Гумилёв. История одной дуэли

  • Дата:
Источник:
Материалы по теме:

Биография и воспоминания О Гумилёве…
теги: дуэль, Черубина де Габриак, Максимилиан Волошин, Елизавета Дмитриева

Фрагмент книги «Николай Гумилёв. Жизнь поэта»


3 (15) апреля 1886 года родился Николай Гумилёв. К этой дате издательство «Вита Нова» любезно предоставило «Частному корреспонденту» возможность опубликовать фрагмент книги Валерия Шубинского «Николай Гумилёв. Жизнь поэта» (Санкт-Петербург, 2004). Книга представляет собой подробную биографию одного из известнейших русских поэтов, чья жизнь стала легендой, а стихи — одним из вершинных событий Серебряного века. Автор книги, известный писатель, критик и историк литературы, стремится дать углубленную интерпретацию событиям внешней и внутренней жизни поэта. В предлагаемом фрагменте подробно рассказывается о знаменитой дуэли двух поэтов – Николая Гумилёва и Максимилиана Волошина.

Гумилёв якобы рассказывал всем о «большом романе», который был у него с Елизаветой Дмитриевой, — «в самых грубых выражениях». Нет никакого сомнения, что именно Дмитриева изложила своему другу Максимилиану Волошину такую версию событий. Волошин был влюблен: вполне достаточное основание, чтобы принять на веру слова любимой, которая рассказывает о нанесенном ей оскорблении. Даже если знаешь по опыту, что она плохо умеет отделять свои фантазии от яви.

<…>

19 ноября <…> члены редакции «Аполлона» и постоянные сотрудники журнала собрались в Мариинском театре, в мастерской художника-мирискусника Александра Головина, сценографа и станковиста, который должен был написать групповой портрет. Это был второй сеанс — на первом лишь обсуждалась композиция. Как вспоминал сам Головин: «При таком обилии людей трудно было расположить их так, чтобы не получи лось скучной “фотографической” группы. Центральным пятном намечался пластрон И. Ф. Анненского, который был во фраке или смокинге. Его прямая, стройная фигура с гордо приподнятой головой, в высоком, тугом воротнике и старинном галстуке должна была служить как бы стержнем всей композиции; вокруг него располагались остальные, кто стоя, кто сидя. Кузмин стоял вполоборота, в позе как бы остановившегося движения...»

Портрету суждено было, однако, остаться ненаписанным из-за сцены, разразившейся во время сеанса.

Волошин описывает ее так: «В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к “Орфею”. Все были уже в сборе. Гумилёв стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел “Заклинание цветов”. Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилёву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского: “Достоевский прав, звук пощечины — действительно мокрый”. Гумилёв отшатнулся от меня и сказал: “Ты мне за это ответишь” (мы с ним не были на “ты”). Мне хотелось сказать: “Николай Степанович, это не брудершафт”. Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: “Вы поняли?” (То есть: поняли ли — за что?). Он ответил: “Понял”».

То, что под пером Волошина выглядит почти водевилем, в описании Маковского напоминает грубый фарс. 

«Волошин казался взволнованным. Вдруг, поравнявшись с Гуми левым, не говоря ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу своей могучей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилёва и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили — не допускать же драки между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин. Вызов на поединок произошел сразу же».

Волошин собирался «дать пощечину по всем правилам дуэльного искусства», как сам Гумилёв его годом раньше учил. 

Странные были у молодых декадентов представления о дуэльном кодексе и «дуэльном искусстве». 

