Содержание

Биография и воспоминания / Биография

(По материалам архивов Михаила Ларионова и Глеба Струве)

Предыдущую часть мы завершили рассказом о нереализованных в Париже балетных планах Николая Гумилёва. Однако близкие отношения и сотрудничество поэта с художниками Н. Гончаровой и М. Ларионовым отнюдь не ограничивались балетом. Замечательным результатом их совместной деятельности стал «Парижский альбом» с беловыми автографами стихотворений Гумилёва, многие из которых иллюстрированы Гончаровой, Ларионовым и Дмитрием Стеллецким, давнишним другом Анрепа еще со студенческих лет. Несомненно, что именно Анреп посоветовал Гумилёву встретиться со Стеллецким в Париже.

Историю альбома рассказал Ларионов, отвечая на запрос Струве относительно проставленной там даты «1916» и времени исполнения рисунков к стихам Гумилёва: «Дата на титульном листе альбома 1916 г. стояла до подписи Наталии Сергеевны. (Ник. Степ. Гумилёв, когда покупал новый альбом, прежде всего на нем ставил дату и затем его заполнял). Я думаю, посмотрите, альбом, наверное, российского происхождения. Во всяком случае, рисунок Наталии Сергеевны сделан в Париже и в 1917 году, так как уехали мы из Москвы в июне 1915 года. Рисунки Стеллецкого сделаны, по-моему, также в Париже — потому что Ник. Степ. часто здесь с ним видался и, насколько я помню, Стеллецкий рисовал ему в альбом. Мне интересно видеть с орнамента Наталии Сергеевны фотографию, так же как и с других ее рисунков и с моих. (Вы пишете, что можете прислать фотографии, чтобы мы установили авторство рисунков — пришлите). Те, что Вы послали фото, совершенно точно: это ее и мой рисунок».

Заглавный лист «Парижского альбома» был воспроизведен во втором томе Собрания сочинений. Мы также воспроизводим его, впервые в цвете, и все оформленные художниками автографы стихотворений. Вот их список:

1. Титульный лист альбома, оформленный Н. Гончаровой.

2. Стихотворение «Змей», оформленное Д. Стеллецким, на 2-х страницах.

3. Стихотворение «Андрей Рублев», оформленное Н. Гончаровой.

4. Стихотворение «Мужик», оформленное М. Ларионовым, на 2-х страницах.

5. Стихотворение «Картинка», оформленное Н. Гончаровой, с рукописным посвящением М. Ф. Ларионову.

6. Стихотворение «В Северном Море», оформленное Н. Гончаровой, на 2-х страницах.

Анреп сохранил также рисунок Д. Стеллецкого¹ с иронической дарственной надписью художника, обращенной к Гумилёву и сделанной, видимо, после его назначения офицером для поручений при комиссаре Временного правительства: «Монархист дворянин бывший, сущий и будущий Дмитрий Стеллецкий революционеру поэту товарищу Гумилёву». Хотя в описи фонда Струве рисунок атрибутирован как «автопортрет», скорее всего, это другая иллюстрация к стихотворению «Мужик», которое было оформлено в «Парижском альбоме» Ларионовым. В отличие от «примитивистского», аллегорического рисунка последнего, Стеллецкий дал вполне реалистический портрет героя стихотворения — Григория Распутина; изображение очень схоже с его известными фотографиями. Кроме того, Стеллецкий вписал в записную книжку Гумилёва рекомендацию к г-же Касатти на случай, если бы Гумилёва отправили через Италию на Салоникский фронт: «Signora Mardiesa / Casatti / Grand Hotel / Roma / les hommages les plus cordiaux de la part de Mr. D. Stelletsky» («Синьоре Мардиесе / Касатти / Гранд-отель / Рим / с сердечным приветом от господина Д. Стеллецкого»). Этой рекомендацией, как и тремя другими, полученными в Лондоне, Гумилёву воспользоваться не пришлось, однако она говорит о том, что и в Париже в первое время предполагалось, что ему предстоит дальнейший путь, в сторону Италии. Других записей-рекомендаций в лондонской записной книжке нет.

Война оставалась ежедневной реальностью, не случаен поэтому записанный вслед за рекомендацией список «военных стихотворений», созданных Гумилёвым к моменту появления в Париже. Их ровно «дюжина»: «1) Война; 2) Наступленье; 3) Смерть; 4) Виденье; 5) Солнце духа; 6) Рабочий; 7) В Северном Море; 8) Травы; 9) Пятистопные ямбы; 10) Третий год; 11) Ода д'Аннунцио; 12) Рай». Все названия известны, с тремя поправками: стихотворение «Виденье» позже получило заглавие «Больной», стихотворение «Третий год» — «Второй год», стихотворение «Травы» — «Детство»².

В письмах к Струве Ларионов перечислил связанные с Гумилёвым материалы, которые сохранились у них с Гончаровой: «Теперь, у меня нашлось много рисунков моих и Наталии Сергеевны — и самого Николая Степановича. Если Вы твердо решите и будете печатать Вашу вторую книжку о Николае Степановиче, то у меня имеется и я могу Вам дать: 1) Рассказ (не изданный кажется) "Черный генерал" <…> Есть идеалистические акварели — портреты Н. С.» В другом письме он уточнял: «Теперь — какой материал я могу Вам дать — в копиях и фотографиях, а некоторые, может быть, в оригиналах: 1) "Черный генерал" и (возможно) миниатюру к нему начала 19 века (немного испорченную), которую он подарил Наталии Сергеевне Гончаровой (рассказ также ей посвящен); 2) Две акварели Н. С. Гончаровой, изображающие Гумилёва на пушке и в Африке; третья, центральная, изображает Гумилёва сидящим и пишущим стихи "Голубая беседка посредине реки / Как плетеная клетка, где живут мотыльки". Может быть, рисунок — акварель — утерян (но в поисках, может быть, найдется)³; 3) Мои, Гончаровой, его самого и некоторые другие рисунки, касающиеся его пребывания в Париже».

Включив в четвертый том Собрания сочинений рассказ «Черный генерал», Струве снабдил его следующим комментарием: «Впервые — журнал "Сполохи" (Берлин), 1922, №10, сс. 20-21. В том же журнале раньше было напечатано стихотворение "Гончарова и Ларионов. Пантум". И рассказ, и стихотворение были затем перепечатаны, без всякого указания на предыдущую публикацию, в журнале "Воля России" (Прага), 1931, №1-2, сс. 53-58, под заглавием "Неизданные произведения Н. С. Гумилёва". Перепечатке была предпослана следующая вступительная заметка: "В 1917 году, в бытность свою в Париже, Н. С. Гумилёв часто встречался и дружил с художниками Н. С. Гончаровой и М. Ф. Ларионовым. Однажды Н. С. Гончарова увидела у поэта небольшую индусскую миниатюру, изображавшую черного генерала и несколько пострадавшую от дурного обращения. Миниатюра очень понравилась Н. С. Гончаровой, и Н. С. Гумилёв подарил ее художнице, сопроводив свой подарок небольшим рассказом, который мы воспроизводим с любезного согласия Н. С. Гончаровой. Печатаемые ниже стихи Н. С. Гумилёва предоставлены нам М. Ф. Ларионовым"»⁴. В архиве Ларионова сохранилось письмо театрального критика Николая Зборовского, посланное 12 февраля 1922 года из Берлина, в котором он пишет: «Дорогой Михаил Федорович, ожидаю от Вас вестей. Надеюсь получить на днях, т.к. поезда уже пошли. Сегодня вышел 4-й номер "Сполоха", в котором напечатано переданное мною стихотворение Н. Гумилёва — "Гончарова и Ларионов". Я Вам привезу этот номер. Я говорил с редактором "Сполох", он хочет поместить статью о Вас и снабдить ее рядом репродукций с Ваших и Нат. Сер. — картин»⁵. Приведем это стихотворение, посвященное ближайшим парижским друзьям. Заметьте, как в нем поэт, используя сложную форму пантума с чередующимся повторением одних и тех же строк, точно подметил главные жанровые особенности и характер творческих методов каждого из художников:

Гончарова и Ларионов

Пантум

Восток и нежный и блестящий
В себе открыла Гончарова,
Величье жизни настоящей
У Ларионова сурово.

В себе открыла Гончарова
Павлиньих красок бред и пенье,
У Ларионова сурово
Железного огня круженье.

Павлиньих красок бред и пенье
От Индии до Византии,
Железного огня круженье —
Вой покоряемой стихии.

От Индии до Византии
Кто дремлет, если не Россия?
Вой покоряемой стихии —
Не обновленная ль стихия? 

Кто дремлет, если не Россия?
Кто видит сон Христа и Будды?
Не обновленная ль стихия —
Снопы лучей и камней груды?

Кто видит сон Христа и Будды,
Тот стал на сказочные тропы.
Снопы лучей и камней груды —
О, как хохочут рудокопы!

Тот встал на сказочные тропы
В персидских, милых миньятюрах.
О, как хохочут рудокопы
Везде, в полях и шахтах хмурых. 

В персидских, милых миньятюрах
Величье жизни настоящей.
Везде, в полях и шахтах хмурых,
Восток и нежный и блестящий⁶. 

Пантум — особая форма цепной строфы, восходящая к малайской народной поэзии. Любопытно, что ранее, в форме такого же пантума, Гумилёвым был сочинен диалог Гафиза с птицами в третьей картине пьесы «Дитя Аллаха», написанной в начале 1916 года, а в Париже он вписал его, как самостоятельное стихотворение «Мудрец», в альбом Н. Гончаровой и М. Ларионова, о чем сказано в упомянутом выше номере газеты «Россия и славянство» (1931. №144), где автограф воспроизведен факсимильно. Видимо, форма стихотворения так понравилась увлеченной восточными мотивами Н. Гончаровой, что Гумилёв написал в честь художников еще один пантум, который, скорее всего, был также вписан в их утраченный альбом⁷.

Вскоре, впрочем, «парижские каникулы» подошли к концу. Уже в начале августа Гумилёв должен был приступить к исполнению обязанностей офицера для поручений при Раппе. 4 августа Рапп выехал в Ля Куртин в сопровождении проезжавших через Париж делегатов Исполнительного комитета Временного правительства. Вскоре к нему присоединился Гумилёв. 8 августа из Отрядного комитета русских войск во Франции пришло отношение для делопроизводителя 1-го маршевого батальона, откуда был направлен к Раппу приданный ему писарь Евграфов: «26 июля (8 августа) 1917 г. №214. Делопроизводителю 1-го маршевого батальона. Прошу сегодня же прислать в Отрядный комитет аттестат на все виды довольствия и причитающиеся деньги мл. унтер-офицеру Александру Евграфову, каковые будут переданы ему через офицера особых поручений при военном Комиссаре Раппе поручика⁸ Гумилёва»⁹. Этот документ поначалу вызывает некоторое недоумение, поскольку Отрядный комитет и 1-й маршевый батальон располагались не в Париже, а в районе лагеря Ля Куртин, и неясно, как запрошенные бумаги могли быть переданы через Гумилёва. Ответ на этот вопрос дал следующий документ: «Приказ по Тыловому Управлению №15 от 27 июля / 9 августа 1917 г. Париж. По части интендантской. <…> §8. Расход» (далее следует воспроизведенная ниже таблица).

На обороте этого листа сказано: «Раппу (от Занкевича). Суточные за 6 дней командировки — 360 франков»¹⁰. Из этого документа видно, что Гумилёв, вслед за Раппом, также должен был отправиться в лагерь Фельтен уже в первой половине августа. Туда была выведена «лояльная» 3-я Особая бригада, лагерь располагался в 25 км к северу от лагеря Ля Куртин. Скорее всего, поездка была связана с предстоящим перемещением войск, размещенных на временной, необорудованной стоянке в Фельтене, в лагерь Курно. От Парижа до лагеря Ля Куртин можно было добраться через Лимож, до которого по железной дороге около 400 км. От Лиможа до лагеря Ля Куртин на автомобиле около 100 км. От лагеря Фельтен, расположенного в 25 км от Ля Куртин, до лагеря Курно, располагавшегося на юго-западной окраине Бордо, — около 350 км. Напрямую от Парижа до Бордо и Курно по железной дороге — около 600 км. То есть до любой точки можно было добраться либо за ночь (поездом), либо в течение дня.

