Материалы к биографии Н. Гумилёва

  • Дата:
теги: исследования, Лукницкие, хроника

Настало время, когда в нашу историю и культуру возвращаются незаслуженно забытые имена. Распавшаяся связь времен постепенно соединяется в единую цепь причин и следствий. Одним из таких утраченных, но необходимых русской культуре звеньев был замечательный поэт, глава акмеистического направления, Николай Степанович Гумилёв.


Его книги не переиздавались с начала 20-х годов. Они давно уже стали библиографической редкостью, предметом охоты коллекционеров и литературоведов, занимающихся поэзией «серебряного века». Сегодня чеканные Гумилёвские стихи становятся но праву общенациональным богатством. Когда-то Андрей Платонов утверждал: «Без меня народ неполный», — это утверждение с полной правотой относится к каждому человеку, а тем более к творчески одаренному.

Отказываясь от наследства великих мастеров культуры, оказавшихся в сложную революционную эпоху по другую сторону баррикады, мы наносим ущерб прежде всего себе. Пришла пора быть более терпимыми, дальновидными.

Стихи Н. Гумилёва и сегодня не устарели и вне всякого сомнения вызовут интерес у современного читателя. Вместе с ним неизбежно пробудится интерес и к личности самого поэта.

(Создание творческой биографии Гумилёва длительный процесс, требующий усилий множества людей. Но начать эту работу нужно как можно скорее. Исчезают документы, слабеет память, умирают люди. Работы, книги о Гумилёве позволяют одним что-то узнать, другим что-нибудь исправить, а третьих подтолкнуть к продолжению.

Павел Николаевич Лукницкий стал собирать материалы по Гумилёву еще в 1923 году. Сначала для своего диплома в Петроградском университете. А потом — для потомства. Он был уверен, что наступит срок, когда все, что он смог собрать в его «Трудах и днях Н. Гумилёва», станет нужным читателям и исследователям. Этот день наступил, но Павел Николаевич его не дождался. И все равно он главный автор этой работы, а я — лишь исполняю долг перед его светлой памятью и надеюсь, что даже неискушенный читатель этих страниц сможет почувствовать, что за человек был Николай Гумилёв — поэт, путешественник и воин, а педант-литературовед отберет нужные ему выверенные факты, отмахнувшись от авторских проставок фразой Верлена: «Все прочее — литература».

Отец поэта — Степан Яковлевич Гумилёв (1836-1910) родился в селе Жолудево, Спасского уезда, Рязанской губернии, где родитель его служил в приходе дьяконом. Младший сын, Степан Яковлевич, рос и воспитывался в Рязани у старшего сына Александра. Александр учительствовал в духовной семинарии. Когда Степан подрос, брат отдал его на ученье в ту же семинарию. Родители Степана мечтали о духовном преемнике. Дочерей выдали замуж за людей духовного сословия, и старший, Александр, свою дочь выдал тоже за священника. Но по достижении восемнадцатилетнего возраста Степан Яковлевич — примерный семинарист — против желания родителей и старшего брата поступил на медицинский факультет Московского университета. В университете он находился на государственной стипендии и поэтому, окончив учебу, должен был отслужить определенный срок по назначению. В 1861 году С. Я. Гумилёв был назначен в город Кронштадт на должность военного врача.

Женат был два раза. Первым браком на москвичке А. М. Некрасовой, от которой осталась дочь Александра Степановна, по мужу Сверчкова (1872-1952).

6 октября 1876 года в селе Градницы Бежецкого уезда С. Я. Гумилёв сочетался вторым браком с Анной Ивановной Львовой (1854-1941), с которой познакомился и Кронштадте у брата Лини Ивановны контр-адмирала Л. И. Лыюца.

О предках поэта со стороны матери. Иван Яковлевич Милюков наследовал имение отца, князя Милюка, Слепнево. Затем имение перешло к его дочери, которая вышла замуж за Л. В. Львова. Сын супругов Львовых дед почта — И. Л. Львов ч браке имел пятерых детей двух сыновей и трех дочерей. Старший, Я. И. Львов, служил в пехотном полку, был женат на помещице и, выйдя в отставку, жил в ее имении. Лев Иванович служил во флоте в течение 35 лет, по отставке и чине контр-адмирала получил в наследство от отца имение. Умер в 1908 году, оставив усадьбу Сленнево трем сестрам, в том числе матери поэта.

После рано умершей дочери у супругов Гумилёвых родился сын Дмитрий (1884-1922), который но окончании военного училища был офицером, а по отставке служил в основном земским чиновником в Тверской губернии.

3 апреля 1886 г. по старому стилю, в Кронштадте, в доме Григорьевой но Екатерининской улице у А. И. и С. Я. Гумилёвых родился сын Николай.

15 апреля 1886 г. был крещен на дому священником Кронштадтской госпитальной Александрониевской церкви. Крестным отцом стал Л. И. Львов, дядя поэта по матери. Крестной матерью Л. С. Сверчкова, сводная сестра поэта.

Высочайшим приказом № 294 от 9 февраля 1887 г. С. Я. Гумилёв был произведен в статские советники и уволен по болезни от службы «с мундиром и пенсионом».

К этому времени Гумилёвы присмотрели дом в Царском Селе на улице Московской. Тогда многие отставные военные, как и представители обедневшей аристократии, селились со своими семьями в этом уездном городке, представляя собой неопасную лояльную прослойку общества, соседствующую с летней царской резиденцией, впрочем, отгороженную от нее невидимым, но остро ощущаемым «табу».

Мать Гумилёва рассказывала, что сын ее, Николай, родился маленьким и худеньким и до десятилетнего возраста был очень слаб здоровьем. Страдал сильными головными болями. Доктор Квицинскнй определил у него, по ее выражению, «повышенную деятельность мозга». Ребенок необычайно быстро воспринимал внешние явления, и наступавшая вслед за тем реакция ослабляла его так, что вызывала глубокий сон. Тяжко, например, действовал на пего уличный шум: грохот экипажей, конок, звонки трамваев. И после прогулок, особенно городских, он чувствовал себя совершенно больным. Чтобы облегчить его страдания, ему постоянно закладывали в уши вату. Только позже, в Тифлисе, в 15-летнем возрасте головные боли и следовавшая за ними сонливость прекратятся окончательно. Попав на Кавказ, он писал о любви к горным ущельям, находя в их тишине и мраке схожесть с состоянием своей души.

Как и вы, душа упряма,
Как и вы, душа мрачна,
Как и вы, не любит шума,
Ее манит тишина…

Характер у Гумилёва развивался спокойный, мягкий и совсем не мрачный. Гумилёв терпеливо переносил все неприятности, связанные с его слабым здоровьем, был тихим, редко плакал. Его няня, Мавра Ивановна, крепко привязалась к мальчику за его покладистость, ласковость, кроткий прав и жила у Гумилёвых четыре года. Гувернантки, позже, менялись часто, но не из-за мальчика, а потому что скучали в тихом Царском Селе и еще более тихом, почти замкнутом, доме, где гостями бывали пожилые, любившие поиграть в винт, люди большей частью представители медицинского мира. Среди них бывал главный врач дворцового госпиталя К. М. Данчич, постоянно лечивший ребенка.

Был вечер тих. Земля молчала.
Едва вздыхали цветники.
Да от зеленого канала
Взлетая, реяли жуки.

Ахматова считала, что в этой строфе — ощущение Царского Села. Мальчик немного окреп, поздоровел, он научился холить и говорить. Недостаток в произношении чувствовался всегда, но в раннем детстве он был особенно заметным. Буквы «л» и «р» Гумилёв сначала совсем не произносил, а глухой выговор и какое-то усилие при произношении слов у него остались навсегда, несмотря на все упражнения, которые он впоследствии предпринимал, чтобы избавиться от этого недостатка.

В 1890 г. Гумилёвы купили усадьбу по Николаевской железной дороге — Поповку. Усадьба была небольшой: два дома, флигель, пруд и вокруг него парк. Парк обрамлялся хвойным лесом.

Не в одном стихотворении Гумилёв обращается к своему детству. И строфа:

Цветы, что я рвал ребенком
В зеленом драконьем болоте,
Живые, на стебле тонком,
О, где вы теперь цветете? (Какая странная нега...)

— по словам Ахматовой, — о Поповке.
В течение десяти лет Гумилёвы проводили в Поповке сначала только летние месяцы, а потом, с поступлением детей в гимназию, и зимние каникулы.

Летом всей семьей играли в саду, гуляли в парке, купались в пруду, зимой катались с гор на санках, строили катки, чистили от снега дорожки для прогулок, лепили снежные городки. Вечерами читали вслух. На шестом году Коля выучился читать.

Первые попытки литературного творчества относятся именно к этому времени. Мальчик сочинял басни, хотя и не умел еще их записывать. Потом научился писать, стал сочинять и стихи.

Отрывок из стихотворения шестилетнего Гумилёва со слов Ахматовой («Труды и дни Н. Гумилёва», т. II):

Живала Ниагара
Близ озера Дели,
Любовью к Ниагаре
Вожди все летели.

Наверное, это были сначала просто чарующие звуки: «Ниагара», «Дели»… может быть, уже и понятия: «вожди», «летели».

Весною 1898 г. Гумилёв выдержал экзамен в приготовительный класс Царскосельской гимназии, директором которой в то время был Георгиевский, а экзаменатором — Мухин. Перед экзаменами сомневался в своих познаниях и делился по секрету сомнениями с гувернанткой. Однако на экзаменах отвечал совершенно спокойно, без всякого волнения, и оказалось, что он все хорошо знает.

Занятия в гимназии все же утомляли мальчика. Иногда он засиживался до одиннадцати ночи за списыванием с книги и выучиванием наизусть тропарей. В конце осени заболел бронхитом. Доктор Данчич предписал ему определенный режим — выходить на улицу не раньше двенадцати дня, когда уже тепло. А доктор Квицинский нашел, что ему вообще рано так усиленно заниматься. Тогда родители взяли сына из гимназии и пригласили домашнего учителя. Мальчик стал заниматься дома под руководством студента физико-математического факультета Баграпия Ивановича Газалова. Студент остался с воспитанником и летом. Не сумев привить ему любви к математике, он, тем не менее, поладил с мальчиком, был с ним в большой дружбе, и, не поехав на каникулы в свой родной Тифлис, с удовольствием прожил у Гумилёвых в Поповке весь дачный сезон.

Осенью Гумилёвы переехали из Царского Села в Петербург, наняли квартиру в доме Шамина на углу Дегтярной и 3-й Рождественской улиц.

Всю зиму Баграпий Иванович готовил Гумилёва к вступительным экзаменам в гимназию Гуревича — знаменитого педагога и директора Собственных учебных заведений.

Мальчик увлекся зоологией и географией. Дома развел разных животных — морских свинок, белых мышей, птиц, белку. Студент подарил ему книгу с надписью: «Будущему зоологу», и в шутку называл его Лобачевским. А когда дома читали описания какого-нибудь путешествия, Гумилёв всегда следил по карте за маршрутом путешественников.

При этом сочинение басен не прекратилось. Наоборот, он уже сам записывал их крупными детскими буквами, был чрезвычайно чуток, прислушивался ко всему новому, и про породу всего, что его заинтересовывало, говорил или писал басни. Никто тогда на его сочинения не обращал внимания, не придавал им никакого значения, и они терялись…

Хотя Гумилёв занимался уже самостоятельно, курс обязательного гимназического обучения не вызывал у него активного интереса, и говорить об особых успехах в учебе было бы преувеличением. Ходил в гимназию без рвения. Равнодушие к регулярным занятиям ловко компенсировал наверстыванием упущенного в короткие сроки и, быстро отрешась от учебы, все более погружался в чтение. Всегда любил первую свою книжку — сказки Андерсена. Ребенку повезло: художественной литературы специально для маленьких детей, да и для младших школьников, не издавалось. Вот только сказки. А плохие книжки ему не давали.

Ахматова вспоминает, как тщательно хранил Гумилёв книгу сказок и как, будучи уже знаменитым поэтом, любил перечитывать эти сказки в Царском Селе.

Летом 1897 г. отдых в Поповке был прерван — вся семья поехала в Железноводск, потому что по предписанию врачей отец Гумилёва вынужден был пройти длительный курс лечения. Мальчик не любил традиционные прогулки вокруг Железной горы или экскурсии в Кисловодск и Пятигорск. Он любил читать. А еще устраивал баталии всех родов войск, захватив из дому изрядную коллекцию оловянных солдатиков, изредка вовлекая в эти игры старшего брата, но чаще, тренируя своих «солдат» в храбрости и бесстрашии, придумывал сложные военные операции, сражаясь сам за обоих противников. Или же он уединялся в курортном парке с книгой.

По возвращении в Петербург Гумилёвы поселились в новой квартире на Невском проспекте, 93.

Гумилёв начал занятия во втором классе гимназии Гуревича, начал, как всегда, равнодушно — спокойно. Зато увлек оловянными солдатиками своих сверстников. Устраивались примерные сражения, в которых каждый гимназист выставлял целую армию солдатиков.

На этой почве он сблизился с товарищами. Организовал с ними «Тайное общество», где играл роль Брамы — Тамы. В здании гимназии, в людской, в заброшенном леднике, в пустом подвале, в помещении амосовской печи устраивались собрания членов «общества» при свечах, в самой конспиративной обстановке. Мальчишки были «помешаны» на тайных ходах, на подземельях, на заговорах и интригах. Выстукивали в домах стены, лазили по подвалам и чердакам, искали клады, разочаровывались и снова увлекались. Все это продолжалось и в Поповке.

В деревне свободные дома сдавались за небольшую плату, и летом там собиралось целое общество гимназистов.

При всех своих увлечениях мальчик много читал. Прочел все, что было дома и у друзей. Тогда родители договорились со знакомым букинистом. Писатели Гумилёва в этот период — Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер, Гюстав Эмар. Его книги — «Дети капитана Гранта», «Путешествие капитана Гаттераса». Его комната, хотя и более просторная, чем в прежней квартире, вся увешанная его же рисунками, переполнялась животными, оловянными солдатиками и книгами, книгами…

Приключенческая литература, наверное, оказала свое влияние на вкусы и мечты мальчика. Он постоянно говорил об Испании и Китае, об Индии и Африке и писал стихи и прозу. Но, наверное, и рассказы отца о его плаваниях по морям-океанам не могли пройти бесследно.

Кроме того, дядя Гумилёва — контр-адмирал — рассказывал военные истории о Колином прапрадеде Иване Яковлевиче Милюкове, участнике осады и штурма Очакова при Потемкине, и не менее впечатляющие истории о прадеде Коли по Другой, материнской, линии Якове Алексеевиче Викторове: тот участвовал в сражении под Аустерлицем, был доставлен своим денщиком в Россию и, лишившийся зрения, дожил до ста с лишним лет…

Неизвестно, собирался ли поэт писать про предка-«очаковца», но цикл стихов о Наполеоне пытался писать в юности и в Париже говорил об этом же. Ахматова («Труды и дни Н. Гумилёва») читала по памяти отрывки:

На ступенях балкона
Я вечером сяду,
Про век Наполеона
Слагая балладу.
И пронесут знамена
От Каэро к Парижу.
На ступенях балкона
Я их не увижу.

И еще:

Мой прадед был ранен под Аустерлицем
И замертво в лес унесен денщиком,
Чтоб долгие, долгие годы томиться
В унылом и бедном поместье своем.

С нетерпением дождавшись весны и перейдя в третий класс, Гумилёв снова на воле, в Поповке. Он вырос, окреп и заменял теперь все чаще и чаще игры в солдатиков «живыми» играми с товарищами в индейцев, в пиратов, в ковбоев. Играл самозабвенно. Одно время выполнял роль Нэна-Саиба — героя восстания сипаев в Индии в восьмидесятые годы. Он даже требовал, чтобы его так и называли. Потом стал Надодом Красноглазым — героем одного из романов Буссенара. По «чину» ему полагалось быть «кровожадным». Но кровожадность никак у него не получалась. Однажды мальчики собрались жарить на костре пойманных карасей. В возмездие за проигрыш в какой-то игре один из товарищей предложил Коле откусить живому карасю голову. Процедура не из приятных. Но тот, для поддержания своей репутации «кровожадного», мужественно справился с задачей, после чего от роли Надода Красноглазого отказался.

Один из гимназических товарищей — Л. А. Ломан рассказывал, что комната Гумилёва в Петербурге была загромождена картонными латами, оружием, шлемами и разными другими доспехами. И все росла его любовь к животным. Пробудившаяся в раннем детстве, она жила в нем всегда. Попугаи, собаки, тритоны были постоянными обитателями в доме Гумилёва.