Обычай дуэли восходит к рыцарским поединкам Средневековья. Дуэль в нынешнем понимании сложилась веке в шестнадцатом. В России первая документально зафиксированная дуэль относится ко временам Алексея Михайловича: дрался на шпагах знаменитый Патрик Гордон с другим служилым иноземцем. При Петре, в 1716-м, был издан свирепый «Патент о поединках», каравший смертью обоих дуэлянтов и их секундантов за один лишь выход на поле. Массовый характер дуэли приобрели начиная с екатерининского царствования. В 1791 году литератор Страхов так описывал установившиеся нравы: «Бывало, хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою или шляпою, повредит ли на голове волосочек, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле...» Нравы русских Д’Артаньянов... При Александре I рапиру и саблю сменило огнестрельное оружие — и тут уж смертоубийства стали повальными. В России стрелялись жесточе, чем где бы то ни было в Европе: не с пятнадцати–двадцати, а с десяти, восьми, шести шагов, стрелялись «до результата», то есть до смерти. Появились «дуэлисты»-профессионалы, вроде знаменитого Толстого-американца. 

Самые нашумевшие поединки (кроме пушкинского и лермонтовского), относятся к александровской эпохе: «двойная дуэль» Шереметева–Завадовского — Грибоедова–Якубовича в 1817–1818 годах, поединок генералов Киселева и Мордвинова в 1823-м, ужасное взаимное убийство Чернова и Новосильцева в 1825 году, почти напрямую спровоцированное членами Северного общества накануне решительного выступления. Александр Благословенный видел в дуэлях неизбежное зло. Николай I пытался с ними бороться. Пушкина и Лермонтова это не спасло. 

Впрочем, и Европа в XIX веке недосчиталась многих известных личностей, сложивших головы на поле чести, — от Эвариста Галуа до Фердинанда Лассаля. Смерть последнего — социалиста, вождя немецких рабочих! — на поединке с офицером из-за женщины особенно примечательна. Кажется, Маркс не осудил способ, которым покинул мир его друг и соперник: он и сам в студенческие годы считался виртуозом рапиры. Для парижских журналистов еще в конце XIX века дуэль была приемлемым выходом из многих щекотливых ситуаций, связанных с их профессией (см. «Милый друг» Мопассана). Аристократический обычай проник и в демократии Нового Света. В 184 году Александр Гамильтон, внебрачный отпрыск древней шотландской фамилии, первый министр финансов США (изображен на 1-долларовой купюре), пал на поединке с вице-президентом Бэрром. Право на поединок de facto распространилось на всех образованных людей; и все же оно означало, хотя бы теоретически, признание «рыцарского» достоинства за тем, кто еще недавно был парией. Например, французские и германские офицеры-евреи в 189-е отстаивали свою честь, систематически вызывая к барьеру замеченных в антисемитизме однополчан (в германской армии в конце концов евреям стали «отказывать в удовлетворении»), а основатель сионизма Герцль (парижский репортер!) придавал особое значение легализации в грядущем Udenstadt поединков: для поднятия боевого духа нации. 

В России во второй половине века дуэль стала редкой экзотикой вне военной среды. В 1894 году военные дуэли были — чуть ли не единственный случай в мировой практике! — фактически легализованы. Речь идет лишь о поединках между офицерами по решению суда чести полка. Механизм довольно точно описан в известной повести Куприна. 

В штатской среде начало XX века тоже принесло с собой возрождение поединков. После 1905 года дуэль становится актуальным методом политической борьбы. Лидер октябристов А. И. Гучков, человек со взглядами Черчилля и темпераментом Че Гевары, который должен был бы очень Гумилёву импонировать, дрался на дуэли шесть раз, в том числе дважды — в бытность председателем Государственной думы. Представители более левых партий к дуэли относились отрицательно. Милюков, вызванный Гучковым, драться не стал. Кадет Родичев, которого вызвал на дуэль П. А. Столыпин (премьер-министр!) за употребление в речи выражения «столыпинский галстук», по решению партии принес ему извинения. Все это вызвало насмешки над кадетами, «легко относящимися к своей чести», в октябристской печати. Милюков мог доказывать, что он в качестве лидера думской оппозиции отказался от дуэли с лидером большинства и что это было чисто политическим актом. Но вне зависимости от распределения голосов в Думе бывший офицер, участник нескольких войн (в том числе англо-бурской) Гучков стрелял гораздо лучше кабинетного ученого Милюкова, и того можно было заподозрить в малодушии. Может быть, поэтому еще один кадет, В. Д. Набоков, в ответ на оскорбление, нанесенное ему «Новым временем», счел необходимым вызвать на дуэль редактора этой газеты. (Эта история описана в «Других берегах» Набокова-сына.) Набоков был не менее убежденным противником дуэлей, чем Милюков и Родичев, как публицист и юрист он поломал немало копий, обличая «варварский обычай». Но чувство чести (дворянской или партийной) в данном случае оказалось сильнее убеждений. Другой кадет, О. А. Пергамент, вызвал на дуэль депутата Н. Е. Маркова (известного «Маркова-второго») и отказался выполнить решение ЦК своей партии, потребовавшего отозвать вызов. Отметим, что дворянину-черносотенцу Маркову (в отличие от немецких офицеров) не пришла в голову мысль отклонить вызов еврея Пергамента. Отчасти, возможно, потому, что Пергамент пользовался репутацией хорошего стрелка. Отказ от дуэли мог опять-таки быть неправильно истолкован. 

