Н. С. Гумилёв и А. А. Ахматова

  • Дата:
Материалы по теме:

Биография и воспоминания Стихотворения Галерея
теги: Ахматова и Гумилёв, стихи, современники, любовь

Осенью 1907 года наша семья переехала жить из Петербурга в Царское Село (ныне гор. Пушкин). Этот переезд был вызван моими частыми болезнями: мои родители рассчитывали, что смена сырого и туманного климата столицы на более здоровый воздух Царского восстановит мое здоровье. Мы поселились на Конюшенной улице (ныне улица Первого Мая), в доме № 35, принадлежавшем богатой домовладелице Марии Феофилактьевне Белозеровой. Это был двухэтажный, довольно непрезентабельный деревянный дом, стоявший между двумя каменными домами, принадлежавшими той же «Белозёрихе», как мы ее называли. Из этих домов только один (ныне № 29, а тогда № 33) уцелел и восстановлен после Великой Отечественной войны.

Мои родители сняли квартиру в первом этаже этого дома, а во втором жила тогда большая семья Гумилёвых. Планировка обеих квартир была одинаковой; в ней было хотя и семь, но небольших, а часто просто маленьких комнат.

Если наша семья, состоявшая (считая и домработницу) из четырех человек, разместилась в этом помещении свободно, и у моей матери была даже отдельная комната-мастерская, то Гумилёвым, по всей вероятности, жилось тесно. Их семья состояла тогда из семи человек: разбитый параличом больной отец (по-моему, отставной военный), мать, бодрая старушка, полная и представительная, носившая кружевные наколки, украшенные фиалками и завязывавшиеся под подбородком лентами, сын — Николай Степанович — поэт (в то время еще не женатый на Анне Андреевне Ахматовой), второй сын — Дмитрий Степанович (военный?), ничем не запомнившийся, дочь — Александра Степановна Сверчкова, служившая классной дамой в Царскосельской Мариинской женской гимназии, и двое ее детей: мальчик-гимназист и девочка1.

Знакомство моих родителей с Н. С. Гумилёвым возникло, видимо, году в 1908-м, весной. Сближение произошло благодаря тому, что и в нашей, и в гумилёвской квартире со стороны двора имелись большие крытые веранды — одна над другой; наша веранда выходила в крошечный садик, в котором моя мать разводила микроскопический цветничок, а я вечно вертелась около нее. Итак, сперва со мною, потом с родителями — воздушные приветствия с балкона, разговоры, слово за слово и завязалось это знакомство, которое мои родители впоследствии очень ценили.

Николай Степанович Гумилёв был человеком необыкновенным. Я не берусь давать ему какие-либо характеристики по своим воспоминаниям того времени: о чем может судить восьми- и даже девятилетний ребенок? Но по более поздним рассказам моих родителей могу представить себе его в эти годы как человека не только прекрасно образованного, эстета, придерживавшегося несовременно-рыцарских принципов, но и как человека своеобразного и необычного внутреннего содержания. Говорить о Гумилёве как о поэте я вообще не осмеливаюсь — о нем говорят его стихи.

Зато внешний вид его в эти годы я помню отчетливо. Высокая, худощавая фигура его завершалась небольшой, узкой, поставленной на длинную, тонкую шею головой. Лицо его было некрасиво: глаза, бледные, белесовато-голубые, косили. Волосы пепельного цвета, тщательно разделенные на прямой пробор, были гладко приглажены. Такого же блеклого цвета были его грустно свисающие усы. Но больше всего не нравился мне его нос: сам по себе он не имел каких-либо ярких недостатков, но казалось, что он словно бы у кого-то украден и приклеен к чужому лицу. Такая внешность привлекла бы к себе меньше внимания, если бы Гумилёв не подчеркивал ее выдержанной до мелочей изысканностью своих костюмов. Очень длинная его шея обтягивалась неимоверно высоким крахмальным воротничком; костюмы он носил самого модного покроя, но они почему-то висели на нем как-то бутафорски-нескладно. Единственное, что у него было красивым, — это кисти рук с длинными, тонкими пальцами, на которых он отпускал тщательно ухоженные, длинные ногти. Таким можно его увидеть на портрете, писанном в 1909 году моей матерью и сохранившемся у меня2.

Встретив впервые Николая Степановича, по его, я сказала бы, несколько даже карикатурной внешности можно было составить себе совершенно неправильное впечатление о внутреннем духовном складе этого человека. Можно даже было заподозрить в нем и отсутствие мужества, и слабость, и изнеженность. Но это было бы совершенно ошибочным мнением — эти выводы, которые я делаю теперь, на склоне лет, подтверждаются и моими детскими воспоминаниями. Вскоре после знакомства моих родителей с Николаем Степановичем у нас произошло событие, которое убедило моих родителей в исключительной отзывчивости и доброте Гумилёва.