В Поповке мальчишки целые дни проводили в лесу, на пруду, в поле.

Из справки Ахматовой Лукницкому
«В июле 1925 г. я была в Бежецке у А. И. Гумилёвой. Она охотно говорила со мной о Н. С. Там же я видела две интересные фотографии: остров на пруде в Поповке и группу детей в лодке (Гумилёв и Красное…). Смотрите воспоминания Лемана…»

Родители давали обыкновенно каждому из участников игр по лошади, и тем нетрудно было воображать себя ковбоями или индейцами. Гумилёв носился и на оседланных, и на неоседланных лошадях и смелостью своей вызывал восторг товарищей. В центре пруда был островок-обычное место сражений. Компания делилась на два отряда: один защищал остров, другой брал его штурмом. Во всех этих играх Гумилёв выделялся абсолютно взрослой храбростью при всей своей милой наивности, и резкой вспыльчивостью, при бесконечной доброте. А за чрезвычайной гордостью его скрывалась крайняя застенчивость… Он пользовался неизменной, сопряженной с уважением, любовью товарищей, и авторитет его во всех случаях был непоколебим.

Все эти игры не мешали Гумилёву заниматься серьезным чтением. В его каникулярном багаже появился Пушкин. И читал он Пушкина не только сам: он заставлял читать Пушкина всех своих товарищей. И все больше и больше увлекался собственными сочинениями. У него уже была целая тетрадка стихов. Писал увлеченно и самого близкого из друзей — Лемана тоже склонил к занятиям поэзией.

Осень. Петербург. Занятия в третьем классе гимназии. Посещения утренних спектаклей для царскосельских гимназистов, в числе которых неизменно был Гумилёв. «Руслан и Людмила», «Жизнь за царя» в Мариинском. Островский — в Александрийском. «Потонувший колокол» Гауптмана, Шекспир — в Малом… В личной библиотеке к Пушкину и Лермонтову прибавились очень полюбившийся ему Жуковский, Лонгфелло — «Песнь о Гайавате», Мильтон — «Потерянный рай» и «Возвращенный рай», Колридж «Поэма о старом моряке», которую впоследствии поэт перевел сам, Ариосто — «Неистовый Роланд»…

В гимназии издавался рукописный литературный журнал. Гумилёв поместил в нем свой рассказ. Это было нечто вроде его любимого «Путешествия Гаттераса». Там фигурировали северное сияние, затертый льдами корабль, белые медведи. По книгам издателя Гербеля и выпускам «Русской классной библиотеки» под редакцией Чудинова, которые Гумилёв скупал и прочитывал все подряд, он составлял конспекты, и теперь уже не отец ему про плавания тот все чаще и тяжелее прихварывал, — а он отцу «делал доклады» о современной литературе. Причем, Степан Яковлевич всегда отмечал, что сын говорит хорошо — не волнуясь, спокойно, а главное, логично, что он имеет все задатки будущего лектора. Гумилёву тогда лет двенадцать было…

Прошел еще один год — следующий класс. Лето — в Поповке, осень — в Петербурге. Написал большое стихотворение «О превращениях Будды».

Наиболее близкими гимназическими товарищами были, по рассказам матери поэта, уже упомянутый Лев Леман, Владимир Ласточкин — сын польского нотариуса, Леонид Чернецкий сын обедневшей помещицы Псковской губернии, Борис Залшупин — сын архитектора из Варшавы, Дмитрий Френкель — сын петербургского доктора. Федор Стевен — сын начальника императорского кабинета.

1900 год. У старшего брата обнаружился туберкулез, и родители решили для укрепления здоровья детей перевезти их на Кавказ, в Тифлис. Продали Поповку, оставили квартиру в Петербурге, продали всю обстановку. Отец поехал сначала в Славянск на лечение, потом в Тифлис — устраиваться, а детей с матерью отправил в кумысолечебницу Подстепановка, за пятнадцать ки.юметров от Самары. На кумысе Гумилёвы прожили до 11 августа и выехали из Подстепановки пароходом по Волге до Астрахани, затем — по Каспийскому морю до Баку, наконец из Баку в Тифлис — поездом.

Тем временем в Тифлисе Степан Яковлевич устроился на службу в Северное страховое общество и приготовился к приезду семьи. Поселились в доме инженера Мирзоева в Сололаках, на Сергиевской улице.

Комфортабельная квартира с печами, отделанными изразцами, с двойными оконными рамами, с редким в Тифлисе электрическим освещением и со всеми прочими удобствами — находилась в каменном роскошном доме. Дом был угловым и выходил на две живописные зеленые улицы. Два подъезда дома обслуживались двумя швейцарами.

В связи с переездом Гумилёв поступил второй раз в четвертый класс, во 2-ю Тифлисскую гимназию. Проучился в ней полгода, а 5 января 1901 г. родители перевели его в 1-ю Тифлисскую мужскую гимназию, находившуюся на

Головинском проспекте (ныне проспект Руставели). Она тогда считалась лучшей гимназией в Тифлисе.

В гимназии у Гумилёва появились за полгода друзья — братья Кереселидзе. За зиму Степан Яковлевич сумел приобрести небольшое, в 60 десятин, имение Березки в Рязанской губернии, неподалеку от места, где сам родился, и от Рязани, где прошло его семинарское детство. Как каждого человека на склоне лет, его, наверное, потянуло в родные места. Но все-таки, скорее, климат да живительная природа, кои помнил он и коими наслаждался в детстве, определили этот выбор. Северным детям был необходим здоровый отдых с нежарким летом.

Лесные прогулки за холмы — это грибы и ягоды, речка — купания, луга — чудные цветы и травы, парное молоко. Да еще прогулки на велосипеде, верховая езда. Раздолье детям!

В стихотворениях поэта можно встретить и волчец, и мать-и-мачеху, и лопух, и изумрудный сок трав, и медом пахнущие луга, и придорожный куст, и поясок — мостик, перетянувший реку, и крест, вознесенный над церковью. И все это из «березовского» детства…

25 мая 1901 г. Гумилёвы отправились в имение, прожили там лето и к 1 сентября вернулись в Тифлис.

Пятый класс гимназии. Успехи, как всегда, средние, а по греческому — никакие. Весною назначена переэкзаменовка на осень. С этим Гумилёв уехал, нимало, впрочем, не огорчившись, в Березки. Там, как всегда, читал, совершенствовался в верховой езде и сочинял стихи о Грузии и о любви. А за две недели до начала занятий поехал один из Березок в Тифлис и окунулся в самостоятельную жизнь. Приключения в дороге, ощущение себя взрослым бесконечно интереснее экзамена. Тем не менее, успешно его выдержал.

Читал в тот период Надсона и, подражая ему, писал в девичьи альбомы:

Когда же сердце устанет биться,
Грудь наболевшая замрет?
Когда ж покоем мне насладиться
В сырой могиле придет черед?

Но, несмотря на подобные стихи, Гумилёв, как уже говорилось, был отнюдь не нытиком и не пессимистом. Он был занят самообразованием, был целеустремлен и вскоре, как раз в начале сентября, выступил в тифлисской газете с собственным стихотворением «Я в лес бежал из городов». Газета называлась «Тифлисский листок». Эта публикация доставила автору не только удовольствие. Она утвердила его в превосходстве перед друзьями, в причастности к высшему назначению, к поэзии. И хотя внешне он не кичился, не зазнавался перед товарищами, тем паче, что литературных сверстников в Тифлисе у него не было, он окончательно определил свой путь.

Дружил с гимназистами — Берцовым, Борисом и Георгием Легранами, Крамелашвили, Глубоковским /художником/. Продолжал поддерживать отношения и с братьями Кереселидзе.

Самостоятельная жизнь Гумилёву вполне понравилась, и он весною следующего года остался в Тифлисе, в то время как семья уехала в Березки.

Остался жить у приятеля по гимназии — Борцова. Взял репетитора по математике и сдал экзамены за шестой класс. В это время расширился круг его интересов. Он увлекся астрономией, стал брать уроки рисования, совершал массу прогулок в горы и на охоту. Зачитывался В. Соловьевым, полюбил Н. Некрасова. Иногда посещал вечеринки с танцами у друзей дома — Линчевских. К танцам относился пренебрежительно. Отличался серьезностью поведения. Свою необычную внешность старательно совершенствовал изысканными манерами. Как раз у Линчевских и начались встречи и дружба с Воробьевой и Мартене. Одни и те же стихи посвящал обеим. Это, кстати, с ним происходило частенько и позже.

Подруга Гумилёва О. А. Мочалова рассказывала, что он вполне мог посвящать одно и то же стихотворение нескольким женщинам, говоря каждой, что это только ей.

С одной из тифлисских девушек, Воробьевой, видимо, отношения сложились более серьезные, потому что после переезда в Царское Село Гумилёв переписывался с ней, посылал ей стихи. Позже она с родителями переехала в Петербург и вскоре умерла от тифа. К сожалению, ее имя пока установить не удалось.

Из справки Ахматовой Лукницкому
«Н. С. Г. в мягкой войлочной шляпе, с ружьем (период кавказский)». (Имеется в виду вторая фотография, которую видела Ахматова у матери Гумилёва — В. Л.). К этому же периоду А. И. (мать Гумилёва — В. Л.) относит два женских имени: Воробьева и Л. Мартене. А. И. определенно помнит, что стихотворение о чаше ГрА. А.ль было напечатано в какой-то газете»

В то время большая часть тифлисской молодежи была настроена прогрессивно, революционно. И там, под влиянием товарищей, в особенности одного из братьев Легранов, который снабжал политической информацией своих друзей. Гумилёв увлекся — как он всегда быстро чем-нибудь увлекался — на этот раз политикой. Начал изучать «Капитал» Маркса. И летом на каникулах, в Березках, между тренировками в верховой езде и чтением левой политической литературы, стал вести агитацию среди рабочих поселка, а так как с детства воспитывал в себе необходимость учить, поражать, вести за собой, сплачивать вокруг себя единомышленников, словом — лидерствовать, то и с рабочими — мельниками это удалось. Естественно, это вызвало серьезные неприятности со стороны губернских властей, и гимназисту пришлось даже покинуть Березки.

Но увлечение политикой оказалось неглубоким. Гумилёв никогда больше к политике не возвращался и не стремился в нее вникать. То же произошло и чуть позже. Когда началась русско-японская война, он, насмотревшись на расклеенные по стенам домов и в витринах магазинов мажорные картинки «победоносных» военных действий русской армии, решил, как гражданин и патриот России, непременно ехать добровольцем на фронт. Родным и друзьям с трудом удалось его отговорить, втолковав ему всю бессмысленность бойни на Дальнем Востоке.

Но, кажется, он так ничего и не понял ни тогда, ни позже. Вот еще несколько примеров его политической наивности.

Из письма Брюсову 16 декабря 1907 г.: «Сейчас получил № «Раннего утра» с моей «Гиеной» и очень благодарю Вас за напечатание ее. Сама газета мне показалась симпатичной, но я настолько наивен в делах политики, что так и не понял, какого она направления…»

Из дневника Лукницкого
2.04.1925.
В дни февральской революции А. А. (так в дневниках Лукницкий помечает имя Ахматовой — В. Л.) бродила по городу одна («убегала из дому»). Видела манифестации, пожар охранки, видела, как князь Кирилл Владимирович водил присягать полк к Думе. Не обращая внимания на опасность, ибо была стрельба. бродила и впитывала в себя впечатления.
…Николай Степанович отнесся к этим событиям в большой степени равнодушно… 26 или 28 февраля он позвонил А. А. по телефону, сказал: «Здесь цепи, пройти нельзя, а потому сейчас поеду в Окуловку» …«Он очень об этом спокойно сказал — безразлично, — добавила А. А. — … все-таки он в политике мало понимал…»
20.04.1925.
Я говорю, что 18-й год был особенно плодотворным для Гумилёва. А. А. объясняет: «Этот год был для Николая Степановича годом возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной… И ему казалось, что вот теперь все для него идет по старому, что он может работать так, как хочет — революции он еще не чувствовал, она еще не отражалась в нем»…
Осип Эмильевич: «Я помню его слова: «Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я монархист. Для них /т, е. для большевиков/ самое главное — это определенность. Они знают это и меня не трогают».
А. А.: «Это очень характерно для Николая Степановича. Он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках».

Р. Д. Тименчик в публикации «Неизвестных писем Н. С. Гумилёва»/«Известия Академии наук СССР», серия литературы и языка, т. 46 № 1, 1987/ подчеркивает, что «…Гумилёв сознательно ограничивал переписку внутрилитературной проблематикой, исключив из ноля своего зрения новости общественной жизни, борьбу думских группировок, публицистические и философские трения. Политика появлялась в его письмах только как материал для шуточных метафор. По письмам Гумилёва создается облик человека, живущего «для русской поэзии», как сказано в послании М. Л. Лозинскому из Лондона».

Не использовав летний отдых до конца, Гумилёв с матерью и сестрой выехал в Царское Село. Остальные члены семьи продолжали жить в Березках. Степан Яковлевич послал прошение директору Николаевской Царскосельской гимназии о помещении его сына, ученика седьмого класса 1-й Тифлисской гимназии Н. С. Гумилёва, в седьмой класс, «в который он по своим познаниям переведен».

В Царском Селе Гумилёвы сняли квартиру — на углу Оранжерейной и Средней улиц. Тут же одну из комнат Гумилёв превратил в «морское дно». Он выкрасил стены под цвет морской воды, нарисовал на стенах русалок, рыб, разных морских чудищ, подводные растения, посреди комнаты устроил фонтан, обложив его диковинными раковинами и камнями.

Директор Николаевской Царскосельской гимназии И. Ф. Анненский вакансий для экстернов не имел, и 11.07.1903 г. Николай Гумилёв был определен интерном, однако, с разрешением ему, в виде исключения, жить дома. Ему было выдано свидетельство № 1320 от 21 августа 1903 г. об учении в 1-й Тифлисской гимназии, за подписями исполняющего обязанность директора гимназии М. Карпинского, а также членов и секретаря Педагогического совета.

24 декабря 1903 г. Гумилёв познакомился с Анной Горенко, будущим поэтом Анной Ахматовой. Вторая их встреча произошла вскоре на катке. Некоторые стихи Гумилёва этого периода были посвящены А. Горенко и позже вошли в его первый сборник «Путь конквистадоров». На экземпляре сборника, подаренном Ахматовой П. Н. Лукницкому, они помечены ее рукою — «мне».

Тогда же Гумилёв начал жадно читать новейшую литературу, увлекся русскими модернистами — К. Бальмонтом и В. Брюсовым.

На пасху 1904 г. Гумилёвы давали бал, на котором в числе гостей первый раз была А. Горенко. С этой весны начались регулярные встречи. Позже, в книге стихов Гумилёва «Жемчуга» 1910 г. появилась строфа:

Ты помнишь, у облачных впадин
С тобою нашли мы карниз.
Где звезды, как горсть виноградин,
Стремительно падали вниз

Об этой строфе Лукницкий пишет в дневнике:
«Башня (Турецкая) в Царском Селе — искусственные руины. А. А. и Николай Степанович там встречались наверху (30 ноября 1926, г. Царское Село. А. А..)».
Они посещали вечера в ратуше, были на гастролях Айседоры Дункан, были на студенческом вечере в Артиллерийском собрании, участвовали в благотворительном спектакле, были на нескольких спиритических сеансах, хотя и относились к ним весьма иронически.
С осени родители одноклассника Гумилёва — Дмитрия Коковцева, писавшего стихи, — стали устраивать литературные «воскресенья» в своем доме на Магазейной улице. На вечерах бывали И. Ф. Анненский, поскольку хозяин дома А. Д. Коковцев был учителем в гимназии, еще гимназические учителя — Е. М. и А. А. Мухины, В. Е. Максимов-Евгеньев (литературовед, специалист по Некрасову), М. О. Меньшиков (публицист-нововременец), М. И. Туган-Барановский (историк-экономист, представитель «легального марксизма»), В. В. Ковалева (дочь Буренина), К. Случевский (поэт), Л. И. Микулич (псевдоним писательницы Веселитской), Д. Савицкий (поэт), В. И. Кривич (сын И. Ф. Анненского) и другие писатели, поэты, литературоведы. Гумилёв бывал на этих «воскресеньях», несколько раз выступал с чтением своих стихов и выдерживал яростные нападки, даже издевательства некоторых из присутствующих. Особенно его критиковал молодой хозяин дома вместе со своим другом М. Загуляевым, не принимавшие декадентства.
Гумилёва возмущало непонимание, даже озлобление царскоселов. Он, хорошо изучив русских модернистов, уже ушел далеко вперед в своих вкусах и ощущениях от большинства царскосельских рутинеров. А И. Ф. Анненский был для него, гимназиста, тогда еще недостижим.
Позже, в письме Брюсову из Царского Села 8 мая 1906 г. Гумилёв пишет: «Уже год, как мне не удается ни с кем поговорить так, как мне хотелось бы…»

Подруга Гумилёва и Ахматовой В. С. Срезневская сказала, что Гумилёв поэт раздумий и предчувствий. Хочется добавить — и предвидения.