«Теоретически дуэль — глупость... Ну а практически — совсем другое дело» — такой образ мысли приписал Тургенев нигилисту Базарову. Так же в начале XX века рассуждали многие либералы — и дворянин Набоков, и разночинец Пергамент. 

Немедленно после «разрешения дуэлей» в 1894 году в России был переведены и изданы «Правила дуэли» Франца фон Болгара. В это же время В. Дурасов стал работать над русским дуэльным кодексом. Кодекс Дурасова появился в печати в 1908 году, как раз накануне дуэли Гумилёва с Волошиным. (В 1912-м вышло второе издание.) Первый пункт Кодекса гласит: «Дуэль может и должна происходить только между равными». Оскорбление, объяснял автор кодекса, может быть нанесено лишь равным равному: в противном случае имеет место не оскорбление, а «нарушение прав», и удовлетворения следует искать по суду. Но что такое «равный»? Для Дурасова ответ очевиден — «дворянин». Дуэль дворянина с разночинцем невозможна. Но если это было естественно для начала XIX века, когда понятие «офицер» (и даже «чиновник») автоматически означало дворянство, то в начале XX века младший офицер вполне мог иметь лишь звание почетного гражданина. На практике это не могло стать основанием для отказа от дуэли. Когда Кузмин в 1912 году, отказываясь драться с пасынком Вячеслава Иванова, поручиком Сергеем Шварсалоном, сослался на «неравенство сословий», его поведение было сочтено позорным. Между прочим, в «Правилах» фон Болгара пункта об исключительном праве дворян на поединки нет, и, как мы видим, во всех странах на дуэлях в конце века дрались и дворяне, и буржуа — без всякого различия. 

Оскорбления, которые могут повлечь за собой вызов на дуэль, делились на три степени. Оскорбления первой степени — «направленные против самолюбия, не затрагивающие честь». Второй степени — оскорбления против чести и достоинства, диффамация, оскорбительные жесты. Третья, высшая степень — оскорбление действием, или попытка, или даже угроза физического оскорбления. Тяжесть оскорбления, нанесенного женщине, повышается на одну степень. Любое оскорбление, нанесенное женщиной, считается оскорблением первой степени. При взаимных оскорблениях одной и той же степени оскорбленным считается получивший оскорбление первым; при оскорблениях различных степеней оскорбленным считается получивший более тяжкое оскорбление. 

Вся эта казуистика (которую мы здесь излагаем еще с сильным упрощением) имеет прямое влияние на условия поединка. В случае оскорбления первой степени оскорбленному предоставляется выбор только оружия (но без права его замены по ходу поединка — что имело место, например, в дуэли Лермонтова с Де Барантом), при тяжком оскорблении оскорбленный также может выбрать между законными родами и видами дуэли (непрерывная или периодическая дуэль на шпагах или саблях либо один из шести видов дуэлей на пистолетах: на месте по команде, на месте по желанию, на месте с последовательными выстрелами, с приближением, с приближением и остановкой, с приближением по параллельным линиям). При оскорблении действием оскорбленный вправе выбрать расстояние (при дуэли на пистолетах) и драться собственным оружием (при условии, что такое право признается и за его противником). Остальные условия решаются соглашением секундантов (желательно, чтобы их было по два с каждой стороны) или жребием. 