У нас была кухарка Ариша и имелась широко разрекламированная спиртовка. Дело было летом, вероятно, 1909 года. Мы были в квартире втроем: моя мать, Ариша и я. Ариша зажгла спиртовку — и вдруг она взорвалась, и пылающий фитиль, и вспыхнувший денатурат — все полетело в ее лицо. Моя мать, прибежавшая на крики, мигом потушила пламя, но ожог лица был тяжелый, казалось, что пострадала не только кожа, но и глаза. (Хорошо помню свое постыдное поведение в этом случае: услышав отчаянные крики Ариши, я, ни о чем не спрашивая, убежала в сад, где и забилась в каком-то закутке, охваченная паникой).

В первую минуту моя мать растерялась: чем помочь? — и вдруг звонок: зачем-то зашел Гумилёв. Узнав о случившемся, он мигом побежал за доктором, привел его, Аришу забинтовали пропитанными какими-то мазями бинтами, глаза оказались целы, ожоги не такими серьезными, как это показалось в первую минуту, и вскорости зажили бесследно.

Помощь, оказанная Николаем Степановичем, показалась бы не такой уж удивительной, если бы ее оказал кто-нибудь другой. Но именно то, что этот, казалось бы, по виду изнеженный, изысканный, немужественный человек обнаружил такую отзывчивость и расторопность, открывало совершенно новые и неожиданные стороны его души3.

Именно к этим годам (1909–1910) относится портрет Николая Степановича работы моей матери, писанный маслом. На мой взгляд, он не только чрезвычайно похож, но и в большей степени передает внутреннюю сущность Гумилёва.

Следующим сюрпризом для друзей и знакомых Николая Степановича явилась поездка (или поездки?) его в Африку. Уж кого-кого можно было себе представить предпринимающим подобное экзотическое путешествие, сопровождавшееся в те времена и большими физическими трудностями, неудобствами и некоторыми даже опасностями, — только не Гумилёва! И вместе с тем он уехал — в каком году не помню — и вернулся с африканскими трофеями и экзотическими рассказами. Кстати, рассказывал Николай Степанович даже о самых волнующих событиях всегда очень ровным, спокойным голосом, с каменным выражением лица; об африканском путешествии он повествовал так, как можно было рассказать о прогулке по Летнему саду или поездке в Павловск4. (Он, между прочим, плохо произносил букву «л», вместо нее он произносил что-то близкое к «р». Моя мать добродушно передразнивала его: встретив его на выставке, он сказал ей: «Ольга Людвиговна, у вас рировые граза). Злые языки уверяли, что дальше Каира Николай Степанович не ездил и что все его трофеи приобретены на каирском базаре — но пусть это останется на их совести.

Гумилёвы недолго прожили в нашем доме: после смерти мужа (года через два-три после нашего переезда?) мать Николая Степановича купила хороший деревянный дом на Церковной улице5 (современного названия ее я не знаю) — на правой ее стороне, если повернуть с Конюшенной влево — и вся семья переехала туда. К этому, по-видимому, времени относится и женитьба Гумилёва на А. А. Ахматовой (это фамилия ее бабушки, настоящая девичья фамилия А. А. была Горенко)1.

Опять-таки ничего, кроме внешнего впечатления об Анне Андреевне тех времен, не сохранилось у меня в памяти, так же, как я не берусь точно датировать это событие (1910?). Как-то мои родители и я возвращались домой с прогулки и встретили Гумилёва с молодой женой: он конечно, познакомил ее с ними. Очень хорошо запомнилась она мне в этот раз; была она очень хороша: молоденькая, тонкая, стройная, с очень нежным цветом лица и неожиданным, знаменитым ее профилем. Я даже помню ее шляпу из бронзовой соломки, украшенную черными бархатными ромашками.

У Гумилёвых, на Церковной, собирались поэты и писатели, и мои родители, когда посещали эти вечера. Они, видимо, были очень интересными, так как гостями Гумилёвых были, например, такие поэты, как И. Анненский, Макс Волошин, С. Городецкий, В. Кривич и другие. Обмениваясь впечатлениями о минувшем посещении Гумилёвых (да и вспоминая их в более поздние годы), мои родители рассказывали о чтении поэтами стихов, о спорах по поводу различных течений в поэзии, обидах, примирениях, впечатлениях и о встречах в «Бродячей собаке»7, выступлениях и новых произведениях Блока, Бальмонта, Брюсова. Акмеисты, футуристы, символисты, первые выступления Маяковского, Бурлюков — как жаль, что я была тогда еще девчонкой и многое пропускала мимо ушей, да и в более зрелые годы как следует не расспрашивала моих родителей. Вспоминаю, что Гумилёв, например, особенно высоко ценил поэзию Тютчева8.