Из документов Отрядного комитета следует, что перемещение в Курно началось 15 августа. Судя по выданному Гумилёву пропуску¹¹, разрешающему поездки по внутренним районам Франции, он мог выехать из Парижа в Фельтен не ранее 14 августа, когда пропуск был им получен, что видно из его датированной подписи. До этого он должен был оставаться в Париже, что подтверждается несколькими документами и заметкой в газете о несостоявшемся выступлении Гумилёва на «литературном утре», о котором будет сказано ниже. Как раз 14 августа началась перевозка 3-й бригады в Курно, с промежуточной остановкой в деревне Ля-Тэст¹². В тот же день была получена телеграмма из Петрограда: «Телеграмма Керенского №4817 от 1 августа (ст. ст.). О прекращении доставки довольствия и выдачи продовольствия в лагерь Ля Куртин»¹³. Можно утверждать, что как раз в период между 14 и 20 августа Рапп и Гумилёв побывали в лагере Фельтен. Доказательство этому — неожиданно обнаруженное в архиве Ларионова «Командировочное удостоверение», относящееся, скорее всего, к этой поездке: «Тыловое Управление русских войск во Франции. Париж, Авеню Элизэ Реклю, 14 (14, Avenue Elisee Reclus). КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в Фельтен, с возвращением из командировки по ее завершении. Пац-Помарнацкий»¹⁴. Удостоверение скреплено синей гербовой печатью с двуглавым орлом Русской военной миссии во Франции — «ATTACHE MILITAIRE DE RUSSIE EN FRANCE». Очень вероятно, что Гумилёв с Раппом сопровождали бригаду во время перемещения в Курно. В приведенной выше ведомости расходов указываются «расходы по заказу на газету и разъезды». Сохранилось составленное Гумилёвым до 20 августа отношение, проливающее свет на то, в чем именно состояли эти расходы. Документ написан на уже напечатанном для него личном бланке офицера для поручений при Военном комиссаре: «Париж. Август 1917 г. №29. Председателю отрядного комитета русских войск во Франции Джинория. По приказанию Военного комиссара Временного правительства при сем прилагаю 142 экз. книжек "Социалистическая партия и цели войны", 142 экз. "Эльзас-Лотарингия" и 30 экз. "Французская революция и Русская революция" для раздачи солдатам отряда во Франции. Приложение: упомянутое. Прапорщик Гумилёв»¹⁵. На бланке проставлена печать Отрядного комитета — «20 августа 1917 г. вх. №165», и пометы — «ответить о получении, к делу. Секретарь <подпись неразборчива>» и «Ответ передан офицеру для поручений при Военном комиссаре Раппе 20 августа 1917 г. за №282». Скорее всего, передача актуальной литературы произошла уже на новом месте, в лагере Курно: заседание Отрядного комитета, как следует из протокола¹⁶, состоялось 4/17 августа именно там. В Париже Гумилёв появился ближе к концу месяца, однако вскоре ему предстояло вновь покинуть его и по более серьезному делу надолго отправиться в лагерь Ля Куртин.

14 августа Военный агент Игнатьев направил в Петроград любопытный документ, позволяющий расширить круг тех лиц, с кем Гумилёв мог общаться в Париже. Еще весной 1917 года было создано Бюро печати, объединившее проживавших во Франции литераторов и тех, кто хорошо владел русским и французским языками. В депеше Игнатьева приводился его состав: «Исх. 1492 от 1/14 августа 1917. Анаксагор. Петроград (шифр). Военно-Осведомительное Бюро печати действует пока в следующем составе: Нач. Бюро Капитан Семенов, Помощник Начальника Ротмистр Ивченко, секретарь Бюро, находящийся в научной командировке от Министерства Народного Просвещения магистрант Михайлов, Заведующие Отделами и Помощники их: полный эмигрант журналист Ромов (РОФМАН), задержанный в Париже Генералом Занкевичем и с его разрешения работающий в Бюро, штабс-капитан Тыртов и граф Василий Адлерберг и подпоручик Тимрот. Прошу о зачислении Тыртова, Адлерберга и Тимрота по Главному Управлению Штаба, с откомандированием в мое распоряжение. Все эти лица в совершенстве владеют иностранными языками. Семенов, Ивченко, Михайлов, Ромов — публицисты и работали в Парижской прессе. При Бюро состоит Комитет из трех представителей русских парижских корреспондентов в составе председателя Синдиката Русской печати в Париже Павловского, корреспондента "Биржевых Ведомостей" писателя Минского и корреспондента "Русского Слова" Вернера. Осведомителем Отдела Французского Военного Министерства назначен для связи в Бюро лейтенант Лалуа. Прошу о командировании в мое распоряжение для занятий в Бюро Поручика Мателя, работающего в отделе печати при ОГЕНКВАРЕ. Париж. Вторник. 1492 Игнатьев»¹⁷.

Несколько имен представляют для нас особый интерес. С поэтом, публицистом и переводчиком Николаем Минским¹⁸ Гумилёв был знаком еще по Петербургу. В 1922 году в своей рецензии-некрологе Минский вспоминал их встречи в Париже пятилетней давности: «Основной чертой творчества Гумилёва всегда была правдивость. В 1914 году, когда я с ним познакомился в Петербурге¹⁹, он, объясняя мне мотивы акмеизма, между прочим сказал: "Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду не я, а какая-то неведомая сила". В этих словах разгадка всего творчества Гумилёва. Он выдавал только векселя, по которым сам мог расплатиться. Он подносил читателю только конкретное, подлинное, лично пережитое. Отсюда жизненность его вдохновений, отсутствие в них всякой книжности. Отсюда же активное отношение его к жизни. В стихи у него выливается только избыток переживаний. Он сперва жил, а потом писал. А жить значило для него — мужественно преодолевать опасности, — в путешествиях, на охоте. Чувствительность, слезливость, жалостливость была чужда его душе. Войне он обрадовался чрезвычайно, как исходу для обуревавших его сил, и два Георгия, украшавших его "нетронутую пулей грудь", были им заслужены не в канцеляриях, а в "тяжкой работе Арея". После войны я встречался с ним в Париже. Прежняя его словоохотливость заменилась молчаливым раздумьем, и в мудрых, наивных глазах его застыло выражение скрытой решимости. В общей беседе он мало участвовал, и оживлялся только тогда, когда речь заходила о его персидских миниатюрах. Я часто заставал его углубленным в чтение. Оказалось, что он читал Майн-Рида. <…> Боль, которую мы испытали, узнав о смерти поэта, усиливается от сознания, что он погиб в расцвете таланта, с запасом новых звуков и неизжитых настроений. Четвертой душе Гумилёва судьба, быть может, предназначала воссиять огненным столбом в русской поэзии. Но этой судьбе не суждено было сбыться. Русская поэзия надолго облеклась в безутешный траур»²⁰. Конечно, встречались они в Париже не после войны, а во время войны, в 1917 году. Минский, как и Ларионов, упоминает о парижском увлечении Гумилёва — собирании персидских миниатюр.

Другое имя — помощник начальника Бюро печати ротмистр Ивченко, известный как писатель Валериан Светлов²¹. С середины 1890-х годов главным увлечением Светлова стал балет. Его известность возросла, когда его критику высоко оценил Дягилев. Подружившись с ним, Светлов стал «присяжным критиком»²² и летописцем русского балета. С 1909 года он входил в неофициальный «комитет» по организации «Русских сезонов». В 1916 году его женой стала балерина Валентина Трефилова, которая танцевала в дягилевской труппе. С началом войны Светлов в качестве военного корреспондента неоднократно выезжал на фронт. С февраля 1915-го по октябрь 1916-го воевал в составе «Дикой дивизии» и под своей настоящей фамилией — Ивченко — стал персонажем романа Николая Брешко-Брешковского «Дикая дивизия» (Рига, 1930). В 1917 году после контузии поселился в Париже, состоял помощником начальника Бюро печати. Первый раз его имя в военных документах встречается весной 1917 года. Накануне отъезда из Петрограда в Париж генерал Занкевич запрашивал русские службы во Франции: «Вх. 243, 7/20 апреля 1917 г. Из Петрограда (шифром). Штабс-капитан Доманский, обладающий по его словам 12-летним литературным опытом и сотрудничающий в Temps a Matin, ходатайствует о командировании его для работы при издаваемой во Франции нашей военной газете. Телеграфируйте, есть ли надобность в этом офицере. 71374. Занкевич»²³. Последовал незамедлительный ответ Игнатьева: «Исх. 263. 26 апр. / 9 мая 1917 г. Анаксагор. Петроград. 71374. В виду приезда ротмистра Ивченко, обладающего большим литературным опытом, в командировании штабс-капитана Доманского для работы в военной газете, <потребности> не встречается. В редакции Temps a Matin заявляют, что Доманский им неизвестен. 263. Игнатьев»²⁴. Несомненно, что Гумилёв не раз пересекался со Светловым, как по делам службы, так и на «балетной» почве, тем более что военная служба никак не охладила интерес последнего к балету. Светлов не только сотрудничал в самых разнообразных периодических изданиях, как, например, «Возрождение», «Le temps russe» (Париж) и «Dancing Times» (Лондон), но вскоре выпустил в Англии и Франции монографии, посвященные Анне Павловой и Тамаре Карсавиной.

В Париже Гумилёв наверняка встречался с включенным в список Игнатьева «полным эмигрантом журналистом Ромовым»²⁵. Художник, публицист, переводчик, критик, впоследствии издатель и редактор парижского журнала «Удар» (1922–1923, вышло 4 номера), посвященного «новому» искусству и литературе — дада и сюрреализму. Активный участник жизни русского Монпарнаса, организатор выставок русских и французских молодых художников, создатель литературно-художественных объединений «Гатарапак» и «Через». В 1920 году в Париже вышел его перевод на французский язык поэмы «Двенадцать» А. Блока, с иллюстрациями М. Ларионова. В 1927 году он отправился с визитом в СССР, намереваясь вскоре вернуться в Париж, где оставил жену и больного туберкулезом сына, однако ему было отказано в обратном выезде. В СССР устроился на работу в «Литературную газету», сотрудничал с журналами «30 дней», «Прожектор» и «Новый мир», писал статьи о французской литературе, занимался переводами, выпустил несколько книжек. В 1933 году был арестован. В конце 1938 года освобожден, но в 1939 году вновь арестован и расстрелян. В каком-то смысле, он повторил судьбу самого Гумилёва…

В Бюро печати работал еще один маститый профессиональный литератор, переводчик, «председатель Синдиката Русской печати в Париже» Иван Павловский²⁶. Он хорошо знал Чехова, Тургенева, многих других русских и иностранных писателей. Однако вряд ли у Гумилёва могли возникнуть с ним точки соприкосновения.

Трудно сказать, насколько часто сталкивался Гумилёв с членами Бюро печати, однако он, безусловно, был связан с издававшейся в Париже русской солдатской газетой. Еще до своего назначения 10 июня 1917 года Рапп докладывал Керенскому, что необходимо «основать солдатскую газету»²⁷. Первый номер газеты «Русский солдат-гражданин во Франции» вышел на восьми полосах в тот день, когда Гумилёв был назначен офицером для поручений — 25 июля. «Русский солдат-гражданин во Франции» считался центральным органом Отрядного комитета русских войск во Франции²⁸. Редактором газеты был назначен унтер-офицер В. Драбович. Газета стремилась быть «строго-беспартийной, строго-демократической». В начале 1918 года выпуск газеты едва не прекратился, поскольку было прервано ее финансирование из Советской России. Но, видимо, французские власти решили поддержать и ее публикацию, и брошенных на произвол судьбы русских солдат. Так газета просуществовала до апреля 1920 года, всего вышло 465 номеров. С мая того же года ее место заняла другая газета для русских солдат — «Луч».

Впервые имя Гумилёва появилось на страницах «Русского солдата-гражданина во Франции» в короткой заметке, где сообщалось: «В воскресенье 12 августа в "Доме русского солдата" состоялось литературное утро, организованное комитетом общества "Оборона". <…> Никандр Алексеев прочитал свои последние стихи. В программе стояли имена еще двух поэтов Н. Минского и Н. Гумилёва, находящихся в настоящее время в Париже. Но, к сожалению, г. Минский в этот день был на фронте, а г. Гумилёв присутствовал, но неожиданно был вызван по спешному делу, о чем публика сожалела. Будем надеяться, что в другое какое-нибудь ближайшее воскресенье программа будет подобрана удачнее, и что наши поэты не откажут в своем участии. В общем, литературное утро прошло удовлетворительно. В сто раз приятнее и полезнее, чем сидеть в кафе или ресторане и по-парижски прожигать свою жизнь»²⁹. Упомянутый в заметке «Дом русского солдата» располагался по адресу: улица Фобур-Сен-Дени (rue du Faubourg St.-Denis), д.137, недалеко от Монмартра. Газета настоятельно приглашала туда солдат: «Там они найдут все нужные справки, найдут русские газеты, а также чай и холодные закуски. Там же иногда устраиваются собеседования на злободневные темы»³⁰. В этих «собеседованиях» приходилось участвовать также и Гумилёву.