Нам особенно интересны, естественно, пункты, касающиеся оскорбления, нанесенного женщине. Право заступиться за женщину имеет либо ее близкий родственник (напомним, что Елизавета Дмитриева имела родного брата и официального жениха — Волошин утверждает, что испрашивал у «Воли Васильева» разрешения защитить честь его невесты, и Васильев разрешение дал; хорош жених; на что он еще дал разрешение Волошину?), либо мужчина, в присутствии которого оскорбление было нанесено. Другими словами, Гумилёва мог вызвать на дуэль Гюнтер. Лишь при отстутствии родственников женщина могла обратиться за заступничеством к постороннему лицу. Но Волошин не вызвал Гумилёва на дуэль в ответ на оскорбление, нанесенное им даме (формально Волошину совершенно посторонней), — он сам нанес ему тяжкое физическое оскорбление (третьей степени), спровоцировав ответный вызов. 

В дальнейшем наши герои старались правила соблюдать, хотя неважно их знали. Слово Волошину: 

«Следующим, кого я встретил, был Вяч. Иванов. Он тоже был растерян и шел ко мне с протянутой рукой и расширенными глазами. “Макс, я, конечно, узнаю твой характер... Но взвесил ли ты, на сколько слова г. В., сказанные огне Н., были правдой или выдумкой”. Он явно был сбит с толку. Этот удивительно умный и тактичный человек в первый момент совершенно растерялся, не знал, какой взять тон, но, памятуя правило “Дуэльного кодекса” о том, что, обменявшись оскорблениями, сразу забывают имена друг друга и, говоря друг с другом, называют друг друга гн А. и гн Б., он, совершенно растерявшись, перенес это правило на частный разговор...» (Подобного правила в Дуэльном кодексе нет.) 

«...Я ему ответил: “Вячеслав, мне кажется, дело вовсе не в том, чтобы проверять слова Гумилёва, если он говорит правду, то поведение его не облегчается, а, напротив, становится еще хуже”».

Тем не менее в конечном итоге Иванов, возможно, разобравшись в ситуации, а может, просто по душевному движению, стал на сторону Гумилёва. Сутки перед дуэлью (и сутки после нее) Николай Степанович провел на Башне, «окруженный трагической нежностью» (Кузмин, «Дневник»). «Спокойный и уравновешенный, как всегда, но преувеличенно торжественный», он говорил с Ауслендером на отвлеченные литературные темы и ничем не выдавал беспокойства. В середине дня появился простодушный Гюнтер, невольный виновник ссоры, и сообщил, что он — «на стороне Гумилёва». 

Тем временем были назначены секунданты — Кузмин и Зноско-Боровский со стороны Гумилёва, художник князь Шервашидзе-Чачба* и Толстой — со стороны Волошина. Вечером 21 ноября, за поздним обедом, они выработали условия дуэли. Гумилёв желал драться с 6 шагов (неизбежная смерть, по крайней мере, одного дуэлянта!) и по кодексу Дурасова мог настоять на своем, но секунданты очень не хотели крови. Конечные условия были такими: 25 шагов (по словам Шервашидзе; Толстой и Волошин сообщают о 15 шагах, газеты — о 2), выстрелы по команде сразу. Шервашидзе даже сделал совсем уж неподобающее ему, потомку горских властителей, предложение — заменить пули бутафорскими. Скандальную идею, конечно, отвергли. И все же, по утверждению Никиты Алексеевича Толстого, его отец тайком засыпал в пистолеты тройную порцию пороха — чтобы уменьшить отдачу. За пистолетами отправились к Борису Суворину, сыну знаменитого издателя и брату Михаила Суворина, которого вызывал впоследствии Набоков. У него оружия не оказалось; отправились к юристу А. Ф. Мейердорфу — у того пистолеты нашлись, гладкоствольные, чуть ли не пушкинской поры. Врача («без огласки») достали через Ауслендера — точнее, через его дядю по отцу. 