За полвека он почувствовал новую звезду: «… в созвездьи Змия загорелась новая звезда».
«Вечерняя Москва» № 39
16.02.1970. Понедельник, стр. 1
Новую звезду пятой величины обнаружили в созвездии Змеи 14 февраля японские астрономы обсерватории Курасики в префектуре Окаяма (Западная Япония).

Поэт постиг суть континента «исполинской висящего грушей», предвидел и его будущее. И когда, разодранные на части цивилизованнейшими государствами, корчились в судорогах мук и гнева народы Африки, поэт вбирал в себя их боль, их протест.

Предчувствовал он и смерть свою: «…Только он один не спит,/Все он занят отливаньем пули,/Что меня с землею разлучит». И еще: «И умру я не на постели при нотариусе и враче…»

Но мог ли поэт предвидеть чудо? Мог ли предвидеть, что его город детства — Царское Село — обретет свое истинное имя и будет городом Пушкина.

Когда устанавливали памятник Пушкину в Царском Селе, Гумилёву было тринадцать лет. Но он давно «внутри» был с Пушкиным. «Пушкин-совершенство». Он жил тогда в Петербурге, учился в начальной гимназии и упорно занимался поэзией. В середине мая, как обычно, семья уезжала в Поповку. В этот раз Гумилёв уговорил родителей отложить отъезд, чтобы 29 мая 1899 г. поехать на торжественное открытие памятника. Повез его отец. Мальчик слушал благоговейно блистательную речь директора Классической гимназии И. Ф. Анненского, своего будущего учителя, наставника и друга.

Изгнанный из Березок летом 1903 г., первое, что Гумилёв делает по приезде в Царское Село, — мчится к бронзовому гению…

Из дневника Лукницкого
18.02.1925.
Преподаватель гимназии Мухин: «На выпускных экзаменах на вопрос: «Чем замечательна поэзия Пушкина?» Гумилёв невозмутимо ответил: «Кристальностью». Чтобы понять силу этого ответа, надо вспомнить, что мы, учителя, были совершенно чужды новой литературе, декадентству и т. д. Этот ответ ударил нас, как обухом но голове. Мы громко расхохотались! Теперь-то нам понятны такие термины, как верно определяет это слово поэзию Пушкина, но тогда!..»

В Павловске, на концерте, Гумилёв познакомился с братом Анны Горенко — Андреем. С этого момента началась их крепкая дружба. Андрея он считал единственным чутким, культурным, превосходно классически образованным человеком на фоне всей царскосельской молодежи — грубой, невежественной и снобистской. Андрей Андреевич владел латынью, был прекрасным знатоком античной поэзии и при этом отлично воспринимал стихи модернистов. Он был одним из немногих слушателей стихов Гумилёва и часто обсуждал с ним не только их, но всю современную поэзию, публиковавшуюся в журналах «Весы» и «Скорпион», которые регулярно покупал и читал Гумилёв.

С начала 1905 г., правда, вместе с Дмитрием Коковцевым, Гумилёв стал, наконец, бывать в доме у Горенко. Но в августе Анна вместе с семьей переехала в Евпаторию.

В октябре 1905 г. на средства родителей была издана первая книга стихов Гумилёва «Путь конквистадоров».

В ноябре В. Я. Брюсов опубликовал в журнале «Весы» рецензию на этот сборник. Рецензия строгая и логичная, о подражаниях декадентским заповедям. Тем не менее, было в рецензии и поощрение поэта. Всего две фразы: «Но в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она «путь» нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди». Эти фразы сделали свое дело: родился поэт — Гумилёв. Родился не потому, что появился сборник. («Поэтов одного сборника» много во все времена появлялось). А потому, что был замечен мастером русского модернизма. Все дальнейшее развитие поэта шло в тесной связи с Брюсовым: вначале под влиянием мэтра, в единодушии, а потом — в несогласии, в разъединении с ним.

Гумилёв ни разу не переиздал первую свою книгу. Он начал свой поэтический «счет для всех» книгой «Романтические цветы», изданной в Париже в 1908 г. Как и должно было быть у талантливого поэта, стихи Гумилёва становились от книги к книге совершеннее. Позже, когда в 1912 г. выйдет четвертая книга «Чужое небо», поэт «напомнит» читателю, что «Чужое небо» — это третья книга стихов. Но это ведь читателю! Раз он напомнил это, значит сам не забыл.

Из дневника Лукницкого
22.01.1926.
Заговорили об Анненском, о трагедиях его, в которых А. А. нашла сходство с «Путем конквистадоров». Не в «которых», впрочем, а в одной — «Царе Иксионе», Потому что мотивы Лаодамии и «Мепаниппы» были Николаю Степановичу чужды. А Иксион — человек, который становится богом — конечно, задержал на себе внимание Николая Степановича. Это так в духе Нищие, которым Николай Степанович в ту пору увлекался. А. А. сделала заключение, что поэмы «Пути конквистадоров» сделаны как-то по типу античных трагедий, но из них вынуто действие. И А. А. заговорила о том, что в поэмах «Пути конквистадоров» нет действия не из-за неопытности Николая Степановича и неумения вложить его в стихи, а совершенно сознательно.

Вычеркнул ли поэт «Путь конквистадоров» из своего поэтического credo? Об этом могут спорить или не спорить литературоведы.

Мы прочли на четвертой книге стихов, что она — третья… На экземпляре книги, подаренной Вере Мелентьевне Гадзятской, надпись:

Этот «Путь конквистадоров»,
Скопище стихов нестройных,
Недостоин Ваших взоров,
Слишком светлых и спокойных.

Эта надпись на «Пути конквистадоров» сделана (по сообщению М. Л. Лозинского) около 1915 г.

И дарственная надпись Анненского Гумилёву на «Тихих песнях» для оценки ранних стихов Гумилёва имеет исключительно важное значение. Он написал молодому поэту:

Меж нами сумрак жизни длинной,
Но этот сумрак не корю
И мой закат холодно-дынный
С отрадой смотрит на зарю.

После выхода книги Гумилёв стал общаться с И. Ф. Анненским. Впрочем, из-за разницы лет и положений — гимназист и директор гимназии — вначале все же довольно отдаленно. Скорее так: начал бывать у Иннокентия Федоровича. Сделал надпись Анненскому на «Пути конквистадоров»:

Тому, кто был влюблен, как Иксион,
Не в наши радости земные,
            а в другие,
Кто создал Тихих Песен
             нежный сон —
Творцу Лаодамии
            от автора.

Один экземпляр Гумилёв отправил в Евпаторию другу Андрею. Его сестре книги не послал, хотя уже говорилось — многие стихи в ней посвящены Анне, почти все обращены к ней и в нескольких дан ее образ:

Кто объяснит нам, почему
У той жены всегда печальной
Глаза являют полутьму,
Хотя и кроют отблеск дальний?
Зачем высокое чело
Дрожит морщинами сомненья
И меж бровями залегло
Веков тяжелое томленье?..

В начале 1906 г. Гумилёв получил письмо от В. Я. Брюсова с приглашением сотрудничать в журнале «Весы». Началась интенсивная переписка. В течение нескольких лет он написал Валерию Яковлевичу семь десятков писем: из Царского Села, из Парижа, из Петербурга, из Слепнева, из путешествий. Во многих письмах Гумилёв посылал Брюсову стихотворения.

Тем временем в гимназии близились выпускные экзамены. Поэт, как всегда, мало думал о них и, соответственно, мало готовился. Лишь за несколько дней. Но усваивал все требуемое программой. Результат но оценкам, выставленным в Педагогическом Совете на основании § 74 Правил об испытаниях зрелости: закон божий — 4, русский язык — 4, логика — 5, латинский язык — 3, греческий язык — 3, математика — 3, физика — 3, математическая география — 3, история — 4, география — 4, французский язык — 4.

В итоге 30 мая 1906 г. Гумилёв получил аттестат зрелости № 544. По окончании гимназии поехал с товарищами в Березки, но быстро вернулся, потому что из Евпатории в Царское Село приехал его друг.

Из дневника Лукницкого
20.11.1925.
Брат А. А. — Андрей Андреевич в 1906 г. из Евпатории ездил в Царское Село и, вернувшись, сообщил ей, что Николай Степанович читал ему стихотворение «И на карту поставил свой крест». Это, следовательно, одно из самых ранних известных стихотворений после «Пути конквистадоров».

Вскоре Гумилёв надолго уехал в Париж… В письме Брюсову из Царского Села 15 мая 1906 г.: «Летом я собираюсь ехать за границу и пробыть там лет пять».

Поселился сначала на Bd St. Germain, а потом на 25, Rue de la Gaite. Поступил в Сорбонну.

Регулярно получал от матери по 100 рублей в месяц, и хотя укладываться в скромный бюджет было трудно, иногда сам посылал ей немного денег. Гумилёв очень любил свою мать. Срезневская всегда говорила, что «Гумилёв был нежным и любящим сыном, любимцем своей умной и властной матери». И у Мочаловой записаны слова Гумилёва: «Возлюбленная будет и другая, но мать — одна».

В Париже Гумилёв увлекся старинными французскими хрониками и рыцарскими романами, ненадолго заинтересовался оккультизмом.

В письме Брюсову из Парижа II ноября 1906 г.: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, как и вызыванье мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви».

Там, в Париже, появилась некая баронесса де Орвиц-Занетти, о которой ничего не известно, кроме одного: она вдохновила Гумилёва на стихотворение «Царица Содома», названное позже «Маскарадом» и отобранное Брюсовым для публикации в журнале «Весы» летом 1907 г. Увлечение было незначительным, хотя и не осталось незамеченным Ахматовой. Она подтрунивала над ним, как, впрочем, позже и над другими его романами. М. М. Тумповская — подруга Гумилёва — рассказала, что «Ахматова, разойдясь с Гумилёвым, ворчала на его новые романы только тогда, когда он плохо выбирал».

Из дневника Лукницкого
24.04.1925.
Когда Николай Степанович получил в Париже в 1906 г. от А. А. письмо, он в ответе своем написал, что он «так обрадовался, что сразу два романа бросил».
А. А. смеется: «А третий? С Орвиц — Занетти? Роман, кажется, как раз на это время приходится».
А стихотворение Гумилёв не хотел печатать из-за явной его подражательности стихотворению Брюсова «Близ медлительного Нила». Зато пьесу, которую он написал примерно в то же время,  — «Шут короля Батиньоля» — мечтал поставить в театре Вашкевича. Примчался в Севастополь, чтобы прочесть ее Анне… «Сжег, потому что я не захотела ее слушать на даче Шмидта» (Ахматова).
Тем не менее А. М. Ремизов, с которым Гумилёв сблизился в 1909 году и на некоторое время попал в его культурологическую ауру, читал вариант пьесы. Были даже планы ее постановки… 8 февраля 1909 г. Ремизов писал Гумилёву: «Прочитал 1 акт «Шута короля Батиньоля» и Ваш рассказ «Лесной дьявол». И то и другое мне очень понравилось».
Из воспоминаний Срезневской
«Конечно, оба они (Гумилёв и Ахматова — В. Л.) были слишком свободными и большими людьми для пары воркующих «сизых голубков» …Их отношения скорее были тайным единоборством — с ее стороны для самоутверждения как свободной женщины, с его стороны — желанием не поддаться никаким колдовским чарам и остаться самим собой, независимым и властным… увы, без власти над этой вечно ускользающей от него многообразной и не подчиняющейся никому женщиной.
И еще: не признак ли это мужского характера — совмещать в себе много крайностей, иногда совершенно полярных, и все же над ними иметь какое-то свое глубокое чувство единого, самого заветного, самого нужного — одного?»

В Париже Гумилёв искал литературные знакомства.

В письме Брюсову 30 октября 1906 г.: «Вы были так добры, что сами предложили свести с Вашими парижскими знакомыми. Это будет для меня великим счастьем, так как я оказался несчастлив в моих здешних знакомствах…»

Необходимость общения с творческими людьми привела его в русский клуб художников, на выставку русского искусства С. П. Дягилева. Гумилёв познакомился с М. Фармаковским и А. Божеряновым. Тут же возникла идея создания художественно-литературного журнала.

Отказавшись по просьбе Брюсова от сотрудничества в газете «Столичное утро» и в журнале «Золотое руно», Гумилёв вместе с Фармаковским и Божеряновым занялся подготовкой к изданию журнала. Был этим так увлечен, что пригласил Божерянова некоторое время пожить у него. Туда же приходили привлеченные к этой работе энтузиасты: скульпторы Курбатов, Николаус, художники Данишевский, Николадзе.

Первый номер «Сириуса», двухнедельного журнала искусства и литературы, вышел в первой половине января 1907 г. Второй и третий — соответственно — через каждые две недели. Автором и стихов и прозы в журнале был в основном сам Гумилёв. Во всех трех номерах поместил свои произведения: стихотворение «Франция» в № 1 под псевдонимом Анатолий Грант; очерк «Вверх по Нилу», подписанный также Анатолием Грантом, и стихотворение «Неоромантическая сказка» под псевдонимом «К-о» — в № 3. Во всех трех номерах поместил повесть «Гибели обреченные» под псевдонимом «К…». Обращение от редакции также сделано Гумилёвым.

Дальше все кончилось. Не было денег, не было русских авторов. «Сириус» прекратил существование.

Несмотря на парижские занятия и увлечения, Гумилёв активно интересовался литературной жизнью России. Не раз об этом он писал Брюсову. Пытался затеять переписку с Бальмонтом, но не получилось — тот не ответил на его письмо. Продолжал искать и развивать литературные общения.

Из письма Брюсову 28.09.1907 г.: «Теперь я в русской литературе, как в лесу: получаю только одни «Весы», да и то с большим запозданием через мою семью. Поэтому я был бы более чем в восторге, если бы «Весы» могли отправлять мне в счет будущего гонорара (как с них, так и со «Столичного утра») самые крупные новинки, напр. «Цветник Ор», Эме Лебеф и т. п.»

Еще — из одного письма Брюсову 27.10.1907 г.: «Я слышал, что в Петербурге начинается новый журнал «Луч» при участии Блока и Сологуба. Если это что-нибудь интересное, то, пожалуйста, когда будете писать мне, напишите его адрес, я бы, может быть, подписался».

В начале мая Гумилёв отправился в Россию, чтобы отбывать воинскую повинность. По дороге он заехал в Киев повидаться с А. Горенко. Она жила теперь и училась там. В Киеве получил приглашение и согласился сотрудничать в журнале «В мире искусств», и по возвращении в Париж, усиленно занявшись прозой, написал три новеллы под названием «Радости земной любви», посвященные А. Горенко.

Из Киева Гумилёв приехал в Москву специально к Брюсову. Торжественно нанес визит своему учителю в редакции «Скорпиона». Ненадолго заехал в Березки к родственникам (Гумилёвское имение было продано в 1906 г.), оттуда — в Царское село для прохождения военной медицинской комиссии.

30 октября по освидетельствованию был признан неспособным к военной службе и освобожден от воинской повинности по причине астигматизма глаз.

Снова отправился в Севастополь. Там, на даче Шмидта, Горенки проводили лето. Гумилёв посоветовал Андрею поехать учиться в Париж, убедив, что денег, которыми тот может располагать, будет вполне достаточно для жизни за границей.

Терзаемый еще одним отказом А. Горенко, на пароходе «Олег» вышел из Одессы через Константинополь в Марсель.

Первое путешествие морем поразило поэта чрезвычайно. Под глубоким впечатлением писал он с дороги письма со стихами. А, может быть, это было не только ощущение моря? Может быть, это совпало с очередным отказом Анны?..

20 июля приехал в Париж и поселился на 1, Rue Bara Вскоре в мастерской художника С. Гуревича познакомился с Е. Н. Дмитриевой. Но сколь-нибудь существенной роли в изменении настроя поэта это знакомство не сыграло. Иначе как было бы объяснить то, что случилось вскоре, когда Гумилёв поехал в Нормандию, к морю, топиться и послал А. Горенко свою фотографию со строфой из Бодлера? В Трувиле вместо трагического происшествия случилось трагикомическое. На пустынном берегу он был арестован провинциальным блюстителем en etat de vagabondage! (т.е., как бродяга). Возвратился неутонувший и невредимый в Париж.