Одним из его собеседников в Париже был упомянутый в газете унтер-офицер и начинающий поэт Никандр Алексеев³¹, воевавший в составе 1-й бригады в Шампани, позже перешедший на службу старшим писарем в Русской миссии в Париже. Его имя часто упоминается в документах — в ведомостях на получение жалованья, в списках состава миссии³². Своей первой книге «Венок павшим» Никандр Алексеев предпослал предисловие, на которое, как кажется, не мог не обратить внимания Гумилёв, что определило тональность его рецензии, опубликованной в солдатской газете³³. Хотя возможно, что предисловие было написано уже под влиянием разговоров с Гумилёвым; об этом говорит упоминание учителя Гумилёва Валерия Брюсова в самом начале предисловия: «Я вполне разделяю мнение современного русского поэта Валерия Брюсова, что самому автору трудно составить сборник избранных стихотворений, особенно, если книга по необходимости должна быть небольшой…»³⁴ Книга изящно оформлена, на обложке рисунок в форме венка, а в ряде мест текста — декоративные заставки, выполненные рукой профессионального художника, имя которого не указано в выходных данных книги. Обнаруженное в архиве Третьяковки письмо позволило установить авторов:

«Коллега Larionoff! Давно мы с Вами не виделись: не могу добыть Вашего телефона. Теперь — хотите казните, хотите — милуйте, но мне Вы нужны до-зареза, как говорят. Спешно. Дайте мне аудиенцию, письмом назначьте час, день и число. Знаете ли, нелепая мысль явилась издать сборником мою лирику войны. Уже все готово к печатанью — нужна обложка. Сборник будет называться "Венок Павшим". Так вот хочу Вас просить сделать несколько мазков Вашей футуристическо-кубической кистью. Если можете и если не хотите отказать, чиркните мне, когда будете дома, и я к Вам приду. Жму руку. Н. Алексеев.

Адр. 45, rue Washington. Nicandre Alexeeff.

P.S. Я свободен только после 6 часов вечера. Н. А.»³⁵

Видимо, Ларионов не отказал автору. Сохранился экземпляр книги с дарственной надписью М. Ларионову от 16 сентября 1917 года³⁶. Предположительно, обложка книги была оформлена Ларионовым, а заставки — Гончаровой; скорее всего, автора книги свел с художниками Гумилёв. Уже после его отъезда Никандр Алексеев выпустил в Париже еще две книги: «Ты-ны-ны» (1919) и «Ветровые песни» (1920). В первой из них одно стихотворение, «Осеннее», снабжено посвящением — «Н. Гумилёву»³⁷. Еще одно стихотворение этого сборника, «Приезжей» (с.23), имеет эпиграф — «Вы глядите так несмело, / Что вы видели во сне?», представляющий контаминацию строк из двух четверостиший стихотворения Гумилёва «Сон. Утренняя болтовня»; само стихотворение Алексеева воспроизводит метрический рисунок гумилёвской строфы.

После того как Н. Алексеев, один из брошенных своей Родиной солдат, сложным кружным путем, за «свой счет» в 1920 году добрался до Советской России, творчество его развивалось в русле разрешенного «социалистического реализма». Вскоре после возвращения он организовал одну из первых крестьянских газет «Псковский пахарь», редактировал журнал «Северные зори», был председателем Сибирского общества крестьянских писателей. У него вышло много книг стихов и прозы (в том числе рассказов для детей).

Но память о встречах с Гумилёвым Н. Алексеев сохранил, хотя предпочитал имени его после 1921 года не упоминать³⁸. В семейном архиве хранились лишенные обложек сборник Н. Гумилёва «Шатер» (вышедший в Ревеле в 1922 году) и книга Т. Готье «Эмали и камеи» в русском переводе³⁹. Естественно, это была книга переводов Гумилёва, вышедшая в 1914 году. Вместе с нею хранилось и французское издание этой книги. И это не случайно. В не так давно изданной книге, включившей полный перевод Н. Гумилёва, сказано, «что и по сей день <перевод Гумилёва> остается единственным полным переводом "Эмалей и камей"»⁴⁰. В последние годы жизни Н. Алексеев предпринял попытку, вслед за Гумилёвым, отталкиваясь от него и как бы с ним полемизируя, заново перевести весь сборник стихов Т. Готье по французскому оригиналу. Черновики переведенных им стихов, составивших почти полный сборник «Эмалей и камей», сохранились в семейном архиве, они никогда не публиковались. Когда был задуман и выполнен этот перевод — установить точно довольно сложно. Вначале казалось, что наиболее вероятны «крайние» даты: заниматься Алексеев мог им либо вскоре после возвращения из Франции в Россию, в начале 1920-х годов, когда были еще свежи парижские воспоминания, либо в последние годы, после 1956-го, когда многие события жизни, как своей, так и всей страны, приходилось подвергать переоценке. В памяти мог тогда всплыть образ расстрелянного поэта, и Никандр Алексеев вновь обратился к переведенным Гумилёвым стихам Теофиля Готье, повторив пройденный им переводческий, поэтический путь. «Семейные предания» подтвердили последнюю версию — Н. Алексеев серьезно занимался этим переводом в последние годы жизни. Хотя не исключено, что сам замысел мог относиться еще к Парижу. Любопытен сохранившийся в семье французский оригинал сборника Т. Готье «Эмали и камеи». Как удалось выяснить, это французское издание 1930-х годов было специально заказано и получено Алексеевым из Государственной библиотеки иностранной литературы в Москве (об этом свидетельствует библиотечный штемпель с дополнительной пометкой — «выдано на дом»), скорее всего в 1950-е годы, когда сам он жил в Новосибирске. Перевод интересный, и его следовало бы донести до читателя... В том, что его осуществление было связано с памятью о Гумилёве, сомневаться не приходится.

Но возвратимся в Париж 1917 года. Помимо трех вышедших сборников, Н. Алексеев постоянно публиковал свои стихи в солдатской газете. Хотя никаких других упоминаний имени Гумилёва там не обнаружено, очевидно, что он постоянно принимал участие в ее выпуске. В коллекции Струве сохранилось поручение Раппа: «Исх. 59. Париж, 25 августа дня 1917 г. №24. Прапорщику Гумилёву. Поручаю вам ознакомиться с хозяйственно-административной частью ведения дел в газете "Русский Солдат Гражданин во Франции", издаваемой на средства Временного правительства, для доклада мне. Евг. Рапп»⁴¹. Скорее всего, с этим распоряжением связана последующая депеша Занкевича Игнатьеву от 29 августа: «16/29 августа 1917. От Занкевича — Военному Агенту. Ведение газеты "Солдат-Гражданин" поручено Генералом Занкевичем Военному Комиссару Раппу, который, как видно по его резолюции, на назначение газеты препятствий не встречает»⁴². Кроме того, известно относящееся к этим же дням следующее донесение: «14/27 августа 1917. <От> начальник<а> Тылового управления. Занкевич перечислил Раппу 5000 франков из экстраординарных сумм на расходы по его управлению»⁴³. Возможно, часть этой суммы предназначалась для поддержки газеты. Хотя официально ведение газеты было поручено Занкевичем Раппу, вряд ли последний рапортовал бы Занкевичу о своем согласии, если бы при нем не служил офицером для поручений Гумилёв, за 10 лет до этого выпустивший в том же Париже свой первый журнал — «Сириус». В редакционно-издательских данных газеты не значатся имена Раппа и Гумилёва, но Военный комиссар и не имел права вмешиваться в работу редакции. Тем не менее легко предположить, что если возникали какие-либо вопросы по ведению газеты, решать их Рапп поручал Гумилёву, обладавшему немалым опытом издательской работы.

Почти до конца августа Гумилёв находился в Париже фактически на «птичьих правах». Ведь он был всего лишь прикомандирован к Раппу, но никакого жалованья не получал. Наконец 23 августа был издан приказ: «Приказ по русским войскам во Франции №51, Париж. По части инспекторской. §1. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Гумилёв назначается в распоряжение комиссара Временного Правительства и Исполнительного Комитета совета Рабочих и Солдатских Депутатов при русских войсках во Франции. Прапорщику Гумилёву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с.г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара. Представитель Временного Правительства Генерал-Майор Занкевич»⁴⁴. Гумилёв получил положенные «суточные» за все время, начиная с 24 июля, только в начале октября. Почти одновременно, 24 августа, из Петрограда была отправлена телеграмма: «11/24 августа 1917 г. Вход. №744. №60187. Никодемус. Генералу Занкевичу от Юдина. Отправлена 11/24 — VIII — 13 ч. 55 м. Получена 14/27 — VIII — 10 ч. Комиссар Рапп ходатайствует назначении при нем для поручений прапорщика Гумилёва с предоставлением последнему содержания по штатам Тылового управления⁴⁵. Прошу телеграфировать, каким порядком полагали бы Вы провести это назначение, имея в виду, что названное Управление должно войти в состав новой организации, вызываемой сведением дивизии, а равно, какой оклад содержания был бы соответственным для упомянутой должности. Согласие о назначении последовало. 3352. Романовский. Юдин 60187»⁴⁶. На телеграммах имеются резолюции: «Верно: Прапорщик князь Кочубей. Вх. №12 28 августа 1917 г.»; «Комиссару Временного правительства по приказанию Представителя Временного правительства препровождается на заключение. 14/27 августа 1917. №816. За штаб-офицера для поручений Капитан Нарышкин»; «24/8 — назначить содержание как офицера тылового управления»; «Начальнику Тылового управления на исполнение». Резолюция Раппа: «14/27 августа 1917 г. №316. г. Париж. Полагал бы просить содержание применительно содержанию офицеров Тылового управления. 27 — VIII. Е.Рапп».

К полученной телеграмме приложена сопроводительная записка, написанная Гумилёвым: «В канцелярию представителя Временного правительства. По заключению Комиссара Временного правительства при сем препровождаю, 28 августа 1917 г. №33. Офицер для поручений при В<оенном> комиссаре Вр<еменного> правительства прапорщик Гумилёв»⁴⁷. Положение Гумилёва, по крайней мере формально, на ближайшее будущее определилось, о чем он тут же сообщил домой. Хотя, как показывают документы, попытки отправить его в Салоники предпринимались и позже, почти вплоть до октябрьских событий в России.

Можно утверждать, что единственное сохранившееся письмо Гумилёва Ахматовой из Парижа в Петроград было отправлено в конце августа, после получения на руки бумаги с резолюцией Генштаба от 28 августа: «Согласие о назначении последовало». Во всех прежних публикациях письмо Гумилёва датировали серединой октября 1917 года, что, исходя из его содержания, не соответствует действительности:

«Дорогая Анечка, ты, конечно, сердишься, что я так долго не писал тебе, но я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже в распоряжении здешнего наместника от Временного Правительства, т.е. вроде Анрепа, только на более интересной и живой работе. Меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений. Через месяц наверно выяснится, насколько мое положение здесь прочно. Тогда можно будет подумать и о твоем приезде сюда, конечно, если ты сама его захочешь. А пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье. Но положение во всяком случае исключительное и открывающее при удаче большие горизонты.

Я по-прежнему постоянно с Гончаровой и Ларионовым, люблю их очень. Теперь дело: они хотят ехать в Россию, уже послали свои опросные листы, но все это очень медленно. Если у тебя есть кто-нибудь под рукой из мин<истерства> иностр<анных> дел, устрой, чтобы он нашел их бумаги и телеграфировал сюда в Консульство, чтобы им выдали поскорее [новые] паспорта⁴⁸ [вместо просроченных на право проезда в Россию]. Их дело совершенно в порядке, надо только его ускорить.

Я здоров и доволен своей судьбой. Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес. Писать много не приходилось, все бегал по разным делам.

Здесь сейчас Аничков⁴⁹, Минский, Мещерский⁵⁰ (помнишь, бывал у Судейкиных⁵¹). Приезжал из Рима Трубников⁵².

Целуй, пожалуйста, маму, Леву и всех. Целую тебя.

Всегда твой

Коля.

Когда Ларионов поедет в Россию, пришлю с ним тебе всякой всячины из Galerie Lafayette»⁵³.

Оригинал письма написан черными чернилами на трех сторонах сложенного вдвое листа белой бумаги; на с.4 — приписка Ахматовой для матери Гумилёва, Анны Ивановны:

«Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты мое письмо?

Целую тебя и Леву.

Твоя Аня».

Письмо шло в Россию около двух месяцев, что для военного времени, с учетом сложного пути, сначала морем через Лондон, Скандинавию и далее поездом до Петрограда (с обязательной проверкой военной цензурой), — не так уж долго. Обнаруженное Ю. Топорковым письмо Гумилёву от Анны Энгельгардт⁵⁴ из Петрограда в Париж добиралось более полугода, с декабря 1917 по июнь 1918 года, и адресата уже не застало.