Не помню, по какому случаю (вероятно, это было позднее, когда мать писала портрет Ахматовой) мы заходили к Гумилёвым, в их дом на Церковной. От этого посещения мне запомнилась удивительно безвкусно обставленная и неуютная гостиная. Легкие, стиля модерн диванчики, кресла и стулья из какого-то серо-зеленого дерева (птичий глаз?) с вставленными в спинки фарфоровыми медальонами, на которых изображались голубые и розовые пастушки и пастушки XVIII века, какими украшали в те времена конфетные коробки и поздравительные открытки. Не знаю, была ли эта мебель выбрана по вкусу Николая Степановича или его матери; не думаю, чтобы она отражала вкус Анны Андреевны. В те времена вошли в моду, в подражание старине, дамские альбомы. Такой альбом завела и моя мать, он сохранился у меня. В нем много стихов, много рисунков: автографы Анненского, Волошина, Л. Леонова; рисунки Шухаева, А. Яковлева и других. Ахматова и Гумилёв тоже написали в этот альбом стихи, посвященные моей матери:

Вы пленены игрой цветов и линий,
У Вас в душе и радость, и тоска,
Когда весной торжественной и синей
Так четко в небе стынут облака.
И рады Вы, когда ударом кисти
Вам удается их сплести в одно,
Еще светлей, нежней и золотистей
Перенести на Ваше полотно.
И грустно Вам, что мир неисчерпаем,
Что до конца нельзя его пройти,
Что из того, что было прежде раем,
Теперь идут все новые пути.
Но рок творцов не требует участья,
Им незнакома горечь слова — «жаль»,
И если все слепительнее счастье,
Пусть будет все томительней печаль.

Н. Гумилёв9.

ОЛЬГЕ ЛЮДВИГОВНЕ КАРДОВСКОЙ

Мне на Ваших картинах ярких
Так таинственно слышна
Царскосельских столетних парков
Убаюкивающая тишина.
Разве можно желать чужого,
Разве можно жить не своим...
Но и краски ведь то же слово,
И узоры линий — ритм.

Анна Ахматова10

1 марта 1914 г. Царское Село

И мне тоже был подарен альбом, но кроме акростиха Гумилёва и рисунка моего отца в нем особенно примечательного ничего не собралось. Зато акростих получился прелестным:

АКРОСТИХ

Когда Вы будете большою,
А я негодным стариком,
Тогда согбенный над клюкою
Я вновь увижу Ваш альбом,
Который рифмами всех вкусов,
Автографами всех имен —
Ремизов, Бальмонт, Блок и Брюсов
Давно уж будет освящен.
О, счастлив буду я напомнить
Вам время давнее, когда
Стихами я помог наполнить
Картон, нетронутый тогда.
А Вы, Вы скажете мне бойко:
Я в детстве помню только Бойку!

Н. Гумилёв11.

В самом начале войны Гумилёв ушел на фронт в качестве рядового солдата — добровольцем. На фронте он получил солдатского «Георгия». Не могу установить, в каком именно году, приехав домой на побывку, он зашел к нам (1916?)12. И тут внешность его бросалась в глаза. Он всегда был худ, на фронте, видимо, еще похудел, форма была ему широка и его обстриженная под машинку голова, на шее, не скрашенной воротничком, тянулась жалостно вверх. Он весь вечер просидел у нас, и, не запомнив ничего конкретного из его рассказов, все же помню свое впечатление, что все, о чем он говорил, было очень серьезно и вдумчиво и повествовалось очень просто и скромно (13). Таким в последний раз я видела Николая Степановича.

Сейчас, на склоне лет, разбираясь в своих немногих, по-детски пристрастных впечатлениях (я, например, была легкомысленно придирчива к человеческой внешности, склонна насмехаться над природными недостатками людей, не оценивая их внутренних качеств), так вот, оценивая свои воспоминания о Гумилёве, я думаю, что Николай Степанович под незавидной внешностью таил твердую, мужественную и горячую душу. Принципиальность, честность, поклонение высоким идеалам, может быть, даже не созвучным в какой-то степени его эпохе (щепетильно-порядочное отношение к женщинам, никакого намека на богему, которая была так распространена в его среде), делали его последним рыцарем Прекрасной дамы. Ко всем этим качествам надо добавить своеобразно и с современной точки зрения ошибочно выразившуюся большую любовь к Отечеству. Таким представляется мне теперь Николай Степанович Гумилёв.

