художественного журнала и издательства), ничего не требуя взамен (...) В этом человеке, добрейшем и скромнейшем, не было ни капли ни эгоизма, ни честолюбия; от него веяло каким-то абсолютным бескорыстием и порядочностью (через год я с трудом убедил его подписывать "Аполлон" в качестве соиздателя); моя дружба с Михаилом Константиновичем продолжалась и в эмиграции до самой его смерти.

На вернисаже "Салона" судьба свела меня и с другим царскоселом, Николаем Степановичем Гумилёвым.

(...)

Юный поэт-царскосел восторженно говорил об Иннокентии Анненском (...), с особой почтительностью отзывался о всеискушенности немолодого уже, но любившего юношески-пламенную новую поэзию лирика-эллиниста, и предложил повезти меня к нему в Царское Село.

Мое знакомство с Анненским, необыкновенное его обаяние и сочувствие моим журнальным замыслам (в связи с обещанной М. Ушковым помощью) решили вопрос об издании "Аполлона". К проекту журнала Гумилёв отнесся со свойственным ему пылом. Мы стали встречаться все чаще, с ним и его друзьями — Михаилом Алексеевичем Кузминым, Алексеем Толстым, Ауслендером. Так образовался кружок, прозванный впоследствии секретарем журнала Е. А. Зноско-Боровским — "Молодая редакция". Гумилёв горячо взялся за отбор материалов для первых выпусков "Аполлона" с полным бескорыстием и с примерной сговорчивостью» (Крейд, с. 46–47).

Подробные сведения об организации «Аполлона» содержатся также во вступительной заметке А. Лаврова и Р. Тименчика к публикации переписки И. Ф. Анненского и С. К. Маковского (Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1976 год. Л.: Наука, 1978. С. 222–231).

10. «Весы» — литературно-художественный журнал (1904–1909). Являлся наиболее влиятельным печатным органом символистов. Деятельное участие в издании журнала принимали В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, Вяч. И. Иванов, Андрей Белый и др.

11. «Золотое руно» — литературно-художественный журнал (1906–1909), орган символизма, соперничавший с «Весами». Издавался на средства Н. П. Рябушинского. Из-за дурных сторон характера последнего многие авторы журнала впоследствии порвали с ним отношения. Между «Золотым руном» и «Весами» велась почти враждебная полемика: в частности, Брюсов просил Гумилёва не сотрудничать с «Золотым руном» : «Лично просил бы Вас только не предлагать стихов "Золотому руну", так как вся группа "Весов" решительно отказалась иметь какое-либо дело с этим журналом» (Гумилёв Н. С. Неизданные стихи и письма. Париж, 1980. С. 79).

12. «Русская мысль» — литературный и общественно-политический журнал (1880–1918).

13. 1-й номер журнала «Остров» вышел в апреле 1909 г., № 2 — в мае (из типографии не выкуплен). Это было одно из тех мимолетных изданий, которые пытались создать молодые поэты постсимволистского поколения (Гумилёв, Толстой, Потемкин и др.). К ряду таких журналов относится гумилёвский «Сириус» (1907). Как правило, подобные издания очень быстро прогорали, и в свет выходило лишь несколько номеров.

14. «Речь», 29 июня 1909 г.

15. Редакция «Аполлона» помещалась на набережной Мойки, д. 24.

16. Имеется в виду ресторан «Французский» (Невский пр., д. 18). Среди литературной богемы Петербурга ресторан назывался «Альбер» по имени владельца — Альбера Петровича Бетана.

17. Первый номер «Аполлона» вышел 25 октября 1909 г. Выставка живописных работ Г. К. Лукомского была приурочена к выходу первого номера.

18. Забавное описание этого банкета есть в мемуарах И. фон Гюнтера «Жизнь в восточном ветре»: «...Между прочим, открытие "Аполлона" было отпраздновано в знаменитом петербургском ресторане Кюба. Первую речь об "Аполлоне" и его верховном жреце Маковском произнес Анненский, за ним выступили два известных профессора, четвертым говорил наш милый Гумилёв от имени молодых поэтов. Но так как перед этим мы опрокинули больше рюмок, чем следовало, его речь получилась немного бессвязной. После него я должен был приветствовать "Аполлон" от европейских поэтов. Из-за многих рюмок водки, перцовки, коньяка и прочего, я решил последовать примеру Эдуарда Шестого и составил одну замысловатую фразу, содержавшую все, что надо было сказать. Я без устали повторял ее про себя и таким образом вышел из положения почти без позора. Я еще помнил, как подошел к Маковскому с бокалом шампанского, чтобы чокнуться с ним — затем занавес опускается.