Ранним утром 22 ноября Гумилёв встал, помолился, позавтракал и в обществе секундантов отправился на Мойку к редакции «Аполлона», а оттуда в таксомоторе через Старую Деревню на Лахтинскую дорогу. Во второй машине ехал со своими секундантами Волошин, по пути читая им импровизированную лекцию по истории дуэлей. Северо-западная окраина — то же направление, что и Комендантская дача на Черной речке. Не забудем: редакция «Аполлона» ровно на полпути (по набережной Мойки) между кондитерской Вольфа и Беранже, откуда отправились на Черную речку Пушкин и Данзас, и домом Волконской, куда раненого поэта привезли спустя несколько часов. В ста метрах от места, которое выбрали аполлоновцы, незадолго до того состоялся нашумевший поединок Гучкова с товарищем по фракции — графом Уваровым. 

Дуэль по команде проходит так (цитируем Дурасова): 

«Противники становятся на расстоянии от 15 до 3 шагов друг от друга, держа пистолеты вертикально дулом вниз или вверх. По команде “раз” противники поднимают или опускают пистолеты и имеют право стрелять до команды “три”.

Между командой “раз, два, три” промежуток в одну секунду. По команде “три” противники теряют право стрелять и секунданты обязаны прекратить дуэль».

Сопоставим с описаниями поединка Гумилёва — Волошина. Описаний этих несколько; наиболее красочное, конечно, принадлежит Толстому. 

«Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом... Меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилёв, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко...

Гумилёву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, — взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего расставив ноги, без шапки. Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно: “Я приехал драться, а не мириться”. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два... (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов) ...три! — вскрикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством: “Я требую, чтобы этот господин стрелял”. В. проговорил в волнении: “У меня была осечка”. “Пускай он стреляет во второй раз, — крикнул опять Гумилёв, — я требую этого...” В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я под бежал к нему. Выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять. “Я требую третьего выстрела”, — упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилёв поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям».

На сей раз Толстой точен. Свидетельства Шервашидзе и самого Волошина соответствуют его словам, внося в них лишь незначительные дополнения. По словам Шервашидзе, Волошин, перед тем как сделать второй выстрел, «вдруг сказал, глядя на Гумилёва: “Вы отказываетесь от своих слов?” Гумилёв — “Нет”». Волошин говорит, что «боялся, по своему неумению стрелять, по пасть в Гумилёва» ; но, по словам Шервашидзе, он «довольно долго целился» . Вячеслав Иванов (который сам свидетелем дуэли не был) утверждал, что это Гумилёв «стрелял для приличия только, почти в воздух»**, а Волошин «в упор и даже нарушив правила не сколько». Нарушения правил, конечно, были, причем со всех сторон: нельзя напрямую разговаривать с противником на поле (для этого есть секунданты), предлагать противникам примирение следует прежде, чем заряжены и розданы пистолеты, а главное — в дуэли по команде осечка считается за выстрел, и Волошин не должен был поддаваться на требования Гумилёва и стрелять вторично. По существу, Гумилёв, как Сильвио, заставил своего противника ответить двумя выстрелами на один. Выстрел в воздух тоже, впрочем, был нарушением правил. 

Полицейские Новодеревенского участка заметили дуэлянтов, записали номера таксомоторов и в тот же день допросили шоферов. На следующее утро к Шервашидзе на квартиру явился квартальный и спросил имена участников дуэли и секундантов, которые тот без запирательства назвал. Неизвестно, откуда информация попала в газеты. Ахматова обвиняла в разглашении подробностей поединка Волошина, но простая логика доказывает, что это не так. Репортеры получали сведения из полицейских источников, потому так и путали.

Дуэль «декадентов» заведомо должна была привлечь внимание прессы. Откликов было по меньшей мере шесть, причем все в двух газетах — «Биржевые ведомости» и «Русское слово». 