Надо сказать, что постоянное безденежье Гумилёва принимало порою ужасающие формы. Бывало, он по несколько дней питался только каштанами. А полуголодное его существование в парижский период было постоянным.

Коллеги Гумилёва по «Сириусу» попытались втянуть его в круг своих друзей. Гумилёв стал бывать у художницы Е. С. Кругликовой. Продолжал встречаться с поэтом Н. Деникером — племянником Анненского, отец которого — известный этнограф и антрополог — работал в библиотеке музея Jardin des Plantes. Нанес, по рекомендации Брюсова, визит Рене Гилю. Французский поэт ему «понравился без всяких оговорок», и они подружились.

Вскоре, следуя совету друга, приехал Андрей Горенко, остановился, естественно, у Гумилёва. Рассказы о России, о юге, о сестре. Снова взлет надежды, возможность еще раз увидеть Анну… Это подняло настроение Гумилёва и, уже в октябре, оставив Андрея на попечении друзей-художников, он решился сделать еще одну попытку. Поехал к ней. И опять — отказ.

Вернулся Гумилёв в Париж, не только не заезжая ни в Петербург, ни в Царское, но вообще скрыв эту поездку от родителей и взяв на нее деньги у ростовщика. И хотя рядом был милый друг, хотя Гумилёв стал встречаться с полюбившимися ему французским приятелями, стал бывать на «пятницах» Гиля, но это были только «пятницы», только дружеские встречи. А он сам? Сам от себя он уйти не мог. Ему было худо. Андрей же и друга не поддержал в трудный момент, и сам упал духом, увидев все сложности заграничной жизни. Так что не случайна и новая попытка самоубийства — отравление. По рассказу А. Толстого, Гумилёв был найден через сутки в Булонском лесу, н глубоком рву старинных укреплений, без сознания. Это подтверждается и словами Ахматовой н дневнике Лукницкого.

А. Горенко, узнав о попытке самоубийства от брата, прислала Гумилёву великодушную успокоительную телеграмму.

Тем временем Андрей, окончательно поняв, что средств для жизни в Париже у него недостаточно, вынужден был покинуть его. Уехал в Россию и Фармаковский. Теперь Гумилёв оставался вообще без людей, интересующихся русской поэзией. Но возвращаться в Царское Село он пока не мог. Он всегда был там «белой вороной». Его больно клевали черные. Настолько больно, что ни Отдельный парк, выглядевший скорее множеством маленьких рощ, разъединенных прудами; ни Александровский — с его не менее живописной природой, где пестрые лужайки оттенялись ясенями и вязами, дубами и кленами, сквозь сочную разно-зеленую листву которых мерцал белыми колоннами Кваренговский дворец; ни аллеи Екатерининского, по-версальски геометрического липового парка, примыкавшего к растреллиевскому дворцу; ни павильоны стиля барокко; ни бронзовые боги и богини, отражавшиеся в голубых водах стянутых в определенные формы прудов и каскадов — не могла вся эта красота Царского Села, впрочем, казенно-отгороженная, изменить ощущения молодого поэта. Был и еще один лик Царского Села — лик уездного городка-обывателя. И даже среди царскосельской интеллигенции, которая пригревалась, дышала, расцветала возле вечно живых представителей русской культуры — Дельвига и Кюхельбекера, Батюшкова и ЧА. А.даева, Лермонтова и Тютчева, Анненского и еще многих просветителей Х1Х века, и, конечно же, Пушкина, — обыватель, пребывавший н состоянии недоверия, подозрительности, особенно в период реакции после 1905 г., занял, увы, значительные духовные территории. И обыватель этот презирал все, что не измерялось его меркой.

Из дневника Лукиицкого
12.04.1925.
«Темное время это — царскосельский период, потому что царскоселы — довольно звероподобные люди», — говорит А. А. И еще: «Николай Степанович совершенно не выносил царскоселов. Конечно, он был такой — гадкий утенок — в глазах царскоселов. Отношение к нему было плохое, потому что он был очень своеобразным, очень отличался от них, а они были на такой степени развития, что совершенно не понимали этого. До возвращения из Парижа — такая непризнанность, такое неблагожелательное отношение к Николаю Степановичу, конечно, это его мучило…»

А. А. говорит, что ее отец любил Николая Степановича, когда тот был уже ее мужем, когда они познакомились ближе.» А когда Николай Степанович был гимназистом, папа отрицательно к нему относился по тем же причинам, по которым царскоселы его не любили и относились к нему с опаской — считали его декадентом…»

Н. Н. Пунин добавил, что «и над Коковцевым тоже издевались товарищи. Но отношение товарищей к Николаю Степановичу и Коковцеву было совершенно» разное: Коковцев был великовозрастным маменькиным сынком, страшным трусом, и товарищи издевались над ним по гимназически — что-нибудь вроде запихивания гнилых яблок в сумку, вот такое… Николая Степановича они боялись и никогда не осмелились бы сделать с ним что-нибудь подобное, как-нибудь задеть его. Наоборот, к нему относились с великим уважением и только за глаза иронизировали над любопытной, непонятной им и вызывавшей их и удивление, и страх, и недоброжелательство «заморской штучкой» — Колей Гумилёвым».

Есть в архиве еще запись Пунина о Гумилёве: «Я любил его молодость. Дикое дерзкое мужество его первых стихов. Парики, цилиндры, дурная слава, Гумилёв, который теперь так академически чист, так ясен, так прост, когда-то пугал — и не одних царскоселов — жирафами, попугаями, дьяволами, озером Чад, странными рифмами, дикими мыслями, темной и густой кровью своих стихов, еще не знавших тех классических равновесий, в которых так младенчески наивно спит, улыбаясь, молодость. Он пугал… но не потому, что хотел пугать, а от того, что сам был напуган бесконечной игрой воображения в глухие ночи, среди морей, на фрегатах, с Лаперузом, Да Гамой, Колумбом — странный поэт, какие должны в нем тлеть воспоминания, какой вкус на его губах, горький, густой и неисчезающий…»

А Срезневская отмечала, что и Ахматова «не очень импонировала «добродетельным» обывательницам затхлого и очень дурно и глупо воспитанного Царского Села, имевшего все недостатки близкой столицы, без ее достоинств».

Боль отказов, согласий и снова отказов А. Горенко приводила Гумилёва в еще большее отчаяние, и не сдерживала ли эта боль его возвращения? Ведь он так скучал по России! Не могло быть и речи ни о каких пяти годах пребывания за границей, о которых он писал Брюсову в 1906 г.

Из дневника Лукницкого
9.06.1925.
А. А.: «Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906 — l908 г., что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: «Bd Sebastopol» (Севастопольский бульвар) «.

В сущности, весь парижский период Гумилёва проходил под знаком его любви, влияя на весь душевный строй его, руководя всеми его поступками.

Из дневника Лукницкого
14.04.1925.
В 1905 году Николай Степанович сделал А. А. предложение и получил отказ. Вскоре после этого они расстались и не виделись в течение года — полутора лет, даже не переписывались. Осенью 1906 А. А. почему-то решила написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней все время) ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка. Николай Степанович писал, посылал книги, весной приехал в Киев, а летом в Севастополь. Переписка продолжалась. Николай Степанович продолжал просить руки А. А., получал несколько раз согласие, но потом АЛ снова отказывала, что продолжалось до 1908 г., когда, приехав к А. А., получил окончательный отказ… А. А. говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу. Считает, что она отчасти виновата в его гибели. Нет, не гибели, А. А. как-то иначе сказала и надо другое слово, но сейчас не могу его найти, смысл «нравственный».

А. А. рассказывает, что на даче Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто, чтоб не видно было страшной опухоли… Николай Степанович просил ее открыть лицо, говорил: «Тогда я Вас разлюблю!» А. А. открывала лицо, показывала. А. А.: «Но он не переставал любить!.. Говорил только, что «Вы похожи на Екатерину II».


Срезневская рассказывала, что Гумилёв не нравился Ахматовой в период их общения в Царском Селе. Но он уже тогда «не любил отступать перед неудачами». И когда Горенки уехали жить на юг, Ахматова часто писала подруге в числе прочего и о предложениях Гумилёва, о своих отказах, о равнодушии к нему.

«Он не был красив, — говорила о Гумилёве Срезневская, — в этот ранний период был несколько деревянным, очень высокомерным с виду — и очень неуверенным в себе внутри. Он много читал, любил французских символистов, хотя не очень свободно владел французским языком, однако вполне достаточно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Он был высок ростом, худощав, с очень красивыми руками, несколько длинным бледным лицом, без особых примет, — я бы сказала, не очень заметной, но не лишенной элегантности наружности, — блондин, каких у нас на севере можно часто встретить. Позже, возмужав и пройдя суровую кавалерийскую военную школу, он сделался лихим наездником, обучавшим молодых солдат, храбрым офицером (он имел два Георгия за храбрость), подтянулся и, благодаря своей очень хорошей длинноногой фигуре и широким плечам, был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире. А улыбка и несколько насмешливый, но милый и не дерзкий взгляд больших, пристальных, чуть косящих глаз просто мог понравиться и нравился многим и многим. Говорил он чуть нараспев, нетвердо выговаривая «р» и «л», что придавало его говору совсем не безобразное своеобразие, отнюдь не похожее на косноязычие. Мне нравилось, как он читал стихи, он часто бывал у нас, когда я уже была замужем, очень дружил с моим мужем и по, старой памяти и со мной, а мы много и часто просили его читать стихи».

Как и ко всему, что делал, к своему участию в войне Гумилёв отнесся крайне серьезно. Добившись зачисления «охотником» в армию и выбрав кавалерию, он тут же стал тренироваться, совершенствоваться в стрельбе, езде и фехтовании. Фронт был не за горами — уже в октябрьские дни начались бои.

Служил Гумилёв прилежно, отличался храбростью — о том говорит и быстрое его продвижение до прапорщика, и два Георгиевских креста — IV и III степеней, которые давались за исключительное мужество. Был в уланском полку, затем в гусарском. По воспоминаниям современников, в дружбе был верен, в бою — отважен, даже безрассудно храбр. Вот, например, что рассказывал А. В. Посажной, бывший тогда штаб-ротмистром, о случае, когда его, прапорщика Гумилёва и штаб-ротмистра Шахназарова обстреляли с другого берега Двины немецкие пулеметчики. Оба штаб-ротмистра спрыгнули в окоп, а Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папиросу, бравируя своим спокойствием. Закурив папиросу, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость — стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями».

В Собрании сочинений Гумилёва, кроме этого воспоминания, собрано и немало других, говорящих о том, что и в полку он старался не выходить из сферы творчества: писал и читал стихи, рисовал, даже вел споры о поэтике, когда попадался собеседник.

Уйдя на фронт в 1914 году, Гумилёв, естественно, выбыл из литературной жизни столицы, не мог на нее влиять. В другом, военном мире создавалась и другая поэзия. Стихи, написанные им на фронте, значительно отличаются не только от «Жемчугов», но и от «Чужого неба», — достаточно прочесть хотя бы «Наступление», чтобы увидеть отличие.

«Цех Поэтов» распался, что еще раз подтвердило: Гумилёв был в нем стержнем, основным звеном. И, конечно же, перестали появляться в «Аполлоне» знаменитые Гумилёвские «Письма о русской поэзии». Зато вместо них Гумилёв стал публиковать в «Биржевых ведомостях» свои «Записки кавалериста», которые появлялись в течение года и привлекали внимание публики. Всего состоялось 12 публикаций, сопровожденных пометкой: «От нашего специального военного корреспондента».

Эти «Записки…» да еще письма и воспоминания товарищей свидетельствуют о том, что трагичности происходящего Гумилёв не ощущал. Он жаждал героизма — и потому героизм в первую очередь видел. В целом и ситуация в обществе располагала именно к этому. Например, во время краткосрочного отпуска Гумилёва чествовали в «Бродячей собаке» как воина, а затем уже и как поэта, прочитавшего хорошие стихи. Хотя в то же время «Записки кавалериста» — может быть, наиболее трезвая, несмотря на некий все же романтизм, проза о войне, появлявшаяся тогда в газетах.

В конце декабря 1915 года вышла книга стихов «Колчан», в которую поэт включил и то, что было создано им на фронте. Книга посвящена Татиане Викторовне Адамович, с которой поэт познакомился до войны, в январе 1914 года. Это увлечение (даже роман) было спокойным и продолжительным и не завершилось ярко выраженным разрывом, чему способствовало, может быть, приятельство Гумилёва с братом Татианы, поэтом и критиком Г. В. Адамовичем, — в скором будущем соратником по созданию второго «Цеха Поэтов».

В этом же году Анна Ахматова написала посвященное мужу стихотворение «Колыбельная», в котором есть и ее отношение к войне, и ощущение происходящего как именно горя:

Было горе, будет горе,
Горю нет конца.
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.

В книге же Гумилёва, вышедшей почти в это же время, читаем:

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Вероятно, включай в себя сборник только подобные стихотворения, он и остался бы в том времени — как его, времени, знак. Но в книге много как довоенной, так и в 1914 — 1915 годах созданной лирики, любовной и философской, и именно эти стихи определяют лицо нового сборника — новое лицо поэта. В одной из наиболее глубоких рецензий на выход «Колчана» Б. Эйхенбаум писал: «Поэтический колчан Гумилёва обновился — стрелы в нем другие. Но нужен ли ему теперь этот колчан? Не уместнее ли иной образ? Пусть стрелы эти ранят его собственную душу. И если Гумилёв, правда, «взалкал откровенья» и «безумно тоскует», если он в самом деле видит свет фавора, то что-то должно измениться в самом его словоупотреблении».

Думается, здесь более верна первая часть умозаключения. Словоупотребление же — скорее материал, чем техника исполнения: так, все живописцы берут одинаковые краски, но это не значит, что у всех получаются и одинаковые полотна. Гумилёвское «словоупотребление» взросло на почве, имя которой — экзотика. В «Колчане» чувствуются соки этой же почвы — только, быть может, в иной концентрации, в ином составе: все чаще поэт переводит свой взор с внешней цветистости на многоцветье духовного мира.

Да, «Колчан», как и следует из названия, собрал в себе, по замыслу автора, «стрелы» — стихи, передающие состояние человека на войне: это и «Война», и «Пятистопные ямбы», и «Наступление», и «Смерть». Но не меньше в нем стрел Амура. И — стрел острой философской мысли.

Открывающее книгу стихотворение «Памяти Анненского» в некотором роде символично: оно — и памяти собственного ученичества, долгого, кропотливого, упорного, но — завершившегося. Теперь, говоря о произведениях «Колчана», даже условно нельзя было поставить рядом с именем автора чье-либо еще имя — в качестве учителя или объекта подражания. Теперь читателю открылся не делающий строку мастер, но — мир его души, входящий в строки. Несколько «итальянских» стихотворений — «Венеция», «Фра Беато Анджелико», «Рим», «Генуя» — автобиографичны, в них нашли отражение впечатления, полученные во время поездки в Италию в 1912 году вместе с Ахматовой. Но стихи эти, конечно, значительно глубже, чем просто «дневниковые записи», как это нередко бывало раньше, — наступил новый этап развития. До сих пор — не всегда, естественно, но часто — Гумилёв строил свое творчество из того материала, который попадался под руку: важно было соответствие форме. Почти об этом же замечательно сказала Ахматова, давая одну из самых жестких характеристик теоретизированиям Гумилёва: «Акмеизм — это личные черты Николая Степановича. Чем отличаются стихи акмеистов от стихов, скажем, начала XIX в.? Какой же это акмеизм? Реакция на символизм просто потому, что символизм под руки попался». Вот оно — «под руки попался». Теперь в материале «со стороны» особой нужды не было — его с избытком давала душа, которой, слава Богу, было над чем трудиться — и над африканскими, французскими, итальянскими встречами; и над фронтовыми наблюдениями; и над петербургскими событиями… Происходило какое-то перераспределение ролей, о котором — в «Разговоре»:

И все идет душа, горда своим уделом,
К несуществующим, но золотым полям,
И все спешит за ней, изнемогая, тело,
И пахнет тлением заманчиво земля.

Рецензируя «Колчан», В. М. Жирмунский говорит о военных стихотворениях как о наиболее удачных и приходит к выводу: «…эти стрелы в «Колчане» — самые острые; здесь прямая, простая и напряженная мужественность поэта создала себе самое достойное и подходящее выражение». Но, думается, этот акцент изначально был ошибочным.

