Гумилёв – каким мы его знали (К пятилетию со дня расстрела)

теги: гибель, заметки, хроника

Гумилёву шёл 35-ый год, когда — 27 августа 1921 года — его расстреляли большевики.


Он родился 3 апреля 1887 г. в Кронштадте. Рос он, по рассказам его родни, слабым, болезненным, молчаливым, тихим ребёнком, страстно любящим животных, и когда научился читать — делил любовь только между животными и книгой. Болезненность сохранил он надолго — она заметна была в нём и в 25-летнем возрасте, когда я впервые его встретил. Лицо у Гумилёва и тогда, и после, когда он в зрелые годы, окреп и возмужал, было таким, что нужно было к этому лицу привыкнуть, чтобы не замечать каких-то дегенеративных черт. Внешним видом своим он не производил тогда приятного впечатления — была какая-то нарочитая чопорность в его фигуре, походке, манере говорить, раздражал своей ненужностью его цилиндр. Весьма возможно, что во всем этом был намеренный вызов, протест против бессмысленного и манерного опрощения во всём, в том числе и в одежде, которое вносили Горький, Андреев и которое многие из беллетристов и поэтов тогда переняли. В годы большевистского разгула Гумилёв тоже не подался мимикрии, носил чистое крахмальное белье и галстук, от которых многие — не только из материальных причин — отказались. На парадное пушкинское заседание явился во фраке — это в Петербурге, в феврале 1921 года! — и с опозданием, когда все уже сидели на своих местах, отчего его фрак сразу был всеми замечен. И одними этот фрак был принят, как презрительное: «я плюю на большевиков», другими — как внешнее проявление почтительного отношения к событию, связанному с именем Пушкина. Думаю, что у него была и та, и другая цель. Было это и дерзко, и красиво.

Я привожу эти мелочи, которые характеризуют внешний облик Гумилёва, потому, что даже его поклонники, за исключением небольшой группы петербуржцев, знают только его прекрасные стихи и очень мало могли прочитать о нём самом, а между тем человек он был очень интересный, совсем особенный.

Нигде, кажется, ещё не было рассказано, что сочинять стихи Гумилёв начал удивительно рано, когда ещё не умел писать, и их, по просьбе крошечного поэта, записывали с его слов близкие. Будучи в шестом классе, Гумилёв издал первую книжку своих стихов. Тут кстати указать, что Гумилёву после смерти не повезло: вот уже пять лет прошло, а его стихи ещё не вышли полным собранием и, видно, не скоро выйдут. Позаботиться об этом, добиться этого — прямой долг небольшой группы его друзей и последователей, живущих теперь в Париже. Никто не знает, где зарыто тело Гумилёва, никто не может прийти на его раннюю могилу, принести на неё, вместе с цветами, свою скорбь читателя и гражданина. Но ещё хуже, ещё больнее, что сегодня в пятую годовщину его мученической и геройской смерти, мало, кому удастся погрузиться в великолепие, изящество и чёткость гумилёвских стихов, глубина которых поражает своей ясностью и открытостью. Ведь его сборники стали библиографической редкостью.

В ясном смысле поэзии Гумилёва уже была заложена для него опасность не выбраться из чеки.

Конечно, невежественный председатель петербургской чеки, рабочий Семёнов, был вполне искренен, когда говорил с депутацией союза писателей о Гумилёве, только как о контрреволюционере, ссылаясь на материалы следствия по Таганцевскому делу. Для Семёнова и других чекистов, чтобы расстрелять Гумилёва, может быть, было достаточно и тех нескольких кронштадтских прокламаций, которые, вероятно, были найдены у поэта при обыске: эти прокламации показывал мне Гумилёв в дни кронштадтского восстания и не соглашался передать их на хранение в одно безопасное, нейтральное место, потому что был он человеком большого бесстрашия, любил риск, искал неизведанного и неиспытанного. Но о Гумилёве хлопотали у самых сильных людей большевистского мира, которые не спасли его потому, что они видели в нём злейшего врага не из-за Таганцевского дела, а по его стихам, по всему его духовному облику. Недаром в оповещении о расстрелянных «таганцевцах», после фамилии Гумилёва было сказано, что он поэт и монархист, но о том, какое отношение он имел к делу, не было ни слова. Возможно, что и не имел никакого отношения, но всё же расстреляли.

Неведомым путём дошло до друзей Гумилёва, что он «не дрогнул перед казнью». В этом не может сомневаться никто, кому приходилось с Гумилёвым встречаться. Каковы бы ни были его переживания в те страшные часы, которые в его сознании уже были последними мгновениями жизни, Гумилёв по натуре своей не мог не оставаться внешне спокойным, подающим пример мужества остальным, обречённым на смерть, и полным презрения к палачам. С детских лет, тяготясь своей хилостью, он воспитывал в себе мужчину. Мужское, мужество в себе Гумилёв, несомненно, ценил, гордился им и всегда рад был проявить. Держась с достоинством во всех случаях жизни, он органически не мог быть иным и перед лицом смерти.

Это, всегда в нём заметное, чувство собственного достоинства казалось иным надменностью, но при ближайшем знакомстве Гумилёв оказывался простым, милым юношей, даже в тридцать с лишним лет, и часто поражал способностью к самой непосредственной ребячливости, если в обществе, хотя и большом, преобладали свои. Оттого те, кто видел его редко и кого он не любил, просто как-то побаивались холодности, веявшей от него, и наоборот, знавшие его хорошо — тянулись к нему с преданностью и нежностью, на что он отвечал тем же. Особенно легко разбиралась в Гумилёве-человеке зелёная поэтическая молодёжь его студии в «Доме Искусства» и группа кружка «Звучащая раковина», о членах которого, напр., писавших недурные стихи сёстрах Наппельбаум, Коле Чуковском и др. теперь, увы, ничего не слышно. Едва ли все они перестали писать, а вот печататься им, оставшимся в России ученикам и ученицам Гумилёва, теперь, действительно, негде. Несколько же счастливее их оказались Нина Берберова и Ирина Одоевцева, которым удалось выбраться за границу! Они пишут, печатаются и совершенствуются.

***

Три недели тому назад, в пятую годовщину смерти Блока, Сергей Городецкий выскочил в «Известиях» со статьёй, в которой пытался доказать, что Блок от первой до последней строки своей — с большевиками, и что «борьба за Блока» привела к победе большевиков: «он наш» — могут они будто бы сказать. Спустя несколько дней известный исследователь русской литературы Пиксанов в «Вечерней Москве» привёл обширные доказательства того, что Городецкий не знает и не понимает ни Блока, ни марксистского учения, если он может утверждать такую нелепость, как большевизм Блока.

Пятилетие со дня расстрела Гумилёва, конечно, никакой полемики в советской прессе не вызовет, едва ли даже хватит у кого-нибудь решимости напомнить, что пять лет тому назад «умер» в Петербурге большой русский поэт, создатель течения (акмеисты), у которого — «взыскательного мастера своего искусства», — по выражению Ю. Айхенвальда, — «слова разнообразных ритмов чётко подобраны одно к другому, как перлы для ожерелья». Впрочем, может быть, тот же, воспевавший раньше царя, Сергей Городецкий — бывший когда-то другом Блока и Гумилёва — на нескольких стихотворениях Гумилёва построит доказательство закономерности и целесообразности применения к поэту «высшей меры наказания». И с большевистской точки зрения Городецкий будет прав.

Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей, —

говорит Гумилёв.

«Золотое сердце» Дзержинского, вероятно, и не знавшего этих строк, чувствовало это, понимало, боялось этого - и не могло снести.