Доказательство того, что письмо отправлено в конце августа (или самом начале сентября), — слова Гумилёва: «…я нарочно ждал, чтобы решилась моя судьба. Сейчас она решена. Я остаюсь в Париже». В начале сентября Гумилёв вместе с Раппом почти на месяц покинули Париж и до конца сентября оставались в восставшем лагере Ля Куртин, после чего он никак не мог написать в будущем времени — «меня наверно будут употреблять для разбора разных солдатских дел и недоразумений». Употребили, и, как теперь говорят, — по полной программе!⁵⁵

Видимо, вопрос о приезде Ахматовой в Париж обсуждался до отъезда Гумилёва из Петрограда. По крайней мере, еще в середине августа она не исключала такой возможности, замечая, например, в письме к Михаилу Лозинскому от 16 августа 1917 года из Слепнева: «...Буду ли я в Париже или в Бежецке, эта зима представляется мне одинаково неприятной. Единственное место, где я дышала вольно, был Петербург. Но с тех пор, как там завели обычай ежемесячно поливать мостовую кровью граждан, и он потерял некоторую часть своей прелести в моих глазах»⁵⁶. Но уже в октябре она оставила эту мысль, о чем свидетельствует письмо знавшего Гумилёва и преподававшего ему в Петербургском университете филолога-германиста А. А. Смирнова; 24 октября 1917 года он писал В. М. Жирмунскому: «Мы с Котей <Константином Мочульским> были недавно у Ахматовой, кот<орая> еще здесь. Она слегка хворает. Подарила нам по книжке "Белой Стаи". Говорили о ее стихах и вспоминали тебя. Гумилёв в Париже и зовет ее туда, но она не хочет и скоро едет на зиму в деревню»⁵⁷. Предполагаем, что этот визит к Ахматовой состоялся после получения ею письма от Гумилёва.

Прошло чуть более двух месяцев с момента отправки письма (и вряд ли более пары недель с момента его получения), как необходимость исполнять поручение, касающееся приезда в Россию Гончаровой и Ларионова, отпала сама собой: художники приняли решение остаться в Париже. Естественно, не состоялась и передача через Ларионова модных вещичек от одного из крупнейших в Париже магазинов «Galerie Lafayette».

Письмо было, скорее всего, послано из отеля «Galilee», где по-прежнему жил Гумилёв. Фраза «Дня через два завожу постоянную комнату и тогда напишу адрес», видимо, вызвана скорым отъездом в Ля Куртин: чтобы не платить за гостиничный номер, Гумилёв выехал из отеля и перевез вещи к адвокату Александру Цитрону.

Что же касается фразы — «писать много не приходилось, все бегал по разным делам», то здесь Гумилёв, надо думать, слегка слукавил, умолчав о том, что большая часть стихотворений, посвященных «Синей звезде», была написана летом 1917 года. Почти все они лишены каких бы то ни было конкретных деталей: невозможно сказать, где именно они написаны и при каких обстоятельствах. Лишь иногда Гумилёв называет имя своей возлюбленной («И всю ночь я думал об Елене…»), воспроизводит ее поэтический образ («Я наконец так сладко знаю, / Что ты — лишь синяя звезда»), намекает на ее черты («...девушка с газельими глазами», «девушка с огромными глазами»). Почти все стихи — только о любви, точнее — о тоске по любви: «Лишь томленье вовсе недостойной, / Вовсе платонической любви», «Смертной скорбью я теперь скорблю, / Но какой я дам тебе ответ, / Прежде чем ей не скажу "люблю" / И она мне не ответит "нет"», «Но вместо женщины любимой / Цветок засушенный храню».

И все-таки в одном стихотворении Гумилёв собрал собственные поэтические образы разных лет и в «благословенный вечер» привел всех «своих друзей» к дому парижской возлюбленной, указав почти точный ее адрес — «к тупику близ улицы Декамп» (Rue Decamps):

В этот мой благословенный вечер
Собрались ко мне мои друзья,
Все, которых я очеловечил,
Выведя их из небытия.

Гондла разговаривал с Гафизом
О любви Гафиза и своей,
И над ним склонялись по карнизам
Головы волков и лебедей.

Муза Дальних Странствий обнимала
Зою, как сестру свою теперь,
И лизал им ноги небывалый,
Золотой и шестикрылый зверь.

Мик с Луи подсели к капитанам,
Чтоб послушать о морских делах,
И перед любезным Дон Жуаном
Фанни сладкий чувствовала страх.

И по стенам начинались танцы,
Двигались фигуры на холстах,
Обезумели камбоджианцы
На конях и боевых слонах.

Заливались вышитые птицы,
А дракон плясал уже без сил,
Даже Будда начал шевелиться
И понюхать розу попросил.

И светились звезды золотые,
Приглашенные на торжество,
Словно апельсины восковые,
Те, что подают на Рождество.

«Тише, крики, смолкните, напевы! —
Я вскричал. — И будем все грустны,
Потому что с нами нету девы,
Для которой все мы рождены».

И пошли мы, пара вслед за парой,
Словно фантастический эстамп,
Через переулки и бульвары
К тупику близ улицы Декамп.

Неужели мы Вам не приснились,
Милая с таким печальным ртом,
Мы, которые всю ночь толпились
Перед занавешенным окном?⁵⁸ 

Заметим, что улица Декамп (правильнее — Декам или Декан)располагается в том же 16-м аррондисмане, где жил Гумилёв, недалеко от площади Трокадеро, почти напротив Эйфелевой башни. О встречах там Гумилёва с Е. К. Дюбуше, со слов Гумилёва, рассказывала Ирина Одоевцева своей подруге Софье Иваницкой в Париже в 1980-х годах⁵⁹. По словам Одоевцевой, они чаще всего встречались в одноименном кафе «Декам», располагавшемся на той же улице: «...однажды я даже поехала туда, чтобы увидеть, где Гумилёв встречался со своей возлюбленной и писал: 

Я вырван был из жизни тесной,
Из жизни скудной и простой
Твоей мучительной, чудесной,
Неотвратимой красотой.

И умер я… и видел пламя,
Невиданное никогда:
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда⁶⁰. 

Ее лицо освежает улыбка, как всегда при упоминании имени, ставшего ей дорогим… — Броселиана, — нараспев говорит она, — так назвал он родину Синей звезды. Здесь царствовал Мерлин, сын лесной непорочной Девы и Дьявола. — А почему же ты не включала эту историю в книгу? — Вначале мне думалось, что эта история в жизни Гумилёва не была такой важной. Но потом я пожалела, что не написала о ней, поняв, что он мог прожить "не гибельную" судьбу. Он мог остаться жить в Париже. Никакого заговора, любовь и поэзия. В то время он усердно занимался французскими народными песнями, а в 1923 году они были изданы в Берлине…»⁶¹

В комментариях к сборнику «Фарфоровый павильон» Глеб Струве пишет, что Гумилёв и Елена Дюбуше жили на разных берегах Сены⁶². На самом деле, все парижские адреса Гумилёва 1917 года и помещения основных служб Русской военной миссии, где он бывал, располагались в районе Елисейских полей и Триумфальной арки, на правом берегу Сены. На левом берегу Сены, в районе Монпарнаса Гумилёв жил во время своего первого пребывания в Париже в 1906–1908 годах. Он останавливался на левом берегу, на улице Бонапарт, 10, когда приезжал в Париж в 1910 году с Ахматовой, сразу после свадьбы⁶³.

В 1917 году Ахматова ждала письма от мужа из-за границы. 22 июля она написала Лозинскому из Слепнева: «Милый Михаил Леонидович, вот я уехала и ничего не знаю. Вышла ли книга; нет ли мне письма от Коли в редакции <…> Жду от Вас разных новостей. Ваш друг Анна Ахматова»⁶⁴. Вскоре она получила письмо Гумилёва, посланное из Лондона в июне (ПСС-8. №166). Она также поддерживала переписку. Недавно стало известно, что сохранилось, по крайней мере, два ответных письма Ахматовой. Одно из них упоминает в своих воспоминаниях полковник 5-го гусарского Александрийского полка С. А. Топорков: «Во второй половине 1917 года Гумилёв находился в Русском экспедиционном корпусе во Франции. По-видимому, он собирался на Салоникский фронт, о чем свидетельствует письмо его жены А. Ахматовой, адресованное в Салоники в Русский экспедиционный корпус. Известно также, что в Салоники он не поехал, а оставался в Париже. Сохранилось также прошение Гумилёва о принятии его на службу в американскую армию простым солдатом. Об этом прошении, равно как и о письме А. Ахматовой в Салоники мне сообщил в 1931 году г-н Я.Бидерман⁶⁵, собиравший материалы по биографии Н. С. Гумилёва и живший в то время в Берлине»⁶⁶. Коллекция Бикермана была недавно приобретена одним из американских архивов.

В письме к Ахматовой Гумилёв оговаривается: «...пока я еще не знаю, как велико будет здесь мое жалованье». Только после 1 сентября Гумилёву было наконец-то выплачено причитающееся ему жалованье, которое он не получал уже четыре месяца! Сохранился «Расчет на выдачу чинам Тылового Управления Русских войск во Франции жалованья и добавочных денег за август и столовых и на представительство за сентябрь месяц 1917 года. Составлен: 19 августа / 1 сентября 1917 г. №86, Париж»⁶⁷. Далее следует ведомость, в виде широкой таблицы, содержание которой мы приводим по «столбцам», для строки, относящейся к Гумилёву.

(1) Основание — общая запись для всех лиц: Штат Тылового Управления и Положение Военного Совета от 18 мая 1917 г.

(2) Кому выдаются деньги: Обер-офицеру для поручений при Комиссаре Временного Правительства Прапорщику Гумилёву.

(3) Жалованье и добавочные: Жалованье с 1 мая по 1 сентября из оклада 61 р. и добавочных за то же время из оклада 10 руб. в месяц, с 50% надбавкой (аттестат за №8354 и приказ по Русским войскам во Франции №51, §1); всего — 426 руб.

(4) Столовых — стоит прочерк, так как столовые Гумилёву не полагались.

(5) На представительство — стоит прочерк, так как и «на представительство» ему не полагалось.

(6) ВСЕГО: 426 руб.

(7) Удерживается в выдаче на руки — стоит прочерк, ничего с Гумилёва не удерживалось.

(8) Подлежит к выдаче на руки: 426 руб. или 1136 франков.

(9) Расписка в получении денег: проставлена расписка-автограф — «Тысячу сто тридцать шесть франков получил прапорщик Гумилёв». То есть его жалованье составляло 61 рубль в месяц; 10 руб. добавочных полагалось ему как семейному офицеру; еще 50% или 36 руб. 50 коп. надбавки за службу в отряде. Общее жалованье Гумилёва составляло 106 руб. 50 коп. в месяц, что в переводе на французские деньги соответствовало 284 франкам.

Сохранилось еще несколько аналогичных ведомостей за последующие месяцы, которые свидетельствуют, что его жалованье за время службы во Франции, вплоть до расформирования всех русских военных учреждений в начале 1918 года, не менялось. Сама по себе полученная за четыре месяца сумма выглядит достаточно солидной, но, судя по ведомости, Гумилёв получал в месяц меньше всех других сослуживцев, многие из которых только за август получили больше, чем Гумилёв за весь этот период. Например, начальник Тылового управления полковник Карханин — 1328 руб.; штаб-офицер подполковник Симинский — 852 руб.; помощник начальника полковник Кручинин — 1271 руб. Причем отличие заключалось не столько в самом жалованье, сколько в том, что всем офицерам, кроме Гумилёва, полагались «столовые» и «на представительство», и эти суммы заметно превышали основное жалованье. Справедливости ради напомним, что Занкевич назначил Гумилёву дополнительные деньги: «Прапорщику Гумилёву производить сверх содержания суточные деньги в размере по тридцать франков в сутки, считая таковые с 24-го июля с.г. (нов. ст.), т.е. со времени фактического нахождения в распоряжении г. комиссара». Трудно сказать, насколько всех получаемых денег хватило бы Гумилёву на содержание в Париже еще и жены, однако вопрос этот вскоре отпал сам собой.

Накануне Раппу также были выданы деньги, но это были деньги на содержание Комиссариата и на канцелярские расходы: «Приказ по Тыловому Управлению №22 от 17/30 августа 1917 г. Занкевич приказал выдать Раппу 5000 франков (по док. №319) + 478 (канц. и прогонные)»⁶⁸. Впервые имя Раппа в общей ведомости на получение жалованья появилось в конце октября 1917 года. Весь штат Раппа состоял лишь из трех человек, включая его самого, офицера для поручений Гумилёва и писаря, которым назначили унтер-офицера Александра Евграфова.