Если война и была важна для Гумилёва, то — в личном плане, как еще один из способов вечного его самоутверждения, но никак не в плане творческом — как, к примеру, та же Африка. Этот перелом — и в то же время нерасторжимое единство всего, что отражено в «Колчане», — автор воплотил в одном из лучших произведений сборника — поэме «Пятистопные ямбы», где взаимодополняюще сосуществует все, что собрано в душевном мире поэта: и путешествия, и экзотика, и любовь, и война, и раздумья над смыслом жизни. Да, душа все еще

Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовет свои дороги,

но она уже помышляет и о другом — о том даже, чтобы самой собою распоряжаться:

Есть на море пустынном монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарен немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь…
В тот золотой и белый монастырь!

Достигший «высокого косноязычья», Гумилёв в «Колчане» окончательно выходит на собственный свой путь. Произошла переоценка ценностей, о которой можно догадаться по строчкам:

Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной.

Ясно, что путь «конквистадорства» в том его виде, как до сих пор, уже отринут окончательно.

Не известно, как повернулась бы судьба Гумилёва, останься он в Петербурге: впереди был 1917 год, и отношение к событиям этого года, как мы знаем, далеко не у всех было однозначным. Но после неудачной сдачи экзаменов на офицерское звание и болезни Гумилёв получил назначение в экспедиционный корпус за границу и в июле 1917 года прибыл в Париж. Позднее высказывалось предположение, что был он разведчиком. Для этого есть основания. Но нас больше интересуют все же его литературные дела. А этот короткий лондонско-парижско-лондонский период довольно важен, потому что затем не раз найдет отражение в творчестве поэта, будь то «Отравленная туника», или книга переводов «Фарфоровый павильон», или вышедший уже после его гибели и не им составленный сборник альбомных, по сути, стихов «К Синей звезде».

Как всякий военный человек, Гумилёв в этой поездке был занят в первую очередь военными хлопотами, которых в 1917 году, особенно после происшедшей в России Февральской революции, было немало; вернее сказать — времени на ожидание решений уходило немало.

Лондонский период связан с именем Б. В. Анрепа — художника, близкого знакомого Ахматовой. Именно он помог Гумилёву войти в новый ритм, познакомив его с английскими писателями (поэт по рекомендации Анрепа жил тогда у Бектофера); ему же, уезжая, Гумилёв оставил свои записные книжки и черновики, которые Анреп впоследствии передал Г. П. Струве.

Октябрьская революция, естественно, изменила планы и экспедиционного корпуса, и бывших союзников России. Коснулось это и планов Гумилёва, хотя он этого еще не осознавал. Говорят, что однажды в графе «Политические убеждения» он написал: «Аполитичен». Учитывая, что особой склонностью к юмору он никогда не отличался, можно представить себе и его «аполитичное» (т.е. безразличное к политическим ситуациям и переменам) отношение к происходившему тогда в России. Он добивается назначения на Салоникский фронт — но этот фронт закрыли. Тут же возникает идея направиться на Месопотамский фронт. Сохранившаяся переписка, рапорты Гумилёва показывают его настойчивость в этом деле. Но поскольку в начале 1918 года Управление русского военного комиссариата прекратило свое существование, добиваться положительного решения вопроса было не у кого. И, добравшись из Парижа в Лондон, Гумилёв начинает оформлять документы для возвращения домой, в Россию.

Несмотря на все эти хлопоты, 1917 год был и годом интенсивных творческих раздумий, чему в немалой степени способствовало парижское окружение — как художники М. Ф. Ларионов и Н. С. Гончарова, поэт К. Н. Льдов, так и героиня будущей книги — «Синяя звезда» Елена Дюбуше. Гумилёв увлекается восточной литературой, переводит китайских поэтов, пишет трагедию «Отравленная туника».

Начинался один из самых продуктивных периодов его жизни, что объективно объясняется соединением расцвета физических сил и творческой активности. Но точно так же объективно: Гумилёв вне Родины не смог бы стать для поэзии тем, чем он стал в России с 1918 года до своей гибели.

Вернувшись из Лондона, он с головой ушел в литературную деятельность, не сомневаясь в том, что сможет возглавить литературную жизнь Петрограда. По возвращении его ждали не только лавры: прекратил существование едва дотянувший до осени 1917 года второй «Цех Поэтов», надо было возрождать «Гиперборей», не говоря уже о заботах о хлебе насущном на каждый день. К тому же в первые дни его пребывания в Петрограде Ахматова попросила о разводе: она собиралась замуж за Шилейко. Несмотря на то что их отношения с Гумилёвым давно были только видимостью семейных, он очень переживал такой поворот событий (хотя и не подавал вида). Впрочем, вскоре и сам он женился — на Анне Николаевне Энгельгардт.

Организаторские способности Гумилёва, его деятельная энергия, соединенная с признанным к тому времени мастерством, не могли остаться незамеченными хотя бы по той простой причине, что сам он этого бы не позволил. Духовный его подъем, объясняемый возвращением в литературу, счастливо совпал с открывшимися возможностями. Он переиздает свои книги («Жемчуга», «Романтические цветы»), издает одну за другой новые («Мик», «Фарфоровый павильон», «Костер»), читает лекции в многочисленных студиях и объединениях, занимается активной переводческой деятельностью, снова возвращается к литературной критике. М. Горький предлагает ему стать одним из редакторов «Всемирной литературы», где он наряду с Блоком и Лозинским стал формировать поэтическую серию. Одновременно Гумилёв не столько возрождает, сколько создает новый «Цех Поэтов», в который входят Г. Адамович, Г. Иванов, Н. Оцуп.

Говоря о том периоде — и чуть дальше, до 1921 года, — и перечисляя сделанное Гумилёвым (организация «Звучащей раковины», петроградского отделения «Союза поэтов», создание Дома поэтов и Дома искусств и т. д.), Николай Чуковский приходил к выводу: «Таким образом, все многочисленные поэты Петрограда того времени, и молодые и старые, находились в полной от него зависимости. Без санкции Николая Степановича трудно было не только напечатать свои стихи, но даже просто выступить с чтением стихов на каком-нибудь литературном вечере».

Может быть, так оно и было, хотя столь категоричных утверждений не встречается даже у тех, кто знал Гумилёва куда лучше и ближе, чем покойный мемуарист, которому тогда не было и семнадцати лет. К сожалению, в мемуарах, появившихся в последние годы и возрождающих то время, немало досадных, а временами и странных неточностей. Не станем говорить о воспоминаниях Ирины Одоевцевой (может, они и интересны с точки зрения эмоций, но уж никак не с точки зрения их достоверности, объективности: не всегда «любимые ученицы» возвращают любовь своим учителям). Но вот среди многих тонко подмеченных деталей у Н. Чуковского мелькает категоричное: «…Некрасова терпеть не мог». Хотя, отвечая на анкету, предложенную отцом мемуариста, К. И. Чуковским, Гумилёв в 1919 году сам отвечал достаточно ясно: «Любите ли вы стихотворения Некрасова? — Да. Очень». И далее перечислял любимые произведения. И даже добавлял: «Некрасов пробудил во мне мысль о возможности активного отношения личности к обществу, пробудил интерес к революции». Вот как раз «активное отношение личности к обществу» и проявлялось в Гумилёве наиболее явно с 1918 года.

Однако, несмотря на колоссальную работоспособность и загруженность, жил он в это время трудно, практически впроголодь, продавая вещи.

Творческая и общественная деятельность Гумилёва в первые же годы после возвращения из-за границы сделала его одним из самых значительных литературных авторитетов. Десятки выступлений в институтах, студиях, на вечерах принесли ему широкую известность и сформировали вокруг него довольно широкий круг учеников. Хотя Ахматова со свойственной ей откровенностью и говорила ему именно об учениках: «Обезьян растишь», — Гумилёв в своих семинарах продолжал учить тому, что поэзия — ремесло, и что, овладев в достаточной мере приемами, можно стать хорошим поэтом. Он даже придумал таблицу и график, которые, по его мнению, показывали, хорош поэт или плох. «Вся эта наивная схоластика была от начала до конца полемична. Она была направлена, во-первых, против представления, что поэзия является выражением тайного тайных неповторимой человеческой личности, зеркалом подлинной отдельной человеческой души, и, во-вторых, против представления, что поэзия отражает общественные события и сама влияет на них. В те годы оба эти враждебные Гумилёву представления о поэзии с особой силой были выражены в творчестве Блока… И все эти таблицы с анжембеманами, пиррихиями и эйдолологиями были вызовом Блоку. Блок, между прочим, отлично понимал, в кого метит Гумилёв…» (Н. Чуковский).

Да, все укреплявшийся авторитет Гумилёва не мог не оказывать определенного влияния на литературную политику, тем более что и сам Гумилёв не только не был от нее в стороне, но и всячески старался на нее воздействовать. И, хотя его спор с Блоком касался чаще всего поэзии, это была уже не просто дискуссия представителей разных литературных направлений, — и оба понимали это. В том, что Гумилёв постепенно оттеснял Блока, тоже, если вдуматься, была объективная причина: время требовало энтузиазма, решительной деятельности, а энтузиазм был у Гумилёва. Как подметил один из современников, «в 1918 — 21 гг. не было, вероятно, среди русских поэтов никого, равного Гумилёву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы… Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал энтузиазмом».

Сложные отношения между Блоком и Гумилёвым могут стать темой отдельного исследования. Оба они внимательно относились к творчеству друг друга, о чем свидетельствуют и надписи на книгах, и прочитанные Гумилёвым лекции о блоке, опубликованные статьи о его творчестве, и многочисленные записи о Гумилёве в дневниках Блока. Одна из них — о состоявшемся 21 октября 1920 года вечере в клубе поэтов — гласит: «Верховодит Гумилёв — довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилёвым»; и вторая, от 25 мая 1921 года: «В феврале меня выгнали из Союза и выбрали председателем Гумилёва» (имеется в виду избрание председателем петроградского отделения «Союза поэтов»).

Но это — развитие драмы. Трагедия же заключалась в том, что два знаменитых поэта, которым суждено будет почти одновременно расстаться с жизнью в ближайшее время, по пророческим словам самого Блока о Гумилёве же и Горьком, — «не ведали о трагедии — о двух правдах». Одна из этих правд — их физическая обреченность в условиях наступавшего «культурного террора» и того «творческого метода», при котором у этих двух ярких представителей отечественной интеллигенции общего должно было бы оказаться больше, чем разногласий.

Подойдя к 20-м годам как основатель акмеизма, интересный критик, оригинальный драматург (трагедия «Отравленная туника», драмы «Дон Жуан в Египте», «Актеон», «Игра», «Гондла», «Дитя Аллаха»), Гумилёв, конечно, в первую очередь воспринимался как поэт, чье мастерство становилось все совершенней. Да и драматургия его — это, по справедливому замечанию А. Павловского, по сути «драматизированная лирика», «театр поэта», который «прибегал к драме как к средству добиться полифонизма, которого ему, при свойствах его лирического дарования, ни лирика, ни даже поэзия не давали».

Однако вышедший в 1918 году сборник «Костер» не привлек особого внимания критики. Думается, это следует объяснить прежде всего другими заботами и проблемами, выдвинутыми первым послереволюционным годом. Ибо эта книга, являющая Гумилёва, во многом не похожего на прежнего, вызывает интерес тем, что энергия, ранее обращаемая поэтом в экзотику, теперь направлена в иное русло. Это — самая русская по содержанию из всех книг Гумилёва. На ее страницах — Андрей Рублев и русская природа; детство, прошедшее в «медом пахнущих лугах», и городок, в котором «крест над церковью взнесен, Символ власти ясной, Отеческой», ледоход на Неве и былинный Вольга… О стихотворении «Мужик» Марина Цветаева писала потом, что здесь в четырех строках — «все о Распутине, Царице, всей той туче»: «Дорогой Гумилёв, есть тот свет или нет, услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю».

В «Костре» поэт продолжает размышлять о тайнах творчества («Творчество»), но это уже не те безапелляционные размышления, что еще несколько лет назад выходили из-под пера убежденного акмеиста. И «Норвежские горы», «Стокгольм», «Эзбекие» — не экзотика, а углубленный опыт души; поэт не препарирует чувство, а пытается его выразить, — и это тоже необычно для былого Гумилёва. Но иначе и не могли бы появиться такие поистине жемчужины его лирики, как «О тебе» и «Сон». Стихи «Костра», созданные за военные годы (в том числе и в эмоционально насыщенный «парижский» период), безусловно, имели в себе нечто, что позволило строгому Александру Блоку написать на подаренной Гумилёву своей книге: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору «Костра», читанного не только «днем», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю. А. Блок. III. 1919».

В то же время зимою 1918 — 1919 годов Гумилёв много пишет об Африке. Это своего рода прощальный вздох, воспоминание о том, чему не суждено повториться.

Очередной ностальгический всплеск? Скорее — окончательная, последняя, самая полная дань тому, к чему сам когда-то стремился: ведь и на фронте Гумилёв мечтал о путешествии в Африку, прекрасно помнил даже подробности, о чем говорит служебная «Записка об Абиссинии».

История развития творчества Гумилёва — история опозданий. Как поздно закончил он обучение в гимназии, так поздно завершил и поэтическое ученичество, и затем события, происходящие вне, находили в нем отражение лишь спустя время. Это происходило с африканским циклом; по этой же причине он попросту не успел высказать свое отношение и к событиям 1917 года в России. Анна Ахматова, говоря о том, почему в его творчестве нет стихов о революции, сказала вернее всех прочих, толковавших то о непризнании режима, то о контрреволюционности: «Такие стихи несомненно были бы, поживи он еще год, два… Осознание неминуемо явилось бы».

Вот и осознание одного из самых ярких его путешествий, совершенных с племянником, Н. Л. Сверчковым (да и вообще — африканских путешествий, как явления), наступило лишь в 1918 — 1919 годах. Может быть, толчком послужила ранняя смерть племянника, которому затем и был посвящен «Шатер». Но, как бы там ни было, книга (скорее — отдельно изданный цикл стихов) вышла дважды, в очень отличающихся вариантах (севастопольское издание и ревельское), и привлекает сейчас внимание не столько своими красками (это уже было, и к этому в Гумилёве привыкли), сколько историей своего появления на свет. Совершая с В. А. Павловым, флаг — секретарем наркома морских сил, поездку в Крым в 1921 году, буквально за месяц до гибели, Гумилёв издал ее в Севастополе, в серии «Издания «Цеха Поэтов»», за очень короткий срок. Уезжая, он уже увозил с собою тираж. Вернувшись, значительно переработал сборник — снова в короткий срок, менее чем за месяц, — и передал его ревельскому издательству «Библиофил», представитель которого находился тогда в Петрограде.

Интересная как иллюстрация к биографии поэта и владению им техникой стиха, книга не стала и не могла стать заметным явлением в его творчестве, тем более что выпущена между двумя поистине вершинными сборниками: «Костром» и «Огненным столпом».

Читая «Огненный столп», даже не вспоминаешь об акмеизме. Поэт оказался намного шире и глубже созданной им школы (кстати, к тому времени порядком утратившей свои позиции, — прав был Брюсов). Иной мир — таинства души, чувств и пророчеств (то, что поэт еще не так давно отрицал) — сходит с ее страниц. Леконт де Лилль и Теофиль Готье навсегда остались в прошлом. В «Огненном столпе» есть только Гумилёв. Как писал об этой книге Н. А. Оцуп, «колдовской ребенок вырос и в нем окрепло влечение к таинственному. Посмотрите «Жемчуга». Уже там мотивы, близкие Колриджу, — мотивы. вдохновляющие народы и племена, особенно кельтов, на создание легенд, — очень заметны. И так во всех книгах. В «Огненном столпе» стихи на ту же тему — маленькие шедевры. Одно стихотворение лучше другого. Не те же ли в них лучи, которые убивают ребенка в «Лесном царе» Гете?»

Как в первом своем сборнике — «Пути конквистадоров» — Гумилёв пытался найти маску, так в последнем — «Огненном столпе» — стремится он понять тайну мироздания и движения души, зачастую независимые от человеческого желания.

Одну из своих книг (есть предположение, что именно эту, «Огненный столп») Гумилёв хотел назвать: «Посредине странствия земного». О выходе книги с таким названием даже сообщалось в газете «Жизнь искусства» — в те дни, когда Гумилёв был уже арестован… Не назвал, боясь, что таков название сократит ему жизнь.

«Огненный столп» и вышел как раз посредине нормального по срокам земного странствия: автору — известному поэту и путешественнику, профессору, неутомимому организатору и руководителю — было 35 лет. Взлет. Расцвет. Вершина. И книга. посвященная второй жене, Анне Николаевне Энгельгардт, подтверждала это. «Лучшей из всех книг Гумилёва» назвал ее тогда же один из критиков.

Эту, лучшую свою книгу ему уже не суждено было увидеть напечатанной.