«Биржевка» в вечернем выпуске за 23 ноября поместила статью «Две дуэли». Первая дуэль — легальный офицерский поединок: «Гусар N. из полка N. приревновал жену к Иксу. Общество офицеров признало основания для дуэли достаточными». Гораздо с большим сладострастием повествует газета о поединке между «модернистским критиком и поэтом М. А. Волошиным-Кириенко и художественным критиком и беллетристом Н. С. Гумилёвичем (Немзером)». Откуда взялся этот «Немзер»? Утверждалось, что «дуэль проходила на пистолетах, на расстоянии 2 шагов. Противники стреляли одновременно и после одного выстрела протянули друг другу руки». Последнее, как мы знаем, неправда. 

Главное же сообщение газеты, привлекшее всеобщее внимание, заключалось в следующем: «При осмотре места поединка в снегу была обнаружена калоша одного из участников дуэли».

Галоша принадлежала, кажется, Зноско-Боровскому. Гумилёв галош почему-то принципиально не носил — полагал это немужественным или неизящным. Для фельетонистов «Биржевки» именно галоша эта стала, как нетрудно догадаться, особенно лакомым кусочком. 24 ноября там появляется фельетон Андрея Колосова (А. Е. Зорина) «Галоша». 

«Жили-были два писателя, два поэта, два критика, и вдруг воспылали друг к другу ненавистью лютою, непримиримою. Тесно им стало жить на белом свете и решили, что надо им друг друга истребить. 

— Ради Бога, что вы делаете? — умоляли их друзья-приятели. — На кого вы литературу русскую оставляете. Осиротеет она, бедная. Подумать только: варварский обычай дуэли уже лишил русскую литературу Пушкина и Лермонтова, а теперь, пожалуй, останется литература русская и без Волошина и Гумилёва. Но писатели и слышать не хотели...

<...>

...Когда дым рассеялся, на снегу вместо двух поэтов осталась одна только галоша.

<...>

Говорят, что страха полицейского ради и Волошин, и Гумилёв притворяются живыми и показывают вид, что с ними ничего не произошло.

Никто, конечно, такому вздору не поверит. 

Разве могут остаться живыми люди, от которых осталась одна галоша. 

<...>

В надгробных речах необходимо будет подчеркнуть скромность безвременно погибших писателей.

Люди, которые владеют пером, мыслью и словом, настолько скромного мнения о своих силах, что предпочитают этому своему естественному оружию глупую стрельбу из пистолетов. Граждане великой республики слова — правда, маленькие, не заметные граждане — берут на себя чужие роли, наряжаются в доспехи чужих варварских племен и смело идут на всеобщее посмешище.

И как апофеоз, как неизменный чеховский штрих — эта ста рая калоша, оставленная на поле битвы. Какой необыкновенный символизм, какой необычный стиль в этой старой галоше.

Господина Гумилёва, каюсь, я совершенно не знал при жизни. Только из Биржевки я узнал, что был такой писатель земли русской. А теперь его имя и его память для меня нераздельно связаны с этой проклятой галошей».

На следующий день «Биржевка» поместила эпиграмму А. Измайлова:

На поединке встарь лилася кровь рекой, 
Иной и жизнь свою терял, коль был поплоше, 
На поле чести нынешний герой 
Теряет лишь... галоши.

Над чем же смеялись фельетонисты — над «нелепой стрельбой из пистолетов» или над тем, что она обошлась без жертв?

Возрождение «феодальных предрассудков» было модернистской реакцией на достоевское бесстыдство и чеховскую беспомощность среднеинтеллигентского поведения. Пророки революционной демократии в свое время провозгласили внесословное достоинство личности, но у их паствы в крови, в детском воспитании не было традиции человеческого достоинства. Бурсацкие и мещанские корни давали о себе знать. Освободительная риторика слишком часто оборачивалась «правом на бесчестье». «Новые люди» умели противостоять государственной власти — но только ей. При столкновении с равным себе человеком они часто вели себя унизительно. 