Очнулся я на минуту в маленькой комнате, где пили кофе; моя голова доверчиво лежала на плече Алексея Толстого, который, слегка окостенев, собирался умываться из бутылки с бенедиктином. Занавес.

Потом, в шикарном ресторане Донон, мы сидели в баре и с Вячеславом Ивановым глубоко погрузились в теологический спор. Конец этому нелегкому дню пришел в моей "Риге" (меблированные комнаты, где останавливался Гюнтер. — Сост.), где утром Гумилёв и я пили черный кофе и сельтерскую, принимая аспирин, чтобы как-нибудь продрать глаза. Конечно, такие сцены были редки. Это был особый случай, когда вся молодая редакция была коллективно пьяна» (Крейд, с. 134–135).

19. О попытке создания группового портрета сотрудников «Аполлона» читаем в воспоминаниях А. Я. Головина: «Однажды С. К. Маковский обратился ко мне с проектом большого группового портрета, на котором были бы изображены ближайшие сотрудники "Аполлона". Я согласился при условии, что буду работать над портретом у себя в мастерской, в Мариинском театре. Это было осенью 1909 г. Портрет должен был изображать И. В. Анненского, Вяч. И. Иванова, А. Н. Толстого и других. Все они собирались у меня, и мы обсудили композицию портрета, расположение фигур, из которых одни должны были стоять, другие сидеть. При таком обилии людей не так легко было расположить их так, чтобы не получилось скучной "фотографической" группы. Центральным пятном намечался пластрон И. Ф. Анненского, который был во фраке или смокинге. Его прямая, строгая фигура с гордо приподнятой головой, в высоком, тугом воротничке и старинном галстуке должна была служить как бы стержнем всей композиции; вокруг него располагались остальные, кто стоя, кто сидя. Кузмин стоял вполоборота, в позе как бы остановившегося движения. Эта поза мне запомнилась, лицо его мне казалось очень своеобразным и я тогда же задумал написать его отдельно, в рост.

Второе собрание сотрудников "Аполлона" ознаменовалось ссорой двух поэтов; приняться за работу опять не удалось. В дальнейшем собрания не повторялись, и в конце концов пришлось оставить мысль о групповом портрете сотрудников "Аполлона". (Головин А. Я. Встречи и впечатления. Письма. Воспоминания о Головине. Л.; М.: Искусство. 1960. С. 100). Из комментариев А. Г. Мовшенсона к этой книге узнаем, что, как явствует из письма А. А. Блока от 19 ноября 1909 г., он также должен был быть изображен на портрете. Соответственно устанавливается и дата ссоры — письмо было написано перед посещением мастерской Головина.

Мариинский театр — ныне Театр оперы и балета им. С. М. Кирова.

20. Об этих днях рассказывается в дневниках М. А. Кузмина: «С Шервашидзе вчетвером обедали и вырабатывали условия. Долго спорили. Я с кн(язем) отправился к Бор.(ису) Суворину добывать пистолеты, было занятно. Под дверьми лежала девятка пик. Но пистолеты не достали, и князь поехал дальше к Мейендорфу и т.п. добывать. У нас сидел уже окруженный трагической нежностью "Башни" Коля. Он спокоен и трогателен. Пришел Сережа (Ауслендер. — Сост.) и ненужный Гюнтер, объявивший, что он всецело на Колиной стороне. Но мы их скоро спровадили. Насилу через Сережу добыли доктора. Решили не ложиться. Я переоделся, надел высокие сапоги, старое платье, Коля спал немного. Встал спокойно, молился. Ели. Наконец приехал Женя (Зноско-Боровский. — Сост.), не знаю, достали ли пистолеты» (Запись от 21 ноября. ЦГАЛИ, ф. 232, оп. 1, ед. хр. 53, 54, л. 19).

21. История с потерянной калошей, вероятно, была вымыслом, анекдотом, ходившим тогда в литературных кругах Петербурга. «С Максом Волошиным случилась беда — оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Черной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно, искал ее вместе со своими секундантами. Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошел ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши» (К. И. Чуковский). (Лукницкая, с. 43). Так или иначе, но этот анекдот отразился в стихотворении Саши Черного «Переутомление»:

Иссяк. Что будет с моей популярностью?
Иссяк. Что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,
А Вакс Калошин — разбитым горшком.