Отказавшись от надуманных красивостей и книжности, в «Огненном столпе» поэт простыми словами, которых чурался раньше, размышляет о жизни и смерти, о любви и ненависти, о добре и зле, поднимаясь до философских высот и оставаясь при этом предельно земным. Его мысли о душе, пронизывающие почти все стихотворения, — потребность осмысления именно земного пути.

Как и всякому большому поэту, Гумилёву был присущ дар предвидения. Быть может, это теперь, зная о его судьбе, видишь в стихах и то, что поэт вкладывал в них, не преследуя конкретной цели — предсказать. Но это могло происходить и подспудно, вне его осознанного желания. И потому стихотворение «Память» — это попытка итога и в то же время — пророчества: вот таким я был, вот этим жил, к этому стремился, но — останется ли все это, тем ли оно было, чтобы остаться? И «Заблудившийся трамвай» — стремление осознать свой, тот самый земной пока еще, путь:

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.

Как в «Душе и теле», так и здесь, в «Заблудившемся трамвае», — уже разъединяемое единство телесного и духовного. Еще не понимаема до конца необратимость процесса, но мысль не может смириться с тем, что все кончено, завершаемо, тленно, и потому бьется над продолжением себя, пусть и в иных формах.

Об этом же — земном и космическом, известном и непознанном, смерти и бессмертии — стихотворение «Звездный ужас». Как в «Поэме начала» мы видим, что только земной жизнью может возродиться жизнь иная, а значит, то, что несет в себе человек, уникально, неповторимо, — так и в «Звездном ужасе» открывается единственность человеческого я, которое никто заменить не в силах. Тема смерти и бессмертия выходит здесь на первый план — вечная, но для Гумилёва новая в таком преломлении.

Произошла и переоценка отношения к творчеству. Это уже не повторение готовой формулы Теофиля Готье из «Искусства», это осознание, что «Солнце останавливали словом, Словом разрушали города». А потому и откровение, которое в полной мере можно понять, только помня предыдущие манифесты Гумилёва, — откровение:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово — это Бог.

Грешно не то, что забыли, а то, что не вспомнили. В «Огненном столпе» идет как раз лавинонарастающий процесс таких «вспоминаний», которые зачастую напрочь отрицают былые признания, вознося автора над собою недавним. Отсюда, от этих открытий и этого нового понимания себя, — и своего рода завещание читателям, которые «возят мои книги в седельной сумке, читают их в пальмовой роще, забывают на тонущем корабле»; не завещание даже, а, скорее, снова попытка откровения — как перед Богом, как в последнем слове:

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца.
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во Вселенной,
Скажет: «Я не люблю Вас», —
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры, —
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную Землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.

Простые и мудрые слова, которыми написан этот своего рода нерукотворный памятник, безусловно явились закономерным следствием другого миропонимания, к которому все ближе н ближе подходил поэт. Нам не дано теперь никогда узнать, какими результатами, творческими открытиями обернулась бы эта эволюция, эта все же драма в сознании Гумилёва, ибо суть «Огненного столпа» свидетельствует о мышлении иного порядка, об иных подходах к задачам творчества и предназначению человека. Не случайно вместо прежней мысли о том, что стихи — ремесло, которым может овладеть любой, в «Шестом чувстве» появляется другое определение: «Что делать нам с бессмертными стихами?» И — другое отношение к творчеству, окончательный отказ от манифеста Готье:

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —

Так век за веком — скоро ли. Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Посредине странствия земного принято ставить вопросы. Поэт поставил их — своим творчеством, своей судьбой: жизнью и смертью. Мы же, оставляя за собою обязанность отвечать, можем лишь повторить вслед за другой трагической личностью (да много ли в России поэтов, доживших до старости?) — Мариной Цветаевой:

«Чувство Истории — только Чувство Судьбы.

Не «мэтр» был Гумилёв, а мастер: боговдохновленный и в этих стихах уже безымянный мастер, скошенный в самое утро своего мастерства-ученичества, до которого в «Костре» и окружающем костре России так — чудесно-древесно! — дорос».

Наши предельно отечественные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» сейчас витают над страной не в меньшей, чем раньше, а как раз в большей степени — явно и неотступно. Касаются они и судьбы Николая Степановича Гумилёва. Когда пишутся эти строки, спустя почти 70 лет после гибели поэта, его «дело» вновь, в очередной раз, находится в Прокуратуре СССР. Хочется надеяться, что в эпоху реабилитации даже политических деятелей можно наконец решить вопрос и о снятии обвинения с поэта.

Весть о том, что 3 августа 1921 года Николай Гумилёв был арестован по подозрению в участии в заговоре, потрясла многих. Походы в ЧК ничего не дали — поэта не отпустили. Долгие годы вопрос о так называемом «таганцевском заговоре» (по фамилии якобы руководителя, В. Н. Таганцева) и о самой петроградской боевой организации оставался открытым. И не потому ли о нем не говорилось, что говорить было, в сущности, не о чем? Следовало, видимо, только признать трагическую «ошибку», коими были переполнены те годы.

Многие, особенно зарубежные, мемуаристы пишут, что интерес к личности Гумилёва обусловлен прежде всего тем, что он стал жертвой «Совдепии». Думается, здесь не надо умышленно подменять одно другим: это не на пользу ни справедливости, ни истине, ни поэзии, ни Гумилёву, который был и остается значительным, большим русским поэтом. Но нам небезразлична и судьба русского поэта, не в последнюю очередь именно потому, что он — яркое явление, не только преждевременно погубленное, но и насильственно выведенное на десятилетия из культурного обихода: книги его были изъяты из библиотек.

24 августа 1921 года Петроградская Губчека приняла постановление о расстреле участников «таганцевского заговора» (всего 61 человек).

«Это ошибка. Зря его расстреляли. Он ни одного слова не напечатал против Советской власти», — скажет потом Николай Тихонов.

И это соответствует истине.

Говоря о «деле» Гумилёва, не только о «тайне» этого «дела» надо говорить, но и о трагедии народа.

Нет нужды доказывать нелогичность, явную бессмысленность, даже противозаконность как предъявленных «обвинений», так и принятого решения. Но коль существуют мнения и воспоминания, догадки и утверждения, мимо них пройти нельзя.

Сообщение, опубликованное 1 сентября 1921 года в «Петербургской правде», называлось: «О раскрытии в Петрограде заговора против Советской власти…»

Для того чтобы принимать участие в заговоре, надо действительно, как минимум, быть против власти. И тут вряд ли можно согласиться с теми, кто, как В. В. Карпов, говорит; «Не берусь судить о степени виновности Гумилёва, но и невиновности его суд не установил». Но ведь тут надо исходить и из того, каким был суд, да и был ли он вообще — именно суд?

Или — можно ли согласиться с К. Симоновым, который был против реабилитации поэта потому, что Гумилёв якобы «участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — это факт установленный… Примем этот факт как данность». Но что значит «данность», если факт-то как раз и не установлен на уровне хотя бы элементарных доказательств? Этак ведь «как данность» можно принять любую ересь. Что и делалось потом, в конце 30-х, — о чем Симонов, безусловно, прекрасно знал.

Можно понять ту часть эмиграции, которой трагедия Гумилёва была выгодна как трагедия именно идейного страдальца. Это оправдывало их: мол, со всеми было бы так же. Но и они, как А. Я. Левинсон, не имея доказательств, всего лишь говорили за Гумилёва: «Раз навсегда с негодованием и брезгливостью отвергнутый режим как бы не существовал для него». Но даже и здесь — о том, что как бы не существовал, а не о заговоре.

«За» лояльность Гумилёва можно привести множество фактов — от всем известного сотрудничества с советскими учреждениями до отсутствия в его творчестве хотя бы одной контрреволюционной строки, от его безразличия к политике до того, что при полной возможности остаться за границей или примкнуть к белому движению он не сделал этого. «Против» же, кроме пары домыслов, возникших спустя годы и потому не поддающихся проверке, нет ничего.

И все же «дело» продолжало существовать, поэт считался врагом народа, — и только с 1986 года стали появляться в периодической печати его стихи. Хотя один лишь перечень «заговорщиков» сам по себе говорил о невозможности соединения этих людей в единую организацию, да еще с такими целями.

Важно по возможности установить, кто же был инициатором этой трагедии. Высказываются мнения, что это мог быть и Зиновьев, и Федор Раскольников (чтобы понять, почему возникла эта версия, достаточно прочесть переписку Гумилёва G Ларисой Рейснер, ставшей затем женой Раскольникова, — «В мире книг», 1987, № 4).

Но важнее — восстановить истину, а вслед за нею и справедливость. Задолго до нынешних дней Ахматова выяснила, «что, собственно, никакого «таганцевского заговора» не было. Что Гумилёв ни в чем не виноват, не виноват и сам Таганцев ни в чем. Никакого заговора он не организовывал. Он был профессор истории в университете в Ленинграде… А было следующее: действительно была группа — пять моряков, которые что-то замышляли и, чтобы отвести от себя подозрения, составили списки якобы заговорческой группы во главе с профессором Таганцевым. Включили в эти списки много видных лиц с именами, в том числе и Гумилёва, отведя каждому свою определенную роль» (М. В. Латманизов. «Разговоры с Ахматовой». Публикация А. Г. Терехова. — «Русская литература», 1989, № 3).

Уже тогда ясно было, что Гумилёва необходимо реабилитировать; тогда П. Н. Лукницкий ознакомился с «делом» Гумилёва, а затем, в 1968 году, писал о возможности реабилитации Генеральному прокурору СССР. Наконец, в «Новом мире» (1987, № 12) появилось сообщение Г. А. Терехова, который, будучи старшим помощником Генерального прокурора СССР, установил, что «по закону и исходя из требований презумпции невиновности Гумилёв не может признаваться виновным в преступлении, которое не было подтверждено материалами того уголовного дела, по которому он был осужден». Вина в том, что не донес о существовании организации. Но ведь он в ней никогда и не был и не знал, а лишь слышал о ее существовании.

А в Прокуратуре СССР и в 1989 году еще учитывают, как свидетельские, показания И. В. Одоевцевой, «лучшей ученицы», которая и до сих пор утверждает, что Гумилёв в заговоре участвовал.

С одной стороны — росчерк в «деле» следователя Якобсона, который, вопреки мнению Одоевцевой, не знал даже отчества подследственного, называя его «Станиславовичем», — росчерк, как приказ: считаю необходимым применить расстрел как к явному врагу народа; а с другой стороны — эта донельзя странная и постыдно затянувшаяся история с поисками истины, история, к которой, как следует из печати конца 1989 года, Прокуратура СССР вновь вернулась по ходатайству академика Д. С. Лихачева.

Тридцать пять лет прожил поэт; сейчас наступила вторая его жизнь — его возвращение к читателю. Да, без Гумилёва отечественная литература — не только поэзия, но и критика, и проза — не полна. Эту брешь сейчас восполняют. Но на этом не может и не должен завершиться разговор о поэте, чье творчество не только в Серебряном веке русской поэзии имело большое значение, но и оказало влияние на дальнейшее развитие литературы.

И сейчас он для нас — посредине странствия. И своего, и нашего.

Странствия не только по стране Поэзии, но и по Вселенной томящегося, страждущего, счастливого и трагического духа.

Мандельштам говорил в эпоху 1-го Цеха: «Гумилёв — это наша совесть» (Шилейко). Прежний круг приятелей из-за различия литературных интересов перестал удовлетворять Гумилёва и уже не ощущался им как необходимость. Новые лица, новые интересы влекли его. Определилось основное ядро Цеха. Его составили поэты Н. С. Гумилёв, С. М. Городецкий, А. А. Ахматова, О. Э. Мандельштам, В. И. Нарбут и М. А. Зенкевич.

То в Царском, то у Лозинского, то у Городецкого или у жены стряпчего Цеха, юриста Кузьмина-Караваева, урожденной Е. Ю. Пиленко, поэтессы, знаменитой в последствии матери Марии, в Петербурге состоялись по очереди заседания цеха, где Гумилёв развивал свои взгляды на поэзию. Первые обсуждения, связанные с возникновением нового литературного направления, начались вскоре после образования Цеха Поэтов. Но Цех вобрал в себя поэтов разных направлений. Например, М. Л. Лозинский — ближайший друг Гумилёва, — был тесно связан с членами Цеха и его работой, но считался символистом и потому в ядро акмеистов не вошел. В тот момент Цех насчитывал 26 членов, из них всего 6 акмеистов.

В редакции «Аполлона» на очередном заседании «Академии» 18 февраля 1912 г, с докладами о символизме выступили Вяч. Иванов и А. Белый. Гумилёв и Городецкий выступили с возражениями, в которых заключалось полное их обособление от символизма, и заявили о создании новой литературной школы — акмеизма. «Акме» — греческое слово, означающее «цвести». Таким образом, акмеизм означил полную силы цветущую жизнь, апогей, высшее развитие, а акмеист, следовательно, — творца, первопроходца, воспевающего земную жизнь во всех ее проявлениях.

Это был день окончательного разрыва отношений Гумилёва и Вяч. Иванова Зимой и ранней весной заседания Цеха Поэтов продолжались. Несколько раз Гумилёв посетил «Бродячую собаку» — подвальчик на Михайловской площади, оборудованный под ночное кафе, где собирался литературно-артистический Петербург.

Весною Гумилёвы уехали в Италию, а в конце апреля вышла в свет книга «Чужое небо» и экземпляр ее был доставлен Гумилёву во Флоренцию.

23 мая в письме Брюсову Гумилёв сообщил:

«Литературный Петербург очень интересует теперь возможность новыхгруппировок, и по моей заметке, а также отчасти по заметке Городецкого в «Речи», Вы можете судить, какое место в этих группировках отводится Вам. Я надеюсь, что альманах «Аполлон» окажется в значительной степени под влиянием этих веяний».

В конце мая Гумилёв уехал в Слепнево и при всех особенностях его дачной жизни выполнил заказ Чуковского — перевел несколько произведений Оскара Уайльда. В июле съездил в Москву.

Поскольку Царскосельский дом был на лето сдан дачникам, то, вернувшись в августе из Слепнева, Гумилёвы жили в Петербурге в меблированных комнатах «Белград». Туда к Гумилёву приезжал товарищ по 1-й Тифлисской гимназии — Борцов, с которым он дружил в юности и у которого жил, когда оставался в Тифлисе один.

18 сентября 1912 г. в родильном приюте императрицы Александры Федоровны 18-й линии Васильевского острова у А. А. и Н. С. Гумилёвых родился сын — Лев.

В это время Гумилёв снова поступил в университет, вернее, продолжил образование на романо-германском отделении историко-филологического факультета. Теперь стал посещать семинары профессоров В. Ф. Шишмарева и Д. К. Петрова, изучать старо-французскую поэзию: Малерба, Клода Моро, ДюБелле, Ронсара, Рю-де-Бефа, Франсуа Вийона, Креста де Пизан.

По инициативе Гумилёва в университете был даже организован «Кружок романо-германистов» под руководством профессора Петрова для изучения старо-французских поэтов. Изучение старофранцузской поэзии навело Гумилёва на мысль написать книгу баллад.

Он организовал в университете еще один кружок — «Кружок изучения поэтов». Просил профессора И. И. Толстого быть руководителем кружка и предложил программу занятий, основанную на формальном методе изучения. Прочел доклад о Т. Готье.

Чтобы жить ближе к университету, снял в Тучковом переулке недорогую комнатку и поселился в ней для сдачи экзаменов. Начал брать уроки латинского языка, а для того, чтобы читать английских классиков в подлинниках, занимался и английским языком.

В октябре, созданный на базе Цеха Поэтов, вышел первый номер журнала «Гиперборей». Редакция (Гумилёв, Городецкий, Лозинский) помешалась в начале на квартире Лозинского, а 20 июля переехала на Разъезжую, 3. А у Лозинского по пятницам от 4-х до 6-ти с октября месяца начали собираться литераторы, в основном члены Цеха Поэтов. Заседания устраивались у разных членов Цеха по очереди.

19 декабря в «Бродячей собаке» Гумилёв оспорил некоторые положения, выставленные Городецким в его лекции «Символизм и акмеизм», и здесь наметился разлад с Городецким.

Насыщенная, активная творческая жизнь не мешала постоянно мечтать об Африке. Африка жила в нем. Мысли о ней, физическая тоска, и решение — снова ехать. Решение, несмотря на то, что приехавший как раз в это время из Африки в гости к Гумилёву доктор Кохановский предупреждал о трудностях путешествия в период дождей. Но остановить порыв не могло ничто…

Гумилёв получил для себя и Сверчкова командировку от Музея 2нтропологиии этнографии Академии наук для поездки в Абиссинию с научными целями. Директор музея В. В. Радлов написал письмо Б. А. Черемзину, в котором попросил русского посланника в Абиссинии получить для Гумилёва рекомендательное письмо от абиссинского правительства. Кроме того, Радлов направил просьбу в Главное артиллерийское управление выдать Гумилёву из арсенала пять солдатских винтовок и 1000 патронов к ним. Академия наук ассигновала для экспедиции 600 рублей.