Самым напряженным месяцем для Гумилёва оказался наступивший сентябрь, когда он почти все время отсутствовал в Париже, участвуя в подавлении восстания в Ля Куртин. Позже ему также периодически приходилось отлучаться из Парижа, но ненадолго. Вскоре после возвращения из Ля Куртин Гумилёв был вынужден на некоторое время прервать свою службу при Раппе. Как и ранее в России, здоровье его пошатнулось, и ему пришлось обратиться в Санитарный отдел. Этот отдел входил в состав Тылового управления, сформированного 2 июля приказом №11⁶⁹ и возглавляемого полковником М.В.Карханиным (1875–1958). В приказе по Тыловому Управлению №1 от 20 июня / 3 июля 1917 года утвержден его штат, составивший три отдела: «1) Начальник Инспекторского отдела — капитан Пардигон. 2) Начальник Интендантского отдела — капитан Копылов. 3) Начальник Санитарного отдела — врач Рубакин. Подписал Подполковник Пац-Помарнацкий»⁷⁰. В приказе по Тыловому управлению русских войск во Франции №38 было объявлено: «5 октября 1917 г. г. Париж. По части инспекторской. <…> §3. Объявляю при сем копию акта за №982 врачебно-эвакуационной комиссии о результатах медицинского освидетельствования поименованных в этом акте воинских чинов. Акт №982. Врачебно-эвакуационная комиссия в заседании 19 сентября / 2 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления постановила: 1) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства при русских войсках во Франции прапорщик Гумилёв должен представить анализ мочи; 2) <…> Подписано с приложением казенной печати 19 сентября. Председатель врачебно-эвакуационной комиссии доктор медицины А.Рубакин, члены доктора Ландау, Ярковский»⁷¹. Как мы предполагаем, в лице доктора А. Н. Рубакина⁷² он нашел единомышленника, которого необходимо включить в круг тех лиц, с кем Гумилёв мог общаться в Париже. Как выяснилось, в те годы Рубакин был не чужд поэзии, об этом говорит изданный им в Париже сборник стихов «Город» (1920). Для нас особо примечательно, что книга эта была иллюстрирована Н. С. Гончаровой.

За обращением в Санитарный отдел последовал — «Приказ №42 от 1/14 октября 1917. Париж. <…> §2. Объявляю при сем акт №1033 врачебно-эвакуационной комиссии о результате медицинского освидетельствования поименованных в этом акте воинских чинов. Акт №1033. Врачебно-эвакуационная комиссия на заседании 26 сентября / 9 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления русских войск во Франции постановила: 1) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства прапорщик Гумилёв направляется в госпиталь Мишле для исследования. <…> Подписан 26 сентября 1917 г. (9 октября). Подписали: Председатель комиссии доктор медицины Э. Ландау, члены: доктора Я. Ярковский, Д. Клейман и депутат с военной стороны подпоручик Перников»⁷³. Госпиталь Мишле располагался в парижском предместье Ванв (Vanves). Здесь сейчас располагается лечебница Seguin Michele (18, Place de la Republique, Vanves). Рядом, на площади, стоит старинная церковь Сен-Реми (Eglise Saint-Remy). На этот раз Гумилёв задержался в госпитале ненадолго, и уже 26 октября был объявлен — «Приказ №47. 26 октября 1917 г. <…> §2. Объявляю при сем копию акта за №1122. Акт №1122. Врачебно-эвакуационная комиссия на заседании 10 / 23 октября 1917 г. в помещении Тылового Управления русских войск во Франции постановила: <…> 4) Офицер для поручений при комиссаре Временного Правительства прапорщик Гумилёв признан к строевой службе годным»⁷⁴. И уже следующим днем, 24 октября, датирован документ, подписанный Гумилёвым в канцелярии Раппа. Автограф приводить не будем (их в военных делах — множество), так как в данной публикации мы решили в меньшей степени касаться служебных дел Гумилёва, а о попадании в госпиталь рассказали для того, чтобы расширить круг лиц, с которыми у него в Париже могли возникнуть неформальные отношения.

Часто бывая на улице Декам, Гумилёв не забывал и о своих петроградских приятельницах. Известно, что сразу после возвращения из Ля Куртин, 27 сентября, он написал письмо Анне Энгельгардт⁷⁵, которое не сохранилось. Видимо, тогда же, в конце сентября, Гумилёв поселился, как вспоминал Ларионов, «внизу в сквере, под станцией метро Passy, у некоего г. Цитрон». Станция эта — наружная, располагается на эстакаде, а под эстакадой, на месте прежнего жилого дома, разбит сквер. К сожалению, дом не сохранился, на его месте недавно были построены армянский культурный центр и библиотека. Отсюда было недалеко как до улицы Декам, так и до места службы Гумилёва. Комиссариат размещался в доме 59 по улице Пьер Шаррон (59, rue Pierre-Charron), все в том же районе, недалеко от Елисейских Полей и Триумфальной арки. Любопытно, что эти апартаменты перешли по наследству к Советской России и СССР. А после 1991 года — к «наследникам» СССР. В 2002 году там размещалось Белорусское представительство, а сейчас голубой флаг и табличка при входе говорят, что его заняло представительство Казахстана.

В октябре, после возвращения из Ля Куртин и пребывания в госпитале, началась рутинная служба офицера для поручений при комиссаре Временного правительства Раппе. Служба эта явно не воодушевляла, свое отношение к ней поэт выразил в стихотворении «Униженье», вписанном как в «Парижский альбом», так и в «Альбом Дюбуше» (без названия). Судя по расположению в «Парижском альбоме», где-то в его середине, стихотворение могло быть написано именно в это время, осенью. Оно явно обращено к возлюбленной и недвусмысленно отражает внутреннее состояние Гумилёва и его истинное отношение к службе в «бюро»:

Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца и мать,
Если в этой — Боже присносущий! —
Так позорно осужден страдать.

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,
Все дела чужие, не мои,
Лишь томленье вовсе недостойной,
Вовсе платонической любви.

Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору,
В Африку, как прежде, как тогда,
Лечь под царственную сикомору
И не подниматься никогда.

Бархатом меня покроет вечер,
А луна оденет в серебро,
И, быть может, не припомнит ветер,
Что когда-то я служил в бюро⁷⁶.

Правительство оказалось чересчур «временным», и рутинная служба продолжалась недолго, меньше трех месяцев. Занимаясь ею, Гумилёв пытался отвлечься, выкроить досуг для своих культурных увлечений, сосредоточившись на коллекционировании. В упоминавшемся письме к Ларисе Рейснер от 22 января, выразив намерение попасть в Персию, он продолжал: «Почему бы мне на самом деле не заняться усмиреньем бахтиаров? Переведусь в кавказскую армию, закажу себе малиновую черкеску, стану резидентом при дворе какого-нибудь беспокойного хана, и к концу войны кроме славы у меня будет еще дивная коллекция персидских миниатюр. А ведь Вы знаете, что моя главная слабость — экзотическая живопись»⁷⁷.

Его посредником в коллекционных делах стал Ларионов. Через него Гумилёв сумел обратиться к парижским антикварам. В архиве Ларионова сохранилась записка, где упоминается один из них: «Видишь, Михаил Федорович, я пришел как было условлено в половине второго, чтобы идти в типографию и к Кастелюччи, а тебя нет. Не говори же после этого, что я бездеятелен, а ты аккуратен. Целую ручку Натальи Сергеевны, жму твою. Гумилёв»⁷⁸.

Записка написана на заклеивающемся бланке парижского отеля «Кастилия» («Hotel de Castille»), на листе темной, коричневатой бумаги с внутренней перфорацией, причем внешняя сторона покрыта клеем, чтобы бланк можно было превратить в конверт. Лист был сложен пополам, и под названием гостиницы указан адресат: m-r Larionoff. Очевидно, что Гумилёв зашел за Ларионовым в гостиницу и, не застав его, оставил эту записку консьержу. Осмелимся предположить, что слова о типографии как-то связаны с тем, о чем Гумилёв писал раньше из Лондона Ахматовой — о возможности печатания книг издательства «Гиперборей» после войны за границей. Впрочем, речь могла идти о некоем издании, связанном с восточным искусством, поскольку вслед за типографией в записке упоминается Кастеллюччи (Castellucci), собиратель восточного искусства, содержавший небольшой салон-галерею.

Более полную картину коллекционерской деятельности Гумилёва представляют письма Ларионову антиквара Туссена (Toussaint). По письмам Туссена можно судить о том, что их отношения сложились еще до приезда Гумилёва, который в Париже решил осуществить свою мечту — собрать коллекцию восточной живописи. В письме от 1 июня Туссен пишет Ларионову: «Дорогой господин Ларионов! Я ждал до воскресенья Вашего прихода вместе с Вашим русским другом. Что Вы решили относительно рисунков японских масок и других рисунков, которые я Вам показывал? У меня есть китайский рисунок и портреты, которые я бы хотел показать Вам. Черкните мне хоть слово в ответ — это мне доставит огромное удовольствие. С благодарностью за вечер в Шатле. Обязанный Вам Туссен»⁷⁹. От первоначальной попытки — увидеть в «русском друге» Николая Гумилёва — пришлось сразу отказаться, так как письмо было послано Ларионову тогда, когда Гумилёв только-только покинул Петроград. Установить, кто был в то время «русским другом» Ларионова, не удалось. Но в письме четко просматривается характер взаимоотношений Туссена с Ларионовым: Туссен занимался скупкой и продажей произведений восточного искусства, которые интересовали Гончарову, Ларионова и их друзей. А в письме от 25 октября 1917 года уже встречается имя поэта: «Париж, 25 октября 1917. Дорогой господин Ларионов, Вы получили мое последнее письмо? Я хотел бы сообщить Вам, что хотел бы показать Вашему другу, прапорщику Гумилёву, несколько новых китайских рисунков. Если Вы в данный момент свободны, заезжайте вместе с ним. Заранее благодарен и искренне Ваш. Туссен. 33, улица Сены (33, rue de Seine)»⁸⁰.

Упомянутое «последнее письмо» обнаружилось в архиве ГТГ: «Париж, 16 октября 1917 года. Дорогой господин Ларионов! У меня есть несколько китайских рисунков, которые я хотел бы Вам показать. Не могли бы Вы прийти и посмотреть их прямо сейчас. С сердечным приветом. Туссен. 33 Rue de Seine»⁸¹.

Гумилёв посещал Туссена и в дальнейшем. Так, 7 ноября 1917 года Туссен сообщал Ларионову: «Париж, 7 ноября 1917 года. Дорогой господин <Ларионов>, я был очень рад Вашему визиту. Я написал господину Гумилёву по поводу новых китайских картин, которые я бы хотел ему показать. Пока ответа не получил. Был бы признателен Вам, если Вы его увидите, постарайтесь убедить его зайти и посмотреть их вместе с Вами. У меня имеется к Вам небольшая просьба относительно господина Голубева⁸². С сердечным приветом! Поклон мадам. Туссен. 33 Rue de Seine»⁸³.

К сожалению, почти ничего неизвестно о судьбе гумилёвской коллекции, за исключением того, что вслед за воспоминаниями Ларионова сообщила в письме к Струве от 24 августа 1969 года его вдова: «По получении Вашего письма и четвертого тома Гумилёва, за что очень Вас благодарю, мне удалось найти несколько набросков Гумилёва, и письма А. Цитрона, фотокопии которых я Вам пошлю отдельно. Если Вы решите опубликовать эти наброски, я их Вам перешлю. Еще есть два или три других рисунка, совершенно нецензурных. Я не знаю, Гумилёвым ли они сделаны. По характеру рисования, это возможно. Их пошлю тоже. Делайте с ними, что хотите, только не возвращайте обратно. О картинах, книгах и т.д., оставленных Гумилёвым, я ничего не знаю. Мне говорили, что он собирал коллекцию эротического характера. Если таковые, или другие, были переданы Мих<аилу> Фед<оровичу>, они находились, вероятно, в ателье, которое мне пришлось в срочном порядке освободить. Там было очень много кем-то сделанных картин, не представляющих интереса с художественной точки зрения. Спросив совета у здешних музейных людей, я их раздала или оставила в ателье, спасая лишь вещи Ларионова и Гончаровой»⁸⁴.

Упомянутые письма Цитрона имеют прямое отношение к судьбе коллекции, оставленной ему Гумилёвым на «временное» хранение. Точнее, оставленной в квартире Цитрона, откуда поэт отправился в Лондон и дальше — в Россию. Уже после гибели Гумилёва, 27 сентября 1921 года Цитрон напечатал следующее письмо в редакцию газеты «Последние новости» под заглавием «Наследство Н. С. Гумилёва»: «До своего отъезда из Франции покойный поэт жил у меня в Passy. Уехал он в начале 1918 года, по приглашению английского War Office в Месопотамию, в кавалерийский отряд и очутился вместо этого в Архангельске, откуда и попал в Петроград. При отъезде он оставил мне для хранения ящик с книгами и значительное количество картин, гравюр, рисунков и альбом, купленные в Париже. Часть его имущества я передал художнику Ларионову; книги же хранятся у меня в Париже. Охотно передам их наследникам или ближайшим друзьям. Александр Цитрон»⁸⁵. Как и Струве, нам также фактически ничего неизвестно «ни о судьбе самого Цитрона, ни об оставшихся у него книгах Гумилёва». Однако в хранящихся в Военно-историческом архиве документах имя Цитрона встречается часто⁸⁶, особенно после расформирования Русского экспедиционного корпуса. Среди бумаг, относящихся к освобождению заключенных вслед за событиями в Ля Куртин, попадаются многочисленные заявления адвоката по их делам, присяжного поверенного А. Цитрона. «Письмо в редакцию» подтверждает, что Гумилёв предполагал еще вернуться в Париж после Персии, куда он был откомандирован Занкевичем. Однако после его отъезда события начали развиваться по незапланированному сценарию, о чем Гумилёв узнал лишь в Лондоне, явившись в первый же день к тамошнему Военному агенту — генералу Ермолову⁸⁷.