«Вакс Калошин» — это, разумеется, Макс Волошин. Персонаж «Макс Калошин», «поэт, сделавший карьеру в веселых местах Парижа...» и т.д., в котором легко угадывается М. А. Волошин, появился еще до дуэли в пародии «Остов, или Академия на Глазовской улице». Пародийная пьеса, изображавшая собрание группы поэтов, участвовавших в издании журнала «Остров» (см. комментарий 13 к воспоминаниям С. А. Ауслендера, с. 232 наст, изд.), была опубликована в газете «Царскосельское дело» за 2 октября 1909 г. (№ 40). Авторами пьесы-пародии были П. М. Загуляев и Д. И. Коковцев, скрывшиеся под псевдонимом Д-В. О-е. Помимо «Макса Калошина» в пьесе действовали «Гумми-Кот» (Гумилёв), «Жасмин» (Кузмин), «Ерундецкий» (Городецкий), «Пуффи» (Тэффи), «Портянкин» (Потемкин) «Граф Дебелый» (Толстой) и «Бриллиантин Вятич» (Валентин Кривич). В комментариях к кн.: Гумилёв Н. С. Неизданное и несобранное. Париж, 1986, где был опубликован «Остов...», прототипом «Вятича» ошибочно назван Вяч. Иванов.

22. О Черубине-Дмитриевой см. комментарии к ее «Исповеди» (с. 239 наст. изд.).

23. Роль Черубины в этой литературной интриге была весьма неблаговидная. Ахматова, например, указывает на «черубиниану», как на вероятную причину смерти Анненского (?!): «Рассказала мне историю смерти Анненского: Брюсов отверг его стихи в "Весах", а Маковский решил напечатать в № 1 "Аполлона"; он очень хвалил эти стихи и вообще выдвигал Анненского в противовес символистам. Анненский всей игры не понимал, но был счастлив... А тут Макс и Васильева сочинили Черубину де Габриак, она начала писать Маковскому надушенные письма, представляясь испанкой и пр. Маковский взял да и напечатал ее в № 1 вместо Анненского — Черубину...

...Анненский был ошеломлен и несчастен. Я видела потом его письмо к Маковскому — там есть такая строка: "Лучше об этом не думать". И одно его страшное стихотворение ("Моя тоска") помечено тем же месяцем... И через несколько дней он упал и умер на Царскосельском вокзале» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Париж. 1980. Т. 2. С. 152).

Анненский умер 30 ноября 1909 г., т.е. через восемь дней после дуэли Гумилёва и Волошина, на Царскосельском (ныне Витебском) вокзале в Петербурге.

24. Гумилёв уехал в Киев 24 ноября 1909 г. В Киеве выступал на литературном вечере «Остров искусств» вместе с Кузминым, Потемкиным, Толстым. 30 ноября уехал в Одессу, а оттуда — в Африку.

25. Имеется в виду опус Андрея Колосова (А. Е. Зорин) «Галоша (опыт некролога)» (Биржевые ведомости, утренний выпуск, 24 ноября 1909 г., № 11431. «Приводим отрывки из этого «фельетона»: «Жили-были два поэта, два критика; и вдруг воспылали друг к другу ненавистью лютою, непримиримою.

Тесно им стало обоим на белом свете и решили, что надо им друг друга истребить.

— Либо он меня убьет, либо я его укокошу, либо мы оба друг дружку со света сживем.
— Ради Бога, что вы делаете, — умоляли их друзья-приятели. — На кого вы литературу русскую покидаете? Осиротеет она, бедная. Подумайте только, варварский обычай дуэли уже лишил русскую литературу Пушкина и Лермонтова, а теперь... теперь, пожалуй, останется бедная литература без Волошина и Гумилёва.

Г. Гумилёва, каюсь, я совершенно не знал при его жизни. Только из "Биржевых" я узнал, что был такой писатель земли русской. А теперь его имя и его память для меня нераздельно связаны с этой символической галошей...»

«Откликов» на дуэль было несколько, и все они были выдержаны в таком же стиле, например: Б. п. Две дуэли (Бирж. вед. (вечер, вып.) 23 ноября 1909 (№11430)); А. Зорин. Дуэли и уксусная эссенция (Бирж. вед. (вечер, вып.) 26 ноября 1909 (№ 11436)); Изм.(айлов) В старину и нынче (Бирж. вед. 25 ноября 1909 г. (№ 11433)); Б. п. Эпидемия дуэлей (Русское слово. 24 ноября 1909 г.).