«Приготовления к путешествию заняли месяц упорного труда. Надо было достать палатку, ружья, седла, вышки, удостоверения, рекомендательные письма и пр. и пр.

Я так измучился, что накануне отъезда весь день лежал в жару. Право, приготовления к путешествию труднее самого путешествия», — пишет Гумилёв в «Африканском дневнике».

Г. В. Иванов в парижском журнале «Современные записки» 1931 года так вспоминал: «За день до отъезда Гумилёв заболел — сильная головная боль, 40 температуры. Позвали доктора, тот сказал, что, вероятно, тиф. Всю ночь Гумилёв бредил. Утром на другой день я навестил его. Жар был так же силен, сознание не вполне ясно: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких-то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полуслове, опять начинал говорить разумно и вновь обрывал.

Когда я прощался, он не подал мне руки: «Еще заразишься, — и прибавил, — ну прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду».

На другой день я вновь пришел его навестить, т.к. не сомневался, что фраза об отъезде была тем же, что читающие кролики, т.е. бредом. Меня встретила заплаканная Ахматова: «Коля уехал».

За два часа до отхода поезда Гумилёв потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что осталось не уложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал».

Африканская тема — это отдельная удивительная повесть. Хронологически же выглядело так.

10 апреля 1913 г. в 7 часов вечера на пароходе Добровольного флота «Тамбов» Гумилёв и Сверчков вышли из Одессы и 14 дней находились в море. В Джибути прибыли 24 января. В Джедде ловили акулу. Это действо изложено в рассказе, напечатанном в «Ниве» в 1914 г. под названием «Ловля акулы» и в книге «Тень от пальмы» (Петроград, изд. «Мысль», 1922 г.).

Из Джибути путь в пассажирском, потом в товарном поезде на дрезине в Дире-Дауа. Со 2 по 5 мая в Дире-Дауа. Взяли переводчика и ашкера. Дальше путь в Харрар — верхами. В Харраре купили мулов, переменили переводчика. Ездили обратно в Дире-Дауа, наняли ашкеров. Вернулись 12 мая в Харрар.

В Харраре, в ожидании разрешения идти в Атуси, жили у турецкого консула, с которым познакомились на пароходе.

Из письма Гумилёва М. Кузмину. 1913.
«Дорогой Миша, пишу уже из Харрара. Вчера сделал двенадцать часов/70 километров/ на муле, сегодня мне предстоит ехать еще 8 часов /50 километров/, чтобы найти леопардов… Здесь есть и львы и слоны, но они редки, как у нас лоси, и надо надеяться на свое счастье, чтобы найти их.
Я в ужасном виде: платье мое изорвано колючками мимоз, кожа обгорела и медно-красного цвета, левый глаз воспален от солнца, нога болит, потому что упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Но я махнул рукойна все. Мне кажется, что мне снятся одновременно два сна, один неприятный и тяжелый для тела, другой восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом…»
Собирали коллекции, покупая различные предметы быта, фотографировали.16 мая были в индийском театре, 17 — обедали у Камиль Галеба, 19 мая были у Деуязмача Тафари, фотографировали его и принцессу Лидж Нассу. Знакомились с местными жителями.
4 июля Гумилёв со Сверчковым, переводчиком и ашкерами, с вышками на мулах вышел в пустыню с целью достигнуть городов Шейх-Гуссейна и Гинира. Ночевали в палатке и под открытым небом, охотились, блуждали без дороги, ашкеры попались ненадежные. По пути встречались деревни. 19 июня переправлялись вплавь через реку Уаби, кишащую крокодилами. 24 — заболели лихорадкой, голодали, перебивались без воды. 26 — достигли Шейх-Гуссейна, 27 — фотографировали город и священную книгу. Гумилёв вместе с хаджи Абдул Меджидом и Кабар Абассом написал историю Шейх-Гуссейна. Дальше — в Гинир. Шли три дня. По пути в реке искали золото. В Гинире были с 30 июня по 3 июля. Немного отдохнули, гуляли по городу, покупали вещи и продукты. 4 июля вышли в обратный путь другой дорогой. Снова 7 июля переправа через Уаби, снова дожди, глубокая непроходимая грязь. 25 июля пришли в Аслахардамо. Дальше — в Харрар.

С 4 июня по 26 июля Гумилёв вел краткий путевой дневник.

7 августа в Харраре договорился о мулах и послал в Аддис-Абебу письмо Черемзину с просьбой оказать ему материальную помощь. Черемзин выслал в Харрар 200 талеров. Возвратил их Гумилёв уже из России.

20 сентября вместе с племянником вернулся в Петербург, в Царское Село.

С 26 по 30 сдавал в Музей Антропологии и Этнографии привезенные им из Африки предметы и фотографии, многое Музею подарил.

Из воспоминаний Мочаловой
«Н. С.: «Самое ужасное — мне в Африке нравится обыденность… Быть пастухом, ходить по тропинкам, вечером стоять у плетня. Старухи живут интересами племянников и внуков, их взаимоотношениями, имуществом, а старики уходят в поля, роются в земле, собирают травы, колдуют…»

Осенью Гумилёв снял комнату на Васильевском Острове. Приезжал в Царское лишь по праздникам. Возобновил занятия в университете.

Вышел сентябрьский «Гиперборей» с пьесой Гумилёва «Актеон», которую он написал после возвращения из Африки.

Продолжались заседания Цеха Поэтов. Прошло чествование приезжавшего в Петербург Э. Верхарна. Шли заседания «Академии». Гумилёв писал стихотворения, рецензии, статьи, составившие книгу «Письма о русской поэзии», перевели поэму В. Гриффина «Кавалькада Изольды», перевел почти все стихотворения из книги «Эмали и камеи» Т. Готье. Для «Бродячей собаки» к празднованию столетия взятия Парижа написал драматическую сценку «Игра».

В декабре вышел двойной «Гиперборей», № 9, 10. На этом издание журнала прекратилось.

Зимою Гумилёв организовал «Готианскую комиссию» — заседания, на которыхразбирались вопросы, связанные с переводом стихотворений Т. Готье. Перевел пьесу Р. Броунинга — «Пиппа проходит». В начале 1914 года написал поэму «Мик и Луи», На одном из заседаний «Академии» прочел ее. Впоследствии поэму многократно переделывал. 1 марта в издательстве М. В. Попова в переводе Гумилёва вышел сборник Т. Готье «Эмали и камеи». 26 марта участвовал в юбилейном чествовании знаменитой балерины императорских театров Т. П. Карсаниной и посвятил ей стихотворение.

Весной у Лозинского Шилейко читал отрывки из «Гильгамеша». Это побудило Гумилёва заняться переводом поэмы. Вскоре он бросил работу, хотя сделал по шилейковскому подстрочнику около ста строк. А в 1918 г., взявшись вторичноза перевод «Гильгамеша», не включил в текст старый перевод и перевел все заново.

Наконец, 16 апреля после лекции Городецкого «Символизм и акмеизм» между Гумилёвым и Городецким произошел разговор, который выявил их полярные точки зрения, наметившиеся еще 19 декабря 1913 г., на Цех Поэтов, на акмеизм, на «Литературный политехникум». Обменявшись письмами, они разорвали дружеские взаимоотношения, Вскоре, правда, произошло формальное примирение, не повлекшее, однако, восстановления ни дружбы, ни единомыслия. Отношения остались чисто внешними.

Из дневника Лукницкого
18.07.1925.
Большой разговор — о Цехе, об акмеизме, о том, что такое акмеизм… А. А.: «…Акмеизм — это личные черты Николая Степановича. Чем отличаются стихи акмеистов от стихов, скажем, начала XIX в.? Какой же это акмеизм? Реакция на символизм, просто потому, что символизм под руки попался. Николай Степанович — если вчитаться — символист. Мандельштам? — его поэзия — темная, непонятная для публики, византийская, при чем же здесь акмеизм? Ахматова — те же черты, которые дают ей Эйхенбаум и другие — эмоциональность, экономия слов, насыщенность, интонация — разве все это было теорией Николая Степановича? Это — есть у каждого поэта ХIХ века, и при чем же здесь акмеизм? Городецкий? — во-первых, очень плохой поэт, во-вторых, он был сначала мистическим анархистом, потом — теории В. Иванова, потом — акмеист, потом — «Лукоморье» и «патриотические» стихи, а теперь — коммунист. У него своей индивидуальности нет. В 1913-14 годах уже нам было странно, что синдик Цеха — Городецкий, как-то странно. В Цехе все были равноправны, спорили. Не было такого «начальства» Гумилёва или кого-нибудь. Мало вышло? Уже Гумилёва, Мандельштама — достаточно. В Цехе 25 человек, значит один на десять вышел. А у Случевского было человек 40 — и никого. А из «Звучащей раковины» или 3-го Цеха разве вышел кто-нибудь? «Звучащая раковина» — ужасные стихи, ужасный сборник «Город». Какой-нибудь кружок 1907 года ощущался очень плохим. Мы видели все его недостатки. А если стихи «Звучащей раковины» не ощущали — это потому, что нет перспективы… «Гиперборей» — стихи лучше, чем в других журналах того времени, Дал ли что-нибудь Цех? Конечно, что-то дал просто потому, что там спорили… Но Николай Степанович мог прийти так же к Мандельштаму или к Ахматовой и они ему сказали бы то же самое… А у других — такого Бруни — не было кому прочитать, он дожидался Цеха, чтоб узнать мнение. И из них все равно ничего не вышло…»

К весне 1914 года заседания Цеха Поэтов потеряли свое прежнее значение. В летние месяцы не бывало заседаний, а осенью уже шла война, и нескольконе регулярных заседаний положения не исправили. Цех распался.

В мае Гумилёв уехал с семьей в Слепнево, но в конце июня отправился в Либаву, в Вильно, к Т. В. Адамович. Они познакомились 6 января 1914 г. Он увлекся и посвятил ей в 1915 г. свою новую книгу стихов.

Из дневника Лукницкого
9.06.1925.
Я спросил А. А., как произошло у Николая Степановича расхождение с Адамович. А. А. рассказала, что она думает об этом. Думает она, что произошло это постепенно и прекратилось приблизительно где-то около выхода «Колчана». Резкого разрыва, по-видимому, не было. А. А.: «Таня Адамович редко (только в парадных случаях, когда много гостей бывало) бывала в доме у Гумилёвых. А Николай Степанович постоянно у нее бывал». Я: «Красивая ли была Таня?» А. А.: «Красивая? Красивой она не была, но была интересной.» Я: «Понимала ли стихи?» А. А.; «Понимала… Ну, это Жорж (Адамович) ее натаскал… Всегда просила читать ей стихи…»
20.11.1925.
Я вчера много говорил с В.С. Срезневской о Татиане Адамович. Та мне рассказала, что «роман с Таней Адамович был продолжительным, но, так сказать, обычным в полном смысле этого слова». Валерия Сергеевна сказала, что однажды в разговоре с Николаем Степановичем она упомянула про какой-то факт. Он сказал: «Да, это было в период Адамович».
Из воспоминаний Мочаловой
«Свой сборник «Колчан» Гумилёв посвятил Татиане Адамович, о которой говорил: «Очаровательная… Книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька…»

В середине июля Гумилёв, заехав ненадолго из Либавы в Куоккалу, вернулся в Петербург и стал жить на Васильевском Острове (5-я линия, 10) у своего друга Шилейки. Ходили на угол 8-й линии и Набережной в ресторан «Бернар». Иногда втроем — с Лозинским.

Гумилёв присутствовал вместе с Шилейкой и Городецким при разгроме германского посольства и принял горячее участие в манифестациях, приветствовавших сербов.

К известию о войне отнесся с большим воодушевлением и сразу же решил идти на фронт. Позже он писал об этом в «Пятистопных ямбах».

И в реве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя; буди, буди.

Начал хлопотать, чтобы его приняли на военную службу. Ведь в 1907 г. он был освобожден от военной повинности по зрению. Надо было получить разрешение стрелять с левого плеча. Это было нелегко, но Гумилёв добился. Был принят добровольцем (тогда называлось «охотником») с предоставлением выбора рода войск. Выбрал кавалерию, и был назначен в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде. Там прошел курс обучения военной службы. Мечтал о походе и в ожидании его за отдельную плату брал уроки фехтования.

В конце сентября был назначен в маршевый эскадрон лейб-гвардии Уланского полка, 23 сентября с эскадроном отправлен на фронт к границе с Восточной Пруссией и с 17 октября уже участвовал в боях.

Из Новгорода и с фронта посылал письма матери и жене. Впечатления фронтовые, мечты и мысли выражал в стихах.

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что господне слово
Лучше хлеба питает нас…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

18 октября эскадрон по стопам неприятеля вошел во Владиславлев. Гумилёв писал военные очерки для газеты «Биржевые ведомости» под названием «Записки кавалериста». С начала 1915 г, по начало 1916 г. напечатал их двенадцать. Это была суровая военная проза, резко отличавшаяся от сусальных картинок тыловых литераторов.

Вот начало очерка, вышедшего 3 июня 1915 г.

«Немецкое наступление было приостановлено. Надо было расследовать, какие пункты занял неприятель, где он окапывается, где попросту помещает заставы. Для этого высылался ряд разъездов /разведок. — В. Л./, в состав одного из них вошел и я».

13 января 1915 г, приказом по гвардейскому кавалерийскому корпусу от 24 декабря 1914 г. за М 30 награжден Георгиевским крестом 4 ст. № 134060. 15 января 1915 г. за отличие в делах против германцев произведен в унтер-офицеры.

В конце января поехал в Петроград с поручением от полка. В «Бродячей собаке» петербургские друзья устроили поэту-воину чествование.

В начале февраля вернулся на фронт. Снова кавалерийские рейды, разведки, засады, атаки, наступления, отступления…

Однажды провел ночь в седле на сильном морозе и заболел воспалением почек. С высокой температурой и в бреду был отправлен на лечение в Петроград.

Пока лежал в лазарете «Деятелей искусств» на Введенской ул., 1, писал стихи и продолжение «Записок кавалериста».

Перед переосвидетельствованием медицинской комиссией доктор говорил ему, что по состоянию здоровья должен признать его негодным к военной службе.Гумилёв упросил признать его годным и, невзирая на плохое состояние, уехал на фронт.

Весь июль 1915 г. снова в непрерывных боях.

За один из них Гумилёв был представлен ко второму Георгиевскому кресту.

«Теперь я хочу рассказать о самом знаменательном дне моей жизни, о бое шестого июля 1915 г. Это случилось уже на другом, совсем новом для нас фронте. До того были у нас и перестрелки, и разъезды, но память о них тускнеет по сравнению с тем днем».

В начале августа кратковременный отпуск, через неделю — снова на фронт. В сентябре представлен к производству в прапорщики. Уехал в Царское Село и до конца года хлопотал о переводе в 5-й Гусарский Александрийский полк.

В ожидании перевода Гумилёв организовал литературные собрания с целью объединить молодежь, думал, что собрания эти в какой-то степени заменят распавшийся в 1914 г. Цех Поэтов. На собраниях бывали Мандельштам, Шилейко, Лозинский, Струве, Левберг, Тумповская, Берман и другие поэты.

С 1 октября стал вновь посещать «Кружок Случевского» с М. Е. Левберг-Купфер, с которой к тому времени сдружился.

12 декабря присутствовал на заседании Общества ревнителей художественного слова под председательством поэта и литературоведа Н. В. Недоброво, на котором состоялось собеседование по общей теории стихосложения.

15 декабря вышла в свет книга Гумилёва «Колчан».

25 декабря 1915 г. Приказом по 2-й Гвардейской кавалерийской дивизии от 5 января 1915 года за № 148-б за отличия в делах против германцев награжден Георгиевским крестом 3 ст. за № 108868.

В начале 1916 г. в редакции «Аполлона» встречался с Вяч. Ивановым, приезжавшим в Петербург.

Вскоре состоялось знакомство Гумилёва и Л. М. Рейснер В подвале «Бродячей собаки», расписанном художником С. Судейкиным, как всегда собралась литературно-артистическая элита. Очаровательная двадцатилетняя поэтесса читала свои стихи…

А дальше — письма, стихи, письма из одного района Петрограда в другой. Каждый день. Каждый день. А потом на фронт и оттуда, и снова туда… Любовная драма в письмах-стихах с «паролем» «Гафиз»…

Но время не остановится, и вскоре Лариса — его «Лери» — уйдет на фронт защищать революцию. Гумилёва же пошлют во Францию «воевать за единую и неделимую Россию». Но окажется, что такой не существует..