Большую часть собранного за месяцы жизни в Париже — книги, коллекцию восточного искусства, в том числе персидские миниатюры, картины, — Гумилёв оставил у Цитрона, который озаботился судьбой вещей Гумилёва еще осенью 1919 года. Очень выразительно его письмо от 30 сентября с адресом, написанным по-французски: «Господину Михайло Ларионову, Художнику, Вольному Человеку, 43 rue de la Seine». Само письмо написано по-русски: «30-IX. Дружище ты был в quartier и был у меня… Ну, а дальше? В чем дело? Сообщи, как живешь и чем грешишь? Как дела, работа? Дело у меня такое: где Гумилёв? Его вещи у меня — и ей Богу лучше бы он мне оставил сына! Я эти вещи перевозил в Лион (в 1918 г.) и обратно. Раз ящик упал с воза и стекла побиты. Вообще, возня, не хочешь ли ты их взять на хранение? Я к тому помирать собираюсь. Твой А. Цитрон»⁸⁸. Можно предположить, что у Цитрона при перевозке побились стекла в рамках собранных Гумилёвым картин и миниатюр, и он предложил их взять Ларионову. Судя по всему, Ларионов забрал у Цитрона часть коллекции, но далеко не всё. Уезжая, Гумилёв не знал, куда его заведет служба, поэтому оставил вещи на сохранение, надеясь однажды вернуться за ними. Но этой надежде не суждено было осуществиться.

К счастью, мрачный прогноз Цитрона по поводу своей участи не сбылся, и судьбой вещей Гумилёва, по-прежнему остававшихся у него, он вновь озаботился несколько лет спустя. Комментируя публикацию писем Ларионова, Глеб Струве писал: «...уже после выхода последнего тома нашего четырехтомника А. К. Томилина-Ларионова прислала мне копию следующего письма А. Цитрона к М. Ф. Ларионову от 5 января 1927 г. (жил Цитрон в это время уже не под метро "Пасси", а в Нейи): "Мой старый Ларионов, очень прошу позвонить мне, чтобы условиться о создании студии имени нашего покойного друга Н. С. Гумилёва. Я обращусь к ряду его друзей с просьбой помочь создать эту студию, для которой подходящее помещение имеется! Хочу условиться заранее с тобою — и собрать воедино все его, священные для нас, вещи. Прошу позвонить мне в ближайший же день. С искренним и лучшим приветом А. Цитрон"⁸⁹. Как это ни странно, нет никаких следов того, чтобы этому делу был дан какой-то ход. Нет никаких указаний и на то, чтобы первое письмо Цитрона, которое мне долго оставалось неизвестно⁹⁰, вызвало какие-нибудь отклики. Может быть, какие-нибудь следы переписки с Цитроном отыщутся в бумагах К. В. Мочульского. Разыскать следы самого Цитрона мне не удалось, и судьба хранившихся у него книг Гумилёва неизвестна, как неизвестно и что именно он передал (если передал) М. Ф. Ларионову».

Вещам Гумилёва посвящены еще два письма Цитрона, которые удалось найти в архиве Ларионова: «17. IX. <1927>. Мой старый Ларионов, очень и очень прошу устроить мне срочное свидание с А. Кусиковым⁹¹ на предмет общего соглашения о вещах Н. Гумилёва. Меня об этом просит В. Н. Яковлев⁹² (из Москвы). Милый, будь другом — и сообщи о дне общего свидания. Tel. Neuilly 2372. <…> Старый друг А. Цитрон»⁹³. Видимо, Кусиков подразумевается в еще одном письме Цитрона, скорее всего, того же года: «Мой дорогой Ларионов, я пробуду тут неделю и очень прошу устроить вечер с нашим другом-поэтом (вещи Гумилёва). Жду ответа. Привет Гончаровой. Твой слуга А. Цитрон. Tel. Neuilly 2372»⁹⁴. Получается, что никогда до сих пор не ассоциировавшийся с именем Гумилёва поэт Александр Кусиков, возможно, стал одним из хранителей каких-то личных вещей Гумилёва — по крайней мере, это еще одна ниточка для дальнейших поисков. А если предположить, что встреча Ларионова, Цитрона, поэта А. Кусикова и вскоре вернувшегося в Москву художника Василия Яковлева тогда состоялась, выстраивается любопытный сюжет с участием последнего. В 1920-е годы в число его московских друзей входило много учеников известного художника и педагога, создавшего тогда собственную частную студию, — Дмитрия Николаевича Кардовского⁹⁵. Причем документы РГАЛИ подтверждают и личное знакомство В. Яковлева с Д. Кардовским, хорошо знавшим Николая Гумилёва еще с дореволюционных времен, — когда-то, еще до свадьбы Гумилёва, семья Кардовских жила в Царском Селе в одном доме с семьей Гумилёвых, на Конюшенной улице. Жена Кардовского О. Л. Делла-Вос-Кардовская, художница, — автор известных живописных портретов Гумилёва (1909) и Ахматовой (1914). Сам Д. Кардовский оформил обложку сборника Гумилёва «Жемчуга» (1910). У Гумилёва и Ахматовой есть стихи, посвященные Кардовским. Так что через знакомство с Кардовским В. Яковлев мог в Париже заинтересоваться судьбой вещей Гумилёва. Оказавшись там в 1927 году, Яковлев вряд ли мог близко сойтись с художниками круга Ларионова, но вполне мог быть принят Кусиковым, который, как известно, едва оказавшись за границей, постоянно декларировал свою преданность Советской России, за что был подвергнут в эмигрантской среде бойкоту. Вполне возможно, что Яковлев был заинтересован в том, чтобы получить в свое распоряжение какие-то вещи из коллекции Гумилёва. Есть некоторая вероятность того, что одна из этих вещей даже вернулась после 1927 года в Россию и попала к Ахматовой. Это — оказавшаяся у нее пока неизвестно откуда восточная миниатюра, подаренная ею сыну⁹⁶. Миниатюрой этой, как памятью об отце, Л. Н. Гумилёв очень дорожил, и копия ее до сих пор украшает кабинет в его музее-квартире (оригинал хранится в фондах музея Ахматовой в Фонтанном доме)…

Но мы отвлеклись и забежали вперед. Конец 1917 года Гумилёв проводил в Париже, а начало нового года прошло в непрерывном обмене письмами и телеграммами между Парижем и Лондоном, главным объектом которых невольно оказался Гумилёв. В конце года происходила ликвидация всех русских военных учреждений во Франции, среди прочих лишился своей должности Военного комиссара Е. И. Рапп, а следовательно, и Гумилёв. Накануне Нового года он оказался не у дел, что заставляет нас обратить внимание на предновогоднее распоряжение: «Приказ по Тыловому управлению русских войск во Франции №90, 16 / 29 декабря 1917 г.г. Париж. По части инспекторской. <…> §4. Объявляю, что M-lle Елена Карловна Дю-Буше уполномочена Американским Обществом Христианской молодежи устраивать елки в госпиталях и командах, расположенных в районе и области. §5. Объявляю для сведения, что в ближайшие дни для устройства елки и раздачи нашим больным и раненым воинам, находящимся в районе XVI и XVII военных округов, отправится мадам Мария Артуровна Рафалович. Начальник управления полковник Карханин»⁹⁷. Вполне вероятно, что Гумилёв мог выступить в качестве сопровождающего Дюбуше и даже помочь ей с организацией рождественских елок. Упоминание, что Е. К. Дюбуше была связана с Американским Обществом христианской молодежи, заставило обратить внимание на пустой конверт, сохранившийся в архиве Михаила Ларионова в ГТГ⁹⁸.

В верхнем левом углу конверта напечатана эмблема (равнобедренный синий треугольник, направленный вершиной вниз) известной религиозно-благотворительной организации Y.W.C.A. — Young Women's Christian Association (Женская молодежная христианская ассоциация). Это — «женское отделение» более известной российскому читателю ассоциации YMCA, знакомой по книгам издательства YMCA-Press, возглавляемого Никитой Струве, родственником Глеба Струве. На конверте написано всего несколько слов, одно подчеркнуто красными чернилами: «Cummings, het. note <?>», а вдоль узкой стороны конверта написано: «GUMILEV». Проигнорированный поначалу конверт неожиданно привлек к себе внимание тем, что подчеркнутое слово «Cummings» вполне могло указывать на фамилию известного американского поэта Эдварда Эстлина Каммингса (Edward Estlin Cummings, 1894–1962). В эти годы Каммингс только входил в литературу, но уже был близок к тому кругу поэтов, с которыми Гумилёв общался в Лондоне в июне, перед приездом в Париж (окружение Э. Паунда). Как неожиданно выяснилось, летом 1917 года Каммингс находился в Париже по военно-медицинским делам, а в середине сентября он был арестован: ему было ошибочно предъявлено обвинение в шпионаже, так как он не выражал явной ненависти к немцам (что, кстати, всегда было свойственно и Гумилёву). Помещен он был в пересыльную тюрьму Depot de Triage в Ла-Ферте-Масе, Нормандия (La Ferte-Mace, Orne, Normandie). В середине декабря его выпустили благодаря вмешательству влиятельного отца (и, видимо, не без участия кого-то в Париже). Все это происходило тогда, когда Гумилёв постоянно находился в Париже. В начале 1918 года Каммингс вернулся домой в Америку, а Гумилёв уехал в Англию.

Можно предположить, что в Париже они могли встречаться еще до ареста Каммингса, и существует вероятность, что какое-то участие в его освобождении принял Гумилёв, через посредничество Дюбуше, которая, как представительница ассоциации Y.W.C.A., помогала раненым и осужденным. Заметим, что арест Каммингса совпал по времени с массовыми арестами русских солдат после восстания в Ля Куртин. Помимо одиночного конверта с фамилией Каммингса, в архиве Ларионова сохранились и несколько других писем (мало о чем говорящих), посланных Ларионову и подписанных — Cummings, а также один черновик письма Ларионова к нему⁹⁹. Оговоримся, однако, что Каммингс — фамилия достаточно распространенная, и совпадение здесь может быть случайным.

Елену Дюбуше оставили для работы в Русской миссии и после ее расформирования, о чем было объявлено соответствующим распоряжением генерала Занкевича: «Приказ по русским войскам №6 от 9/22 января 1918 г. <…> §4. Во изменение приказа по русским войскам во Франции от 2 января №166, разрешаю оставить для письменных занятий в составе Тылового Управления русских войск во Франции, по вольному наему, Елену Карловну дю-Буше и Алексея Семенова, обоих с 1-го января с.г. ст. ст., с вознаграждением, получаемым ими до сего времени. Занкевич»¹⁰⁰. В дальнейшем ее автограф встречается только в ведомости на получение жалованья за январь: «Расчет на выдачу жалованья переписчикам и машинисткам за январь 1918 г.: Переписчице Буше — 500 фр. <ее расписка по-русски>; Семенову — 225 фр. <расписка по-французски>»¹⁰¹.

19 января Гумилёв собирает последние документы, необходимые для получения разрешения на выезд из Франции. В этот день Управление Военного агента направляет в соответствующее ведомство просьбу об оформлении его паспорта: «Представительство Русского Военного Агента. Париж, 19 января 1918. 14, Avenue Elisee Reclus. Представительство Русского Военного Агента во Франции было бы чрезвычайно признательно Бюро выдачи разрешений за срочное оформление паспорта для лейтенанта русской армии ГУМИЛЕВА, отправляемого со срочной миссией в Англию, маршрут следования его должен быть в Лондон через Булонь (Boulogne)¹⁰². Помощник Русского Военного Агента Подполковник Крупский»¹⁰³.

В этот же день Гумилёву вручают командировочное удостоверение, позволяющее ему покинуть Францию и отправиться в Англию: «Представительство Русского Военного Агента. Париж, 20 января 1918. 14, Avenue Elisee Reclus. КОМАНДИРОВОЧНОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ лейтенанта русской армии Николая ГУМИЛЕВА, направляемого в этот день в официальную командировку в ЛОНДОН через Булонь (Boulogne), для дальнейшей его отправки в специальную командировку по поручению Английского Правительства. Подполковник Крупский (Colonel Kroupsky), помощник Русского Военного Агента»¹⁰⁴. Документ заверен печатями Военных агентов России и Англии, а также штемпелем специального комиссариата в Булонь-сюр-Мер о посадке на пароход 21 января 1918 года, который позволяет точно установить дату отплытия Гумилёва из Франции.