26. 19 марта 1910 г. «Вчера приехал ко мне Гумилёв. Сейчас сидим за столом и подгоняем друг друга, что нужно работать, но только мало выходит» (Из письма С. А. Ауслендера Е. А. Зноско-Боровскому от 20 марта 1910 г. (ГПБ, ф. 124, ед. хр. 226)). В письме есть приписка Гумилёва: «Дорогой Женичка, я уже в Окуловке и шлю тебе отсюда мой лучший привет. Здесь хорошо: солнце светит, птички поют и т.д.

Вернусь наверно во вторник; в понедельник пойду на тетеревиный ток.
Жму твою руку
Искренне любящий тебя
Н. Гумилёв»

(Приписка Гумилёва опубликована в кн.: Гумилёв Н. С. Неизданные стихи и письма. Париж, 1980. С. 123).

27. Вошло в «Жемчуга» с посвящением «С. Ауслендеру», Картина весеннего пейзажа, очевидно, навеяна пейзажами Окуловки:

Весенний лес певуч и светел,
Черны и радостны поля.
Сегодня я впервые встретил
За старой ригой журавля.
Смотрю на тающую глыбу,
На отблеск розовых зарниц...
(«Маркиз де Карабас», с. 134)

В Окуловке Гумилёву суждено было побывать в 1917 г. Он заготовлял здесь сено для полка.

28. «Ракеты» — цикл стихов М. Кузмина 1907 г.; вошел в книгу «Сети».

29. «Ганс Вреден» — рассказ Ауслендера, опубликованный в газете «Речь» (5 июля 1909 г.), вошел в книгу С. Ауслендера «Рассказы» (Кн. II. СПб.: Изд. Аполлона, 1912) с посвящением Гумилёву. Экземпляр с дарственной надписью: «Милому Николаю Степановичу Гумилёву. Любящий его искренне Сергей Ауслендер. 22 марта 1912. С-Петербург» находится в собрании А. К. Станюковича (Москва).

30. Семья Горенко в это время жила в Киеве.

31. 5 апреля, т. е. по возвращении из Окуловки, Гумилёв подал на имя ректора Петербургского университета « Прошение о вступлении в брак» (находится в «Деле...»).

32. Свадьба состоялась 25 апреля, 2 мая Гумилёвы уехали в Париж.

33. Ср. с воспоминаниями В. А. Неведомской (с. 84 наст. изд.).

34. Имеется в виду книга: Мопассан Ги де. Сестры Рондоли: Рассказы. М., 1914. См. комментарии К. М. Поливанова (Панорама искусств. М.: Сов. художник, 1988. Вып. II. С. 205–206). Там же приведены стихотворные переводы Гумилёва.

35. 5-я линия, д. 8.

36. Имеется в виду книга Б. Садовского « Озимь. Статьи о русской поэзии» (Пг., 1915). Рецензия Ауслендера называлась «Литературные заметки. Книга злости». Опубликована в газете «День» 22 марта 1915 г. Нужно отметить, что Б. Садовский ответил на рецензию Ауслендера в книге « Ледоход» (Пг., 1916).

37. Гумилёв был болен воспалением почек — простыл во время ночного марша (возможно, во время того самого, который столь красочно описан в «Записках кавалериста») (См.: Гумилёв Н.С. Избранное. Красноярск, 1989. С. 644–645). Георгиевский крест поэт получил ранее — 13 января.

38. Лазарет « Деятелей искусств», Введенская ул., д. 1 (Лукницкая, с. 57).

39. Ср. с воспоминаниями Е. Д. Кардовской (с. 40 наст. изд.) и комментарием 13 к ним, с. 229).

40. В газете «Биржевые ведомости» Гумилёв печатал в 1915–1916 гг. свои «Записки кавалериста». Редакция размещалась по адресу Адмиралтейский канал (ныне канал Круштейна), д. 15; контора — Галерная (ныне Красная) ул., д. 40 (один и тот же угловой дом).

41. «В глухом селе» С. А. Ауслендер скрывался от красных после своего сотрудничества с Колчаком.

42. В. К. Шварсалон.

43. Надежда Александровна Зборовская-Ауслендер.


Материалы по теме:

🖋 Стихотворения

👥 Чужие стихи