Силуэт в дожде

  • Дата:
Источник:
  • «Независимая газета», 1993
Материалы по теме:

О Гумилёве… Галерея
теги: Орест Высотский, родственники, любовь, семья

Какое странное наше устройство. Почему мы так скорбим иногда о людях, которые не приходились нам родными, близкими. О них мы просто слышали, читали, может быть, виделись, встречались.

…Нам везло на людей. В разное время в разных наших состояниях — везло. А везение — опасная штука, что ни говори. Когда имеешь возможность общаться с интересными, яркими людьми, начинаешь вдруг думать, что так будет всегда и ничто не отнимет у тебя этой возможности — ни время, ни обстоятельства, ни даже ты сам. Но потом — твою глуповатую повседневную улыбку-приветствие сбивает случайный знакомый выдохом в лицо: «Умер, знаешь?»

Осенью прошлого года глухо прозвучало: умер Орест Николаевич Высотский. Сын Николая Гумилёва. Мы были знакомы с ним — совсем немного. Две давние встречи, две не слишком удавшиеся беседы и разрозненные записи после. Записи, которые вспоминались время от времени, раздражали, из них хотелось что-то сделать, а не получалось, не клеилось. Можно считать, так нужно было, хотя — кому, или чему? Как всегда, глупо. Все думали — надо как-нибудь встретиться еще. Собраться, подготовиться, поговорить более основательно, весомо. Больше не встретились. Теперь настал черед вернуться к старым записям. Теперь это наш долг.

Смерть Ореста Николаевича случилась вслед за кончиной старшего сына поэта, Льва Николаевича Гумилёва, жившего в Ленинграде. Соблазн для атеиста, грустная дьявольщина. Умерли один за другим, как сговорившись.

Лев Николаевич привлекал исследователей не только как сын Ахматовой и Гумилёва, но и как видный историк, автор вызвавшей множество споров пассионарной теории этногенеза. Литературные столицы отдали последнюю дань его памяти. В нашем тихом городе происходят свои тихие трагедии. Не столь многочисленная пишущая и читающая братия на секунду оторвалась от бытовых и творческих проблем — умер сын великого русского поэта. Живший в Кишиневе, мало кому известный, впрочем, никогда к этому особо и не стремившийся.

Есть все-таки что-то определенное идиотское в посмертных разговорах, воспоминаниях. Очень не хочется делать подобие некролога — «прекрасно помним, как это было…», «памятная встреча». Все начиналось обыкновенно. Мы шли в одну из кишиневских редакций, где договорились увидеться с Орестом Николаевичем. По дороге еще умудрились встретить старого товарища, которого не видели столь давно, что это позволяло ему настойчиво тянуть нас на пиво, а мы отшучивались — у нас, мол, литературная беседа с сыном классика. Только у самого входа попытались сосредоточиться.

Мы увидели перед собой человека, бесспорно наделенного чувством собственного достоинства, переходящим, пожалуй, в некоторую самоуверенность, превосходство. Абсолютно ясный ум  тогда ему было без малого восемьдесят. Он прямо и несколько официально сидел на редакционном стуле. Смотрел с недоверием, свойственным людям, не вполне уверенным в компетентности собеседника. Мы чувствовали себя ужасно неловко, как-то по-детски. Попробовали задать заготовленные вопросы, и тут… наши надежды на обстоятельную беседу и взаимный человеческий контакт рухнули сразу же. Начало разговора никак нельзя назвать журналистской удачей.

Орест Николаевич без особого одобрения отозвался о самой идее нашей встречи, учинил нам проповедь-разгон с элементами допроса: «Поэзию надо любить, уважаемые, чтобы писать на такие темы». Обидно, согласитесь. «Зачем вам это надо? Дипломная работа? Была у меня как-то одна девушка, режиссер из Москвы, поспрашивала, и быстро уехала… Какие книги Гумилёва вы читали хоть?» Или: «Чтобы понять время, надо в нем жить. Можно эдак написать книгу о древних греках, но прочти ее они сами, сказали бы: чушь собачья». Последнее нам особенно понравилось. С ним трудно было говорить. Он понимал, конечно, свою интересность как потомка Гумилёва, и отнюдь не легкомысленно относился к рассказам об отце, его поэзии и времени. Несносная его холодность, как ни странно, создавала какое-то враждебное обаяние, но в начале беседы, верно, упрямство двигало нами в большей степени.

После двадцати минут препирательств о целесообразности разговора, абсолютной несуразицы и вопросной белиберды, наша настойчивость была вознаграждена, мы, кажется, за что-то «зацепились». На вопрос, связанный с войной (отец и сын, как подобает мужчинам, заставшим первую половину XX века, воевали: Гумилёв в мировую 1914 года, Высотский в Великую Отечественную), Орест Николаевич, впервые оживившись, начал с поэтически главного — с ощущения войны у Николая Гумилёва. Войну Гумилёв воспринимал как необыкновенно яркий образ, как своеобразный праздник впечатлений, нигде более не возможный. Сражаться с оружием в руках за Россию его толкало не только и не просто патриотическое чувство. Война по Гумилёву — это еще и приключение, страшная, но увлекательная игра для мужчин, где действительно проявляются настоящие мужские качества: достоинство, сила, смелость. Звуки походных песен, победы и трофеи — символы такой войны и источники вдохновения. Война для сына — это страх, пусть оправданный и необходимый, но страх, тягучий, тусклый кошмар, ничего общего с восторгом не имеющий. Как здоровски своенравно восприятие талантливого человека, поэта, как отличается оно от ощущений других, порой даже самых близких ему людей.