Отчаливая от французских берегов, Гумилёв не предполагал, что задержится в Англии надолго. Запрашивая Занкевича о присылке 26 русских офицеров, желающих попасть на Персидский фронт, генерал Ермолов торопил с отправкой, так как она должна была состояться уже в январе; в том же письме от 6 января 1918 года, он указал, что «доставка желающих будет исполнена попечением английских военных властей <…> причем офицеры должны быть снабжены теплой одеждой. Мы предполагаем выдать им содержание на четыре месяца и некоторую сумму каждому на подъем»¹⁰⁵.

В свете этого неожиданно выглядит открытка, посланная Гумилёвым Ларионову спустя всего несколько дней, 26 января, содержащая ряд крайне важных свидетельств: «Дорогой Мих. Фед. На восток не еду, почему расскажет Аничков. Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию. Теперь можно, хоть и трудно. Буду пока служить в Консульстве, маленькие деньги будут. Напиши мне, что у Вас. И пусть Нат. Серг. припишет. Ее трагедия идет. А вот денег прислать не могу, нет. Может быть и вы поедете в Россию. Правда? Целую, твой Н.Гум»¹⁰⁶.

Письмо написано на открытке, изображающей гостиницу, в которой остановился Гумилёв: «Imperial Hotel, Russell Square, London». На обороте Гумилёв справа указал парижский адрес Ларионова: «Paris, m-r Larionoff, rue Cambon, hotel Castille», а сверху написал свой служебный адрес: «London, 30, Bedford square, Russian Consulate, мне». На обороте справа приклеена марка с изображением короля Георга V, а посередине проставлен квадратный почтовый штемпель, который позволил точно установить дату отправки открытки: «London, 8.15 PM, JAN 26.18.B». Указанное Гумилёвым Русское консульство располагалось в пяти минутах ходьбы от отеля «Империал», на соседней площади Бедфорд. Все это — центральная часть Лондона, между отелем и местом службы стоит комплекс зданий Британского музея. Отель «Империал» в послевоенное время был перестроен, но стоит на том же месте.

Прошло меньше недели после прибытия Гумилёва в Англию, и его служебные планы резко переменились, о чем он сразу же сообщил Ларионову — «на восток не еду <…>. Посижу месяц в Лондоне и поеду в Россию». Почему? Кратко на этот вопрос можно ответить поговоркой — «Нашла коса на камень»; вмешался «личностный» фактор¹⁰⁷. Дело в том, что помощником при Ермолове (как Гумилёв при Раппе) служил его друг, генерал барон Н. А. Врангель (1869–1927), типичный солдафон, но — баловавшийся до войны стихами и выпустивший в 1911 году сборник «Стихотворения», на который Гумилёв дал в «Аполлоне» не типичную для него разгромную, уничижительную рецензию. Видимо, это запомнилось, и заранее возникшая неприязнь к Гумилёву настроила двух генералов на соответствующую встречу с офицером-«выскочкой», о приезде которого они были заранее извещены. Как следствие этого — немедленный отказ лично ему в отправке в Персию. Однако, хотя поначалу Ермолов приказал Гумилёву убираться из Лондона в первый же день, даже выписал ему в долг 54 фунта на обратную дорогу¹⁰⁸, — на основе изученных документов можно предположить, что вскоре отношение самого Ермолова к Гумилёву переменилось, и он оставил его в Лондоне на неопределенное время (вышло — почти на три месяца) в своем распоряжении, ожидая развития событий в России.

Началась служба в Лондоне, о которой, по причине недоступности английских архивов, мы мало что знаем. Гумилёв попал в шифровальный отдел, где служил и Борис Анреп. На открытке обращает внимание упоминание Евгения Аничкова — «на восток не еду, почему расскажет Аничков»; ранее Гумилёв о встрече с ним писал Ахматовой. Аничков также служил в Париже и после расформирования русских служб во Франции, как и Гумилёв, подал рапорт об отправке в Персию. Об этом свидетельствует направленный в Лондон «Список офицеров и гвардейцев, желающих быть командированными в Месопотамию»¹⁰⁹, среди десяти фамилий которого значатся и Гумилёв, и Аничков. В отличие от Гумилёва, Аничков туда попал, и только он, направляясь на Восток из Лондона через Париж, мог рассказать Ларионову о причинах, почему Гумилёву было отказано в отправке. Можно предположить, что на одном из рисунков Гумилёва в архиве Струве в образе военного с завитыми усами изображен именно Аничков¹¹⁰. Над головой своего персонажа Гумилёв изобразил два скрещенных турецких ятагана как пародийный символ конечной точки следования Аничкова — воевать там надо было с турками. На обороте рисунка Гумилёв, видимо, изобразил лежащую на столе собственную военную фуражку, какие-то письменные принадлежности, «рукопись» и книги.

В Лондоне Гумилёв вернулся к работе над «Феодорой», которая к тому времени уже получила окончательное название «Отравленная туника». Словами «ее трагедия идет» он сообщил об этом Гончаровой. Тогда же он, в очередной раз, решил переписать трагедию. Анреп сохранил тетрадь со списком действующих лиц и первыми сценами «Отравленной туники», которая, возможно, предполагалась для отправки Гончаровой, но Гумилёв при переписывании не продвинулся дальше экспозиции пьесы¹¹¹.

Фраза «денег прислать не могу» имеет прямое отношение к сложному финансовому положению четы Ларионовых, непосредственно вызванному кризисом «Русских балетов» Дягилева, разразившимся на исходе 1917 года. Перед самым отъездом в Лондон Гумилёв получил, как и все военнослужащие, жалованье за три месяца вперед, до 1 апреля 1918 года¹¹², в сумме 1812 франков. Видимо, он рассчитывал, что и от англичан, перед отправкой в Персию, он получит обещанное «содержание на четыре месяца и некоторую сумму <…> на подъем», после чего сможет часть денег одолжить Ларионову. В Лондоне планы эти рухнули, он остался без лишних денег и, планируя свое предстоящее возвращение в Россию, послать Ларионову уже ничего не мог. Последнее, на что следует обратить внимание в открытке Ларионову, — это указанный Гумилёвым обратный адрес. Гумилёв не мог указать свой личный адрес, например гостиницы, где он жил. Он обязан был дать адрес Русского консульства, где все письма просматривались.

Борис Анреп вспоминал о времени пребывания Гумилёва в Лондоне: «...Я виделся с Гумилёвым каждый день в течение многих месяцев в 1918 году, когда он работал в шифровальном отделе Русского Правительственного Комитета в Лондоне. Я также его видел у себя дома, один на один или среди гостей. <…> Лицо Гумилёва в Лондоне было худое, косина внешняя, глаза — серые, бесцветные. Нос — совершенно обыкновенный, ни слива, ни огурец, не костистый, вполне приличный. Никаких отеков и морщин, [без] ни подглазных мешков. Благодаря сильно выраженной наружной косине одного глаза (правого), общий вид лица не красивый. Что особенно поражало в его голове, это неестественная, слегка шарообразная выпуклость лба и некоторая его узость. Походка — совершенно нормальная, очень покойная, без всяких лишних движений рук или головы, держал себя очень прямо. Гумилёв был среднего роста, не ниже и не выше. Легкая фигура типичного кавалериста. Держал себя несколько чопорно, с показным достоинством; редко улыбался, немного шепелявил, был всегда очень вежлив. Вот все, что я могу Вам сказать о внешности Гумилёва, как он мне представлялся в Лондоне»¹¹³.

Причиной для написания этого письма стал выход книги Ирины Одоевцевой «На берегах Невы». В предыдущем письме к Струве от 23 октября 1968 года Анреп писал: «По-моему она пишет очень занимательно, думаю, что длинные разговоры с Гумилёвым несколько обработаны ею, но, насколько я помню собственные разговоры с ним, остаются в его характере. Краски иногда чересчур сгущены, как например, его возмущение, что АА ищет смерти своего сына и его самого, это просто смехотворно, но возможно. ("Отними и ребенка и друга"). Гумилёв иногда любил представлять себя важным супругом. Вся тирада в разговоре по поводу "Муж хлестал меня узорчатым / Вдвое сложенным ремнем" и дальнейшие заявления, "что из-за этих строк он прослыл садистом", и его возмущения и упреки возможны, как и не нелепы. <…> С другой стороны, мы, конечно, много раз говорили о стихах АА. Я запомнил одну фразу: "Я высоко ценю ее стихи, но понять всю красоту их может только тот, кто понимает глубину ее прекрасной души". Мне, конечно, эти слова представились исповедью. Понимал ли он "всю красоту ее души" или нет, осталось для меня вопросом. Он одновременно просил меня познакомить его с какой-нибудь девицей легкого поведения.

Общее мое заключение о воспоминаниях Одоевцевой, что они, может быть, литературно использованы и сгущены, но близки к истине. Я говорю о ее характеристике Гумилёва — только»¹¹⁴.

Когда Гумилёв покидал Лондон в июне 1917 года, он оставил там достаточно много новых знакомств в самых разных кругах английского общества. Но если встречи Гумилёва в течение двух летних недель прослеживаются довольно подробно — прежде всего благодаря светской «программе» Анрепа, зафиксированной в записной книжке, то почти трехмесячное пребывание Гумилёва в Лондоне в начале 1918 года практически не поддается восстановлению. До нас дошло всего два документальных свидетельства. Первое — полученное Гумилёвым 5 февраля уведомление из канцелярии Ермолова: «ВОЕННЫЙ АГЕНТ в Великобритании. 23 Января / 5 Февраля 1918 г. №89, г. Лондон. Прапорщику Гумилёву. Канцелярия Военного Агента сим уведомляет Вас, что сего числа получена переписка от Военного Агента во Франции, адресованная на Ваше имя. А по сему Канцелярия Военного Агента просит Вас не отказать пожаловать за получением сей переписки в ближайшее время. Подпоручик Балашов»¹¹⁵. Очевидно, что в пересланную из Франции переписку было вложено также письмо от поэта Константина Льдова — еще одного парижанина, с которым Гумилёва связывали коллекционные интересы:

«3 февр. н. ст. 1918, 4 rue Francisque Sarcey (XVI) Paris¹¹⁶.

Дорогой Николай Степанович, мы обрадовались, узнав, что Вам удалось пристроиться в Лондоне. Жаль, что не удалось уехать на Восток; хорошо, что распростились с Парижем. Если условия окажутся неблагоприятными для возвращения в Россию, консульство даст Вам возможность продержаться до неизбежного переворота. Мы тоже приблизились к перелому, но, по-видимому, направимся не к северу, а на юг: в Испанию; если не пустят, в Ниццу. Коллекция отправлена в отель Друо; туда же, вероятно, последует и обстановка. Хуже всего обстоит с Рембрандтом: г. А-в и другие торговцы жадничают, проявляя всю низменность своих "бесконечно малых"¹¹⁷. Опротивели до тошноты. А. Н.¹¹⁸ с нетерпением ожидает минуты, когда пространство отделит нас навсегда от этих представителей торгующего человечества. Во всяком случае придется еще потерпеть две-три недели. Единственным приятным воспоминанием остается знакомство с Вашей Музой. У нее привлекательный облик и музыкальный голос. Легко запоминается своенравное обаяние. Для истинного поэта всегда выгодно ознакомление с его творчеством во всей полноте. Будем ожидать Вашего присыла, в надежде на лондонскую урожайность. Последняя встреча наша прервала мою "оду" Державину. Посылаю для самого "придирчивого" рассмотрения — чтобы исправить, если возможно. А. Н. шлет привет, жалеет, что застряли в Лондоне, ждет стихов. Сердечно жму руку. К. Льдов»¹¹⁹.

Его знакомство с Гумилёвым состоялось не позднее осени 1917 года. К этому времени относится стихотворный экспромт, видимо подаренный Гумилёву при личной встрече:

H. С. Гумилёву

Рыбьей кости наконечник,
Оперение орла...
Раздробила божий венчик —
И дрожит над ним стрела. 