Примечания:

Кардовская Екатерина Дмитриевна (1900–1985) — дочь О. Л. Делла-Вос-Кардовской и Д. Н. Кардовского. Искусствовед, биограф родителей. Текст печатается по рукописи из архива Кардовских. Мы публикуем часть воспоминаний, относящуюся к Н.С. Гумилёву.

1. Несколько замечаний к этому отрывку: Степан Яковлевич Гумилёв был корабельным врачом, вышел в отставку в чине статского советника (см. комментарий 16 к воспоминаниям А. С. Сверчковой, с. 218 наст. изд.); Анне Ивановне Гумилёвой исполнилось в 1907 г. 53 года; дети А. С. Сверчковой — Коля и Маруся Сверчковы.

2. В 1984 г. семья Кардовских передала портреты Ахматовой, Гумилёва и Комаровского в Государственную Третьяковскую галерею. Любопытно отметить, что при оформлении документов портрет Гумилёва был обозначен как «Портрет поэта» (сообщено Ю. А. Козловой).

3. См. воспоминания О. Л. Делла-Вос-Кардовской, с. 33 наст. изд.

4. См. воспоминания О. Л. Делла-Вос-Кардовской, с. 32 наст. изд.

5. Название улицы — ошибка мемуариста. Имеется в виду д. 63 по ул. Малой (ныне ул. Революции), дом не сохранился.

6. Свадьба состоялась в апреле 1910 г. В это время Гумилёвы жили в доме Георгиевского на Бульварной улице.

7. «Бродячая собака» — известнейшее артистическое кабаре, помещавшееся в подвале д. 5 по Михайловской площади (ныне пл. Искусств). Открытие кабаре произошло 31 декабря 1911 г. По замыслу создателя «Собаки» Б. К. Пронина, Кабаре служило своеобразным клубом творческой интеллигенции Петербурга и одновременно сценической площадкой, лекционным залом, выставочным залом и т.д. Вырабатывалась собственная эстетика «С артистического кабаре», берущая свое начало от «артистических» парижских кафе.

В «Собаке» собирались поэты и художники, принадлежащие к разным школам, но, как правило, постсимволистским. Блок, например, демонстративно игнорировал «Бродячую собаку», считая ее сборищем «окололитературной» богемы. Быт «Собаки» породил множество легенд, иногда полностью лишенных каких-либо оснований. В советском литературоведении до последнего времени явление «Бродячей собаки» либо замалчивалось, либо преподносилось в самых черных красках. Первая объективная и очень подробная статья о «Бродячей собаке» появилась в ежегоднике «Памятники культуры» 1983 г.: Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1983. Л.: Наука, 1985. С. 162–257.

Кабаре было закрыто 3 марта 1915 г. якобы в связи с обнаружением незаконной продажи вина.

8. В заключение — одно личное воспоминание: в дни моей собственной юности я как-то встретил вечно бродившего по полям, лугам и рощам нашего соседа по имению, будущего поэта Николая Гумилёва. В руках у него, как всегда, был томик Тютчева. "Коля, чего Вы таскаете эту книгу? Ведь Вы и так ее знаете наизусть?" "Милый друг, — растягивая слова, ответил он: — а если я вдруг забуду и не дай Бог искажу е г о слова, это же будет святотатство"» (В. В. Тютчев.Вступительная статья к сборнику Ф. И. Тютчева «Избранные стихотворения». Нью-Йорк, 1952. С. VIII).

9. Стихотворение опубликовано: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1986. Л.: Наука, 1987. С. 130. В публикации этого стихотворения в кн. «Мерани» (с. 433–434) допущена ошибка: ст. 14 — «Им незнакома горечь слова — "жаль"».

10. Стихотворение Н. Гумилёва, подписанное Ахматовой. «В альбоме Кардовской стихотворение, написанное рукой А. А., принадлежит на самом деле Гумилёву. "Я тогда не знала, что написать, и Николай Степанович тут же придумал..."» (Из дневника Лукницкого, 3 января 1925 г.) («Мерани», с. 483).

11.Опубликован в кн.: «Мерани», с. 434. 

12. 1915 г.

14. Ср. с письмом Ю. А. Никольского к Л. Я. Гуревич от 29 января 1915 г.: «Был Гумилёв и война с ним что-то хорошее сделала. Он читал свои стихи не в нос, а просто, и в них самих были отражающие истину моменты — недаром Георгий на его куртке. Это было серьезно — весь он, и благоговейно. Мне кажется, что это очень много» (Азадовский К. М., Тименчик Р. Д. К биографии Н. С. Гумилёва // Русская литература. 1988. № 2. С. 183).


Материалы по теме:

Биография и воспоминания

🖋 Стихотворения

🖼 Галерея