В этом неожиданно для нас прорвавшемся монологе Орест Николаевич отчасти обозначил портрет отца, — в каком-то смысле легендарной, героической личности русской литературы. Каким он видит отца, перечитывая его стихи? Любителем экзотики — Гумилёв Африки, джунглей, путешественник и охотник. Тонким ценителем необычного и прекрасного. Романтиком в душе. Ярким, способным на поступок и отвагу — само это русское слово «отвага» звучит почти забытым. Мы привели слова Юрия Анненкова, который в своих воспоминаниях писал, что Н. Гумилёв не был смелым и сильным человеком, каким он предстает в своих стихах, сами же оговорились — каждый человек, поэт в особенности, стремится к создаваемому образу. Орест Николаевич резко возразил:

— Безрассудно смел может быть только дурак. Так, в качестве замечания. А вообще — вы почитайте воспоминания тех многочисленных авторов, что-либо писавших об отце. Он у них всех разный, непохожий, единого мнения нет, даже относительно внешности. Анненков увидел Гумилёва таким, что ж, его право.

Трудно было не заметить, что Орест Николаевич пристрастно, почти болезненно относился к литературной критике, воспоминаниям об отце, оценкам событий его жизни, подчас подвергая сомнению саму достоверность некоторых событий. Наверное, такое отношение естественно для родного поэту человека, но бесспорно и то, что была в его реакциях и доля исследовательской ревности, причем это был исследователь с собственным твердым мнением. Часто его суждения шли вразрез с общепринятыми трактовками фактов из биографии Гумилёва. Он категорически отрицал заступничество Максима Горького за Гумилёва после ареста поэта. С плохо скрываемым неприятием, подчеркнуто пренебрежительно говорил об Ирине Одоевцевой:

— Эта девица «вертелась» в столичных литературных кругах, но это отнюдь не дает ей права писать о себе как о главном персонаже, близком чуть ли не всем крупным поэтам того времени, и уж тем более считать себя лучшей ученицей Николая Степановича, абсолютно таковой не являясь.

Орест Николаевич рассказал, как в конце 50-х годов в Союзе с большим трудом удалось «пробить» в печать небольшое издание стихотворений Н. Гумилёва. Оно состоялось бы, если бы в это же самое время Одоевцева не издала в Париже свои воспоминания «На берегах Невы», в которых признавала участие поэта в контрреволюционном заговоре, описывая найденные у него деньги, якобы полученные от участников заговора на какие-то нужды организации. Орест Николаевич крайне неприязненно относился ко всем скорым и непроверенным суждениям о человеке и поэте Гумилёве, а само участие в заговоре, скорее, отрицал: «Нет никаких прямых доказательств, к тому же Николай Степанович политикой никогда не занимался, это было ему чуждо, он мог сочувствовать заговорщикам, да, но участвовать в заговоре стал бы вряд ли».

Орест Высотский, без сомнения, был настоящим знатоком творчества и биографии Гумилёва, на протяжении многих лет скрупулезно собирал сведения об отце. Он составил подробную «Семейную хронику Гумилёвых», опубликованную в сборнике произведений поэта «Золотое сердце России». Он автор повести «Жизнь поэта Гумилёва», из которой в журнале «Кодры» была опубликована только последняя глава. Орест Николаевич желал создать литературное произведение, положив в его основу бесстрастное изложение фактов. Орест Высотский не был профессиональным литератором, имел экономическое образование, всерьез не занимался словом. В этом, возможно, причина того, что «Жизнь поэта…» не издана до сих пор. Впрочем, разбор наследия О. Н. Высотского — тема отдельного разговора, несомненно одно: он многое успел сделать для изучения и популяризации творчества отца. Открытое и сохраненное им, его небесспорные, но всегда откровенные, очень личностные суждения достойны внимания исследователей и будут любопытны ценителям поэзии Н. Гумилёва.

Попутно в беседе с Орестом Николаевичем не удержались мы от довольно банального, однако, в данном случае имеющего основания вопроса — не возникало ли когда-либо желания пойти по стопам отца, заниматься литературой, более того, поэзией?

— В молодости писал, но об уровне отца говорить было нельзя… У каждого своя область, я не могу его повторить, да и стоит ли кого-то повторять?

Он — сын расстрелянного революцией поэта, сам прошедший тюрьму и ГУЛАГ, а удивительно — совершенно не было в нем модного тогда полуистерического обличения репрессий, огульного охаивания страны и строя, жалоб на собственную, исковерканную историей судьбу. О годах, проведенных в тюрьме и лагерях, он говорил кратко, со спокойствием, вызывающим уважение, говорил об этом с многолетней мудростью — как об испытаниях, которые необходимо было выдержать, получив с рождения свою фамилию. Мы помним, как вопросительно смотрел на нас старик: кому интересны и так ли уж важны беды, бывшие в его жизни?