К. Льдов 

Париж

10 окт. 1917¹²⁰

Следующее свидетельство о пребывании Гумилёва в Лондоне относится уже к весне. 3 апреля 1918 года он получил от Российского генерального консульства Временного правительства в Англии (другого представительства России в Лондоне тогда не было) заграничный паспорт №174/442, удостоверяющий, что «русский гражданин Н. С. Гумилёв, писатель, возвращается из-за границы в Россию»¹²¹. Удалось точно установить, когда и на каком пароходе он возвращался через Мурманск в Петроград. В первых числах апреля военная канцелярия в Париже объявила офицерам, желающим возвратиться из Франции в Россию: «По справкам, наведенным Полковником Кроссом в 4-м Bureau des transports <транспортное управление во Франции>, пароход действительно уходит из Англии 6-го или 8-го сего месяца. Название парохода "Handland". Пароход это тот, о котором писалось 1-ым Bureau de Service <бюро обслуживания> Военному Агенту 31-го марта за №8027. В этом письме указывалось, что Английским Правительством на пароходе Handland мест для офицеров не предоставлено. Игнатьев»¹²². Но это касалось только тех офицеров, которые находились во Франции. Как следует из «поэтического дневника» Вадима Гарднера (1880–1956), вступившего в первый гумилёвский «Цех поэтов» еще в 1913 году и возвращавшегося вместе с ним в Россию, — этот рейс парохода «Handland» был предназначен для перевозки из Франции только раненых солдат и инвалидов. Их, видимо, должен был сопровождать немногочисленный персонал, находившийся в Англии. Транспортное судно, не рассчитанное на массовую перевозку людей, по дороге в Мурманск должно было зайти в Гавр, чтобы забрать там больных солдат и военные грузы.

Среди оставленных Гумилёвым в Лондоне бумаг сохранился счет за комнату в гостинице «Turner's Hotel» на Гилфорд-стрит, в которой он останавливался с 6 по 10 апреля¹²³. Видимо, незадолго до отплытия из Англии Гумилёв перебрался из отеля «Империал» в близко расположенную, более скромную гостиницу. Судя по счету Гумилёва, покинул гостиницу он сразу после завтрака, и пароход «Handland» отчалил от английских берегов 10 или 11 апреля — никаких других кораблей из Англии на Мурманск в начале апреля не отправлялось. Накануне отплытия Гумилёв простился с Борисом Анрепом, который вспоминал их последние встречи: «Гумилёв, который находился в это время в Лондоне и с которым я виделся почти каждый день, рвался вернуться в Россию. Я уговаривал его не ехать, но все напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было»¹²⁴. В письме к Струве Анреп писал: «Мне вспоминается день, когда он уезжал из Англии в Россию после революции. Я хотел послать маленький подарок АА. И, когда он уже укладывал свой чемодан, передал ему большую редкую серебряную монету Александра Македонского и несколько ярдов шелкового матерьяла для нее; он театрально отшатнулся и сказал: "Борис Вас<ильевич>, как Вы можете это просить, ведь она все-таки моя жена!" Я рассмеялся: "Не принимайте моей просьбы дурно, это просто дружеский жест". Он взял мой подарок, но я не знаю, передал ли он его по назначению, т<ак> к<ак> я больше ничего об этом не [знаю] слыхал»¹²⁵. Как теперь известно, Гумилёв все передал Ахматовой. А монета Александра Македонского оказалась редкостью. 24 января 1925 года Лукницкий записал о встрече с Ахматовой: «Показала мне древнюю серебряную монету с профилем... и сказала, что Эрмитаж просил ее завещать ему эту монету — таких только две в Эрмитаже»¹²⁶. Имен Анрепа и Гумилёва Ахматова Лукницкому при этом не назвала.

Со своей стороны, как пишет Струве, «Гумилёв оставил Анрепу ряд своих не напечатанных произведений, записных книжек, документов, относившихся к его службе в Париже, свои офицерские погоны и т.д. Все это Анреп подарил мне еще до моего переезда в Америку¹²⁷, и этот материал был использован мною для моего издания под названием "Неизданный Гумилёв" и позже для собрания сочинений Гумилёва в четырех томах»¹²⁸.

Покинув один из английских портов 10 или 11 апреля, пароход «Handland» направился в Мурманск, сделав запланированную остановку на несколько дней в знакомом Гумилёву Гавре. Воспользовавшись этой остановкой, Гумилёв в последний раз посетил Париж, чтобы попрощаться с друзьями. «Мы с Николаем Степановичем видались каждый день почти до его отъезда в Лондон, — вспоминал Ларионов. — Затем он приезжал в Париж на 1-2 дня перед отъездом в Петербург, куда отправлялся через Лондон же. <…> В апреле, в конце, или в самом начале мая 1918 г. Николай Степанович был в Париже¹²⁹; даже, может быть, всего на 1 день. В Париже он жил в Hotel Castille, на rue Cambon, там же, где и я жил, и дверь его комнаты выходила на балкон — я как сейчас это ясно помню. Б<орис> Анреп это не помнит, потому что, может быть, Ник. Степ. уехал из Лондона (уже прямо ехал в Мурманск), и судно ехало с остановкой в Гавре на несколько дней, в это время Н. С. отлучился в Париж — перед окончательным отъездом в Россию. <…> Я думаю, что, когда Николай Степанович приезжал на короткое время в Париж, перед самым окончательным отплытием в Россию и потом в Петербург, он приехал в Париж, чтобы увидаться с кем-то — с Еленой Карловной? Может быть и с нею; но еще с кем-то — это наверное¹³⁰. Знаю, что он приезжал устраивать оставшиеся здесь кое-какие вещи и дела (это официально). <…> Теперь вспоминаю более ясно, что он посетил Париж во время стоянки его судна в французском порту (думаю, Гавре). Из Франции брали пассажиров, которые направлялись в Россию (в Мурманск). Ник. Степ. в это время несколько раз ходил в картье Пантеона, на улицы Ульм, Гайлюсак, Муфтар — места, с которыми он был связан с самых первых своих поездок в Париж».

Остановился Гумилёв в этот последний раз в той же гостинице «Castille», где жили Ларионов и Гончарова. Ларионов упоминает «картье Пантеона», то есть буквально квартал вокруг Пантеона и окрестные улицы (Quartier Latin Pantheon). В Латинском квартале Гумилёв постоянно бывал, когда жил в Париже в 1906–1908 годах. Улицы Ульм (Rue d'Ulm), Муфтар (Rue Mouffetard), Гей-Люссак (Rue Gay-Lussac), расположенные поблизости Сорбонна, Люксембургский сад, Ботанический сад (Jardin des Plantes) — его любимые с юности места Парижа, куда он, скорее всего, ходил прощаться. Попрощался Гумилёв также и со своей коллекцией, книгами и картинами, оставленными у Цитрона, возможно убедив его сохранить их до скорого возвращения в Париж, который, на самом деле, Гумилёв покидал навсегда.

Впервые оказавшись во Франции в 1906 году, Гумилёв сразу же затеял в Париже издание журнала «Сириус». Дебютный номер, вышедший в январе 1907 года, открывался его стихотворением «Франция». Это было его первое впечатление от новой для него страны. Десять лет спустя, в июле 1918 года, в журнале Аркадия Аверченко «Новый сатирикон», №15, было напечатано стихотворение «Франции», написанное, судя по всему, во время плаванья до Мурманска. В нем Гумилёв одновременно обращался к Франции и прощался с полюбившейся ему страной. Это редкое для Гумилёва стихотворение с откровенно политическим подтекстом: поэт просит прощения у Франции за измену со стороны своей «родной Руси». Прочитаем эти два разделенных десятилетием стихотворения одно за другим.

Франция <1906>

О, Франция, ты призрак сна,
Ты только образ, вечно милый,
Ты только слабая жена
Народов грубости и силы.

Твоя разряженная рать,
Твои мечи, твои знамена —
Они не в силах отражать
Тебе враждебные племена.

Когда примчалася война
С железной тучей иноземцев,
То ты была покорена
И ты была в плену у немцев.

И раньше… вспомни страшный год,
Когда слабел твой гордый идол,
Его испуганный народ
Врагу властительному выдал.

Заслыша тяжких ратей гром,
Ты трепетала, точно птица,
И вот на берегу глухом
Стоит великая гробница.

А твой веселый, звонкий рог,
Победный рог завоеваний,
Теперь он беден и убог,
Он только яд твоих мечтаний.

И ты стоишь, обнажена,
На золотом роскошном троне,
Но красота твоя, жена,
Тебе спасительнее брони.

Где пел Гюго, где жил Вольтер,
Страдал Бодлер, богов товарищ,
Там не посмеет изувер
Плясать на зареве пожарищ.

И если близок час войны,
И ты осуждена к паденью,
То вечно будут наши сны
С твоей блуждающею тенью.

И нет, не нам, твоим жрецам,
Разбить в куски скрижаль закона
И бросить пламя в Notre-Dame,
Разрушить стены Пантеона.

Твоя война — для нас война,
Покинь же сумрачные станы,
Чтоб песней звонкой, как струна,
Целить запекшиеся раны.

Что значит в битве алость губ?!
Ты только сказка, отойди же.
Лишь через наш холодный труп
Пройдут враги, чтоб быть в Париже¹³¹.

Франции <1918>

Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь,
И как в омут погружусь бездонный,
В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,
Солнцем стольких несравненных лет,
Но назвать тебя своей сестрою,
Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах
Отразило пролитую кровь,
Как во всех твоих республиканцах
Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли, кто за что: один — чтоб в море
Флаг трехцветный вольно пробегал,
А другой — за дом на косогоре,
Где еще ребенком он играл;

Тот — чтоб милой в память их разлуки
Принести «Почетный легион»,
Этот — так себе, почти от скуки,
И средь них отважнейшим был он!

Мы сбирались там, поклоны клали,
Ангелы нам пели с высоты,
А бежали — женщин обижали,
Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,
До конца униженным прости!
Мы лежим на гноище и плачем,
Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,
Надвое душа рассечена,
В каждом дьявольская половина
Радуется, что она сильна.

Вот, ты кличешь: — «Где сестра Россия,
Где она, любимая всегда?»
Посмотри наверх: в созвездьи Змия
Загорелась новая звезда¹³².

В конце апреле 1918 года закончилось почти четырехлетнее пребывание Гумилёва на фронте, Великая война для него завершилась. Он вернулся в Петроград, где уже в июне вышла тоненькая книжечка «Костер»¹³³, куда вошли многие стихотворения, написанные им в Париже. Один из самых ценных откликов на эту книгу — слова Марины Цветаевой, сказанные уже после гибели поэта: «Дорогой Гумилёв, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю. Чувство Истории — только чувство Судьбы. Не "мэтр" был Гумилёв, а мастер: боговдохновенный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в "Костре" и окружающем костре России так чудесно — древесно! — дорос»¹³⁴. Этот отзыв поэта о поэте был очень высоко оценен Ахматовой. «То, что она пишет о Гумилёве, самое прекрасное, что о нем до сего дня (2 сентября 1964 г.) написано, — записала в этот день Ахматова. — <…> Как бы он был ей благодарен! Это про того непрочитанного Гумилёва, о котором я не устаю говорить всем "с переменным успехом". Эту его главную линию можно проследить чуть не с самого начала»¹³⁵.

Через три года Гумилёв подготовил новый сборник стихов. Он сам сдал рукопись в типографию, но держать в руках вышедшую книгу ему было не суждено. По странному стечению обстоятельств она вышла из печати накануне казни поэта — от зажженного в годы войны «Костра» вспыхнул «Огненный столп»¹³⁶. В сборник вошло одно из последних стихотворений поэта, «Мои читатели», его духовное завещание. Гумилёв называет нескольких: это — «старый бродяга в Аддис-Абебе», «лейтенант, водивший канонерки», «человек, среди толпы народа застреливший императорского посла». В их число он мог включить и одного из офицеров Русского экспедиционного корпуса во Франции. В архиве случайно обнаружилась записная книжка лейтенанта маршевого эскадрона К. П. Тарутина¹³⁷ из Омска, зачисленного в 1-ю Особую пехотную бригаду. Запись была сделана им на пароходе, плывшем из Владивостока в Марсель, 14 марта 1916 года, в районе Сингапура. От руки, явно по памяти, он вписал в тонкую тетрадку все четыре стихотворения цикла «Капитаны», созданного Гумилёвым в июне 1909 года в Коктебеле.

P.S. Хранили память о поэте и те, с кем он подружился в Париже в годы войны. Поражает один из портретов Гумилёва, выполненный Ларионовым — «провидческий», напоминающий посмертную маску, в частности снятую с лица умершего за три недели до расстрела Гумилёва — Александра Блока.

И уже в другую войну, в 1944 году, Михаил Ларионов, изредка писавший сам для себя стихи, записал короткое стихотворное посвящение:

Гумилёву

Милый мой друг
Друг драгоценный
Великий недуг
Мне душу томит.
Уход твой с Земли
Печален и тяжек
И помнить всегда
Я буду твой образ
Геройски наивный,
Всегда выше наших забот¹³⁸.

Авторы выражают свою признательность за помощь в работе сотрудникам Третьяковской галереи О. Л. Забицкой и Е. А. Илюхиной, куратору Гуверовского архива Линде Бернард, а также М.Н. Алексеевой, Н. А. Богомолову, З. Д. Давыдову, Н. М. Иванниковой, Т. М. Лисичкиной, Е. А. Резвану, С. Я. Сербину, Р. Д. Тименчику, Т. М. Федоровой.