В начале XX века писатели-модернисты возомнили себя (все поголовно!) не гражданами «республики слова» (наравне с мелкими газетчиками), а аристократами духа — и стали вести себя по аристократическим канонам. И все же это была только стилизация — как цилиндр, который носил Гумилёв в 199 году, как пушкинские бакенбарды молодого Мандельштама. В лихое александровское время расстояния между барьерами были меньше и чувствительные секунданты не прятались за докторским саквояжем. Измайлов, хороший пародист, почувствовал это. Не случайно Гумилёв до смерти не простил ему этой эпиграммы. При всем своем добродушии, он мог быть злопамятным. Почувствовав, что перегнули палку, «Биржевые ведомости» в том же номере напечатали более или менее благожелательную заметку об «Аполлоне». 

«В “Аполлоне” нет изуверства и кликушества “Весов”, но есть выверты модернизма, и та искусственная взвинченность языка... какая неприятна для людей, привыкших к честному и умному в сво ей простоте русскому языку... Журнал хороший и полезный, но, к сожалению, слишком для немногих».

«Галоша» тем временем продолжала жить своей жизнью, порождая апокрифы. Один из них сохранен Николаем Чуковским: «Местом дуэли была выбрана, конечно, Черная речка... Гумилёв прибыл к Черной речке с врачом и секундантами в точно назначенное время... Но ждать ему пришлось долго. Оставив извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Черной речке пешком, он (Волошин. — В. Ш.) потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался идти дальше и упорно, но безуспешно искал ее со своими секундантами. Гумилёв, озябший, уставший ждать, пошел ему на встречу и тоже принял участие в поисках калоши».

Живучесть «галоши/калоши» связана с совершенно случайным обстоятельством — созвучностью «смешного» (и нового для той поры — промышленное производство резиновых изделий только налаживалось) слова с фамилией Волошина. «Вакс Калошин» — это прозвище задолго до дуэли в Старой Деревне фигурировало во многих текстах, от знаменитых стихов Саши Черного («Назовет меня Пильский дешевой бездарностью, а Вакс Калошин разбитым горшком») до дурацкого фельетона в «Царскосельском деле».

Калоша материализовалась на поле брани, так же как спустя три четверти века материализовался придуманный «Биржевкой» критик Немзер. 

Приговор окружного суда последовал лишь в октябре 191 года: семь дней домашнего ареста Гумилёву (как формальному инициатору поединка), одни сутки — Волошину. Едва ли дуэлянты отбывали это наказание на самом деле. Гумилёв в момент вынесения приговора вообще находился в Абиссинии. 

«Гумми» и «Макс» остались врагами. Время от времени им приходилось встречаться в редакциях и на заседаниях Академии Стиха. Они делали вид, что незнакомы. Гумилёв, по свидетельству Ахматовой, «старался вовсе не упоминать об этом человеке». Потом началась война. В 1921 году (когда Гумилёв приехал в Крым с поездом адмирала Немитца) они встретились вновь. Существуют воспоминания Волошина об этой встрече. 

«Я сказал: “Николай Степанович, со времени нашей дуэли про изошло столько разных событий такой важности, что мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”. Он нечленораздельно пробормотал что-то, и мы подали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления: “Если я счел нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы сочли об этом возможным говорить вообще” — “Но я не говорил, Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...”» 

На этом разговор прервался: Гумилёва позвали. Миноносец адмирала отчаливал. Жить Николаю Степановичу оставалось полтора месяца.

Примечания

* Александр Константинович Шервашидзе-Чачба (1867–1968) не принадлежал к аполлоновцам. Известный сценограф, он делил с Головиным мастерскую; с Волошиным Шервашидзе был знаком по Парижу — по салону Кругликовой. В 1920-м он эмигрировал, позднее вернулся в СССР, поселился в Абхазии, владетельными князьями которой некогда были его предки; умер в Сухуми, прожив по-абхазски долгую жизнь.

** Секунданты тоже показали в суде, что Гумилёв «не то промахнулся, не то стрелял в воздух». Во всяком случае, особенно не прицеливался.


Материалы по теме:

Биография и воспоминания

💬 О Гумилёве…