Ну а все-таки, главное, ради чего мы так желали встретиться с Орестом Николаевичем? Да, он прямой потомок Н. Гумилёва, и у нас был уникальный случай получить какую-то новую информацию из уст непосредственно близкого поэту человека. Но, по большому счету, был ли у нас шанс открыть что-то новое о Н. Гумилёве — в стране, посмертно необыкновенно внимательной и дотошной к жизни поэтов? Наверное, нет. Встреча с Орестом Николаевичем мыслилась нами скорее возможностью понять: каким образом повлиял на него тот факт, что он сын одного из крупнейших поэтов Серебряного века, и, вообще, выяснить, в чем заключалась его близость с отцом, их связь. Ведь Н. С. Гумилёв, надо сказать правду, так ни разу и не увидел своего младшего сына, который составил свое представление об отце лишь по рассказам матери, воспоминаниям современников, литературной критике и, конечно же, по стихам, произведениям Николая Гумилёва. Образ поэта и образ отца — чисто творческий и очень личный — совпали для него. И что же мы сумели понять? Человеческая близость бывает трагически красивой — в самом высоком смысле, духовной. Для Ореста Николаевича их связь всегда была именно духовной, интеллектуальной, незримыми нитями, протянутыми от одного существа к другому. От отца к сыну.

Мы разговаривали с Орестом Николаевичем и, еще не разобравшись в своих впечатлениях, несмотря на колкий порой тон беседы, понимали: перед нами сложный человек (недаром записи после встречи с ним не давали покоя), и в нем, бесспорно, было что-то неуловимо-уловимое от отца, преобразованное другим временем и иным характером. Дух русского поэта Гумилёва был жив в нем.
А внешность — как можно увлечься литературными аспектами и забыть об этом? Внешне они были схожи уже с первого взгляда. Но больше сходство поражало, когда мы наблюдали за Орестом Николаевичем. Он сочетал в себе почти военную аккуратность и педантичность с уже редко встречающейся интеллигентностью. Поведение, манера держаться, многие, как нам показалось, безошибочно угадываемые мелочи. Он смотрел с надменностью, быстро ставшей для нас привычной, смотрел часто не на собеседника, а в пространство перед собой, холодно и неторопливо произносил слова своих ответов, прямо, как-то подчеркнуто независимо держал голову. Вспоминается знакомый портрет Н. Гумилёва. Не наша фантазия. Действительно, поразительное сходство. И тот же слегка вытянутый овал лица, властная линия губ. В голову пришла забавная мысль: перед нами поэт Николай Гумилёв в старости, такой, каким он мог бы быть. Жизнь пощадила сына больше. Впрочем, как знать?

Мы рискнули спросить его — нет ли обиды на то, что «не вырвался» Николай Степанович увидеть младшего сына. Нет, Орест Николаевич относился к этому понимающе:

— Так он жил, так, значит, ему было нужно.

Ему исполнилось семь лет, когда поэт Гумилёв ушел.

Поинтересовались мы его взаимоотношениями с кровным братом — Львом Николаевичем Гумилёвым.

— Нормальные. Встречаемся, когда бываем в одном городе.

Не самые близкие отношения.

В нашем разговоре так и не появилось взрывного обоюдного интереса, говорить было нелегко. И все же полностью непроницаемым он не был. С необыкновенной для него нежностью, тонко и мягко он рассказывал о матери. Актрисе Ольге Высотской.

— Она была женщиной другого времени, другой культуры. Ни эпохи, ни, тем более, людей той породы больше нет.

Орест Николаевич после некоторой паузы произнес:

— Мать любила Гумилёва. До конца своих дней.

Судьба и трагедия этой женщины остались в последующем его молчании.
Она умерла в 1966 году. Пути господни неисповедимы. Прах актрисы петербургских театров покоится в городе Тирасполе. Неподалеку сегодня — могила сына.

Вот и все, кажется, об этом дне и об этой встрече. В своем рассказе мы попытались быть предельно честными, написали все, как было на самом деле, без прикрас. Настоящей, открытой симпатии так и не возникло. Старик поистине оказался обломком своей эпохи, канувшей в вечность, а мы, модно говоря, — последние дети застоя. Он не доверился нам до конца, мы, видимо, до конца не смогли его принять.
И о самом расставании. Можно подумать, что мы мучаем старый журналистский прием, но все действительно было так. Начался дождь. Он пожал нам руки, у него была сильная сухая ладонь, как-то особенно, по-давнему, кивнул головой на прощание (и в этом надежда, что разговор все-таки состоялся) и ушел, ушел в дождь черным пятном плаща, старчески медленной, но твердой походкой человека, видевшего и понявшего в этом мире нечто большее, чем то, что происходит сейчас, выдержавшего испытание, название которому жизнь. Орест Николаевич Высотский, достойный преемник фамилии Гумилёв.

— Надо читать стихи, молодые люди…


Материалы по теме:

💬 О Гумилёве…

🖼 Галерея