К Рейснер по ее просьбе вернутся от Гумилёва письма, она их спрячет вместе с написанным своему «Гафизу» последним: «В случае моей смерти все письма вернутся к Вам. И с ними — то странное чувство, которое нас связывало, и такое похожее на любовь. И вся моя нежность к людям, к делу, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей — стала творчеством. Мне часто казалось, что Вы когда-то должны еще раз со мной встретиться, еще раз говорить, еще раз все взять и оставить. Этого не может быть, не могло быть. Но будьте благословенны Вы и Ваши стихи,и поступки».
Приказом Главнокомандующего армиями Западного фронта от 28 марта 1916 года за № 3332 произведен в прапорщики с переводом в 5-й Гусарский Александровский полк, 10 апреля 1916 г. Приказом № 104 зачислен в списки полка.

Новая служба не оправдала ожиданий: у офицеров был поразительно низкий культурный уровень. Полковое начальство, недоброжелательно относившееся к «писательству», запретило печатать «Записки кавалериста».

5 мая, в связи с ухудшением состояния здоровья, по настоянию полкового врача, срочно отправлен на излечение в Царское Село и помещен в лазарет Большого дворца. Врачи констатировали процесс в легких.

14 мая на вечере Брюсова в Тенишевском училище Гумилёв познакомился с О. Н. Арбениной и А. Н. Энгельгардт — своей будущей второй женой.

Младший брат А. Н. Энгельгардт — заслуженный артист Грузинской ССР — в своих воспоминаниях рассказывает, что его сестра познакомилась с Гумилёвым весной 1915 года. Он помнит Гумилёва высоким, мужественным, хорошо сложенным, смотревшим открыто-ласковым и немного насмешливым взглядом.»

Я расшаркался /гимназист III класса/, он сказал мне несколько ласковых слов, взял сестру под руку, и они ушли, счастливые, озаренные солнцем. Вторично я видел Николая Степановича летом того же (1915) года, когда мы с сестрой гостили у тети и дяди Дементьевых в Иваново-Вознесенске».

Есть еще одно воспоминание — Жирмунского. В записях Ю. Г. Оксмана сказано:»

В. М. Жирмунский очень убедительно рассказывал 14.IV.67 г. у меня о том, что роман Гумилёва с Энгельгардт начался до отъезда Г. за границу, примерно ранней осенью 1917 г. Он познакомил Гумилёва и Анну Николаевну на своем докладе в Пушк. общ. о Брюсове и «Египет. ночах»…

Лукницкий примерно то же самое записал в дневнике после встречи с ) Кирмунским в 1967 г., его рассказ об этом. Но 25.11.1925 г. Лукницкий со слов Ахматовой, Энгельгардт и Арбениной записал, что именно 14 мая 1916 г. состоялось знакомство, и вечер Брюсова был 14 мая 1916 г. Дальше по записям Лукницкого 1925 г. Гумилёв в середине мая 1916 г. после царскосельского лазарета на три дня ездил в Слепнево к семье. 2 июня в санаторном поезде уехал в Крым, до7 июля находился в Массандре, в здравнице, 8 июля уехал из Массандры в Севастополь с надеждой увидеть жену. Не застав ее, поехал в Иваново-Вознесенск, где проводила лето А. Н. Энгельгардт.

14 июля вернулся в Петроград. Начал хлопотать о допуске его к экзаменам на корнета.

18 июля врачебной комиссией был признан здоровым и получил предписание отправиться на фронт.

25 июля прибыл в полк.

Отрывки из очерков Гумилёва
«Записки кавалериста»
…Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорными первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя. И в вечер этого дня, ясный нежный вечер, я впервые услышал за редким перелеском нарастающий гул «ура», с которым был взят В. Огнезарная птица победы в этот день слегка коснулась своим огромным крылом и меня…
…Через несколько дней в одно прекрасное, даже не холодное, утро свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер-офицеров и прочел приказ о нашем наступлении по всему фронту. Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле, это — радость, удесятеренная гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы…
…Очень был забавен один прусский улан, все время удивлявшийся, как хорошо ездят наши кавалеристы. Он скакал, объезжая каждый куст, каждую канаву, при спусках замедляя аллюр, наши скакали напрямик и, конечно, легко его поймали. Кстати, многие наши жители уверяют, что германские кавалеристы не могут сами сесть на лошадь. Например, если в разъезде десять человек, то один сперва подсаживает девятерых, а потом сам садится с забора или пня. Конечно, это легенда, легенда очень характерная. Я сам видел однажды, как вылетевший из седла германец бросился бежать вместо того, чтобы опять вскочить на лошадь.
…Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят. на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещение…

19 августа 1916 г. Гумилёв прибыл в Петроград, в Николаевское кавалерийское училище, чтобы держать экзамены на корнета. Снял комнату на Литейном проспекте, 31, кв. 14 за шестьдесят рублей в месяц.

В редакции «Аполлона» прочел Маковскому и Лозинскому свою пьесу «Гондла». До этого читал ее Карсавиной и Тумповской.

Летом Г. Иванов и Г. Адамович все же организовали 2-й Цех Поэтов и, естественно, жаждали участия Гумилёва. В сентябре прошло весьма неудачно первое заседание.

Письмо Гумилёва Ахматовой
от 1 октября 1916.
«Дорогая моя Анечка, больше двух недель от тебя нет писем — забыла меня. Я скромно держу экзамены, со времени последнего письма выдержал еще три; остаются еще только четыре (из 15-ти), но среди них артиллерия — увы! Сейчас готовлю именно ее. Какие-то шансы выдержать у меня все-таки есть.
Лозинский сбрил бороду, вчера я был с ним у Шилейко — пили чай и читали Гомера.
Адамович с Г. Ивановым решили устроить новый Цех, пригласив меня.
Первое заседание провалилось, второе едва считать двух рецензий для Биржи), после просидим еще месяца два). Слонимская на зиму остается в Крыму, марионеток не будет.
После экзаменов попрошусь в отпуск на неделю и, если пустят, приеду к тебе. Только пустят ли?
Поблагодари Андрея за письмо. Он пишет, что у вас появилась тенденция меня идеализировать. Что это так вдруг.
Целую тебя, моя Анечка, кланяйся всем,
твой Коля.
Вексель я протестовал, не знаю, что делать дальше.
Адрес А. И. неизвестен.
Курры и гуси!»

25 октября, не выдержав экзамена по фортификации, Гумилёв возвратился в полк и до конца декабря — на фронте. В конце декабря приехал в Петроград, заезжал к Лозинскому, читал ему главу из поэмы «Мик». И еще успел съездить в Слепнево к семье. Через несколько дней снова на фронт.

В конце января 1917 г. был на сутки арестован за то, что не отдал чести вышестоящему чину, после чего отправлен в Акуловку (Новгородская губ.), где весь февраль вместе со своим начальником — полковником Никитиным — заготовлял сено для полка. Переписывался с Ахматовой, матерью, Рейснер. На выходные дни приезжал в Петроград. Работой такой был вполне удовлетворен, так как, уже поняв на фронте бесперспективность, бессмысленность войны,разочаровался в ней настолько, что даже до этой «опальной» командировки все свободное от военных операций время проводил в одиночестве, писал. И читал «Столп и утверждение истины» П. Флоренского.

В середине марта заболел. Врачебная комиссия обнаружила обострение бронхита. Был помещен в 208-й городской лазарет.

Невзирая на болезнь, 22 марта поехал к Сологубу, читал ему «Дитя аллаха»; 23 марта был у М. А. Струве на очередном заседании 2-го Цеха Поэтов. Присутствовал и на некоторых следующих заседаниях.

2-й Цех был бледным и вялым по сравнению с 1-м Цехом — довоенным. И хотя в него входили видные поэты, он практически никакого литературно-общественного значения не имел и к осени 1917 г. распался.

Помимо посещений 2-го Цеха Поэтов, Гумилёв во время пребывания в лазарете встречался со своими друзьями — Лозинским, Шилейко, Тумповской, Мандельштамом, Рейснер, Чудовским.

В лазарете написал несколько стихотворений и начал большую повесть «Подделыватели».

Бывал на собраниях у С. Э. Радлова.

Из рассказа Шилейко
«У Радловых. Сережа был универсальный человек. Женился. Она (Анна Радлова. — В. Л.) начала писать стихи. Надо было создать обстановку, и всяких литературных людей они звали к себе. У них был определенный день, кажется, в субботу. Там читали стихи, затем шли чай пить. Потом разъезжались по домам. 1917 год. Я вернулся из полка 22 февраля, эти собрания уже бывали».

Апрель и половину мая Гумилёв жил у Лозинского и в меблированных комнатах «Ира». Он искренне и наивно возмущался несобранностью, анархией в войсках, глупыми приказами, тупым мышлением. Постоянно повторял, что без дисциплины воевать нельзя, и задумал ехать на союзный фронт, где еще, как он думал, была дисциплина. — на Салоникский. Воспользовался содействием М. А. Струве, служившего в штабе, получил командировку от Временного правительства в русский экспедиционный корпус, заграничный паспорт и 1500 рублей. Был зачислен специальным корреспондентом в газету «Русская воля» с окладом в 800 франков в месяц.

Перед отъездом говорил о том, что мечтает из Салоник добраться до Африки.

15 мая 1917 г, выехал из Петрограда, провожала его жена. Был оживлен, радостно взволнован, весел и доволен тем, что покидает надоевшую ему застойную обстановку и что, может быть, попадет в Африку.

20 мая приехал в Стокгольм, затем в Христианию и Берген, оттуда пароходом — в Лондон. В пути написал десяток стихотворений и несколько писем — матери, жене, сыну, Рейснер…

Благодаря рекомендации петербуржского знакомого, художника-мозаиста Б. В. Анрепа, близкого друга Ахматовой, Гумилёв остановился у английского писателя Бекгофера и на протяжении двух недель познакомился и встречался с писателями Честертоном, Гарднером; дал интервью английскому журналу относительно своего взгляда на поэзию; получил приглашение писать о русской поэзии; запланировал большую антологию русской поэзии для издания в Лондоне; занимался английским языком.

1 июля прибыл в Париж, где был оставлен в распоряжении военного комиссара — представителя Временного правительства — генерала Зенкевича.

После свершения Октябрьской революции союзники отказались от наступления в Эгейском море. Салоникский фронт был ликвидирован. Гумилёв, не разобравшийся в происходящих событиях, решил ехать на Персидский фронт.

Подал рапорт и в ожидании назначения в Париже встретил девушку, полурусскую-полуфранцуженку, из обедневшей интеллигентной семьи, Елену Карловну Дюбуше, которую за ее красоту он называл «Голубой звездой», влюбился в нее, задержался в Париже, написал ей в альбом много прекрасных стихов.

…Вот и монография готова,
Фолиант почтенной толщины,
О любви несчастной Гумилёва
В год четвертый мировой войны.

Стихи из этого альбома вошли в книгу, изданную в 1923 г. и названную составителем «К синей звезде».

Много и часто, практически постоянно, встречался с русскими художниками М. Ларионовым и Н. Гончаровой, которой посвящен рассказ «Черный генерал».

В это же время Гумилёв создает трагедию «Отравленная туника», поэму «Два сна» и стихи, составившие книгу «Фарфоровый павильон».

Е. Дюбуше не ответила взаимностью… Поэту она предпочла американского миллионера, вышла за него замуж и уехала за океан.

Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?

В начале января 1918 г. Управление русского военного комиссариата в Париже было расформировано. Рапорт Гумилёва о переводе в Персию остался неудовлетворенным. Тогда он просил командировать его в Англию, чтобы получить назначение от военных властей на Месопотамский фронт.

В Англию Гумилёва командировали, но выдали ему аттестат и денежное довольствие только до апреля месяца 1918 г. …

21 января поэт покинул Францию. Прибыл на пароходе в Лондон. В Лондоне снова встретился с Анрепом и, продолжая работать над «Отравленной туникой», поскольку война шла уже к концу, хлопотал уже не о фронте, а о возвращении домой. Это было тогда нелегко: получить по паспорту Временного правительства разрешение на въезд в Советскую Россию. Но Гумилёв добился возвращения.

4 апреля он сел на пароход, чтобы, через Норвегию, попасть домой.

Из дневника Лукницкого
19.04.1925.
Когда Николай Степанович вернулся из-за границы в 1918 году, он позвонил к Срезневским. Они сказали, что А. А. у Шилейко. Николай Степанович, не подозревая ничего, отправился к Шилейко. Сидели вместе, пили чай, разговаривали.
Потом А. А. пошла к нему — он остановился в меблированных комнатах «Ира». Была там до утра. Ушла к Срезневским. Потом, когда Николай Степанович пришел к Срезневским, А. А. провела его в отдельную комнату и сказала: «Дай мнеразвод». Он страшно побледнел и сказал: «Пожалуйста.»» Не просил ни остаться, ничего не расспрашивал даже. Спросил только: «Ты выйдешь замуж? Ты любишь?» А. А. ответила: «Да». — «Кто же он?» — «Шилейко». Николай Степанович не поверил: «Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко».
Вскоре после этого А. А. с Николаем Степановичем уехали в Бежецк.
Я: «После объяснения у Срезневских, как держался с Вами Николай Степанович?»
А. А.: «Все это время он очень выдержан был… Никогда ничего не показывал, иногда сердился, но всегда это было в очень сдержанных формах (расстроен, конечно, был очень) «.а Лева разбирал перед ними игрушки, они смотрели на Леву. Николай Степанович внезапно поцеловал руку А. А. и грустно сказал ей: «Зачем ты все это выдумала?».

А. А. говорит, что только раз он заговорил об этом. Когда они сидели в комнате, а Лева разбирал перед ними игрушки, они смотрели на Леву.

Николай Степанович внезапно поцеловал руку А. А. и грустно сказал ей: «Зачем ты все это выдумала? «.

Решение о разводе не изменило дружеских отношений Гумилёва и Ахматовой.

Постоянно встречался с Ахматовой. Она часто бывала у Гумилёва на Ивановской улице. Гумилёв бывал у Срезневских, где жила Ахматова и где по случаю выхода книг Гумилёва устраивались вечеринки.

Закончил «Отравленную тунику» читал ее Лозинскому, потом Чуковскому и А. Н. Энгельгардт.

8 мая поселился на Ивановской 20/65, кв. 15, в квартире Маковского, который в это время жил в Крыму. Вместе с Лозинским возобновил издательство «Гиперборей». Средств не было, потому решили печатать книги в кредит, а по продаже их — оплачивать типографию.

13 мая в Тенишевском зале участвовал в «Вечере петербургских поэтов читал стихотворение «Франции».

Франция, на лик твой просветленный
Я еще, еще раз обернусь,
И, как в омут погружусь бездонный,
В дикую мою, родную Русь. (…)

До конца лета проработал над переводом «Гильгамеша». По свидетельству Шилейко, ни разу не обращался к нему за консультациями или содействием. Шилейко увидел перевод уже напечатанным.

Из дневника Лукницкого
19.04.1925
А. А. рассказывала о «Гильгамеше»: «Хотели в «Русской мысли» напечатать…Они ходили тогда с Володей в «Русскую мысль». Но Струве пожадничал тогда».
Я говорю, что 1918 год был особенно плодотворным для Николая Степановича. А. А. объясняет — что этот год для Николая Степановича был годом возвращения к литературе. Он надолго от нее был оторван войной, а в 1917 — уехал за границу, тоже был далек от литературы. В 1918 году он вернулся и ему казалось, что вот теперь все для него идет по-старому, что он может работать так, как хочет — революции он еще не чувствовал, она еще не отразилась на нем.

Таким же плодотворным был и 1919 г., когда Гумилёв глубоко погрузился в литературу, когда у него был большой духовный подъем.

В самом начале года, 6 февраля, в газете «Петербургская правда» # 28помещено объявление Коммунального детского театра (первого детского театра в России! — В. Л.): «Сегодня, в 6 ч. вечера, состоится открытие Коммунального детского театра «Студия». Театр помещается на проспекте Володарского (быв.Литейный), 51. Открывается театр сказкой в 3-х действиях «Дерево превращений» Н. С. Гумилёва.»

28 июня вышел из печати «Мик». 11 июля — «Костер». 13 июля — «Фарфоровый павильон».

Вышли из печати книги «Жемчуга» и «Романтические цветы».

5 августа состоялся официальный развод с Ахматовой. После этого Гумилёв уехал с А. Н. Энгельгардт в Бежецк, чтобы познакомить ее с родителями, которые жили теперь в уездном городе, неподалеку от их бывшего имения Слепнево.

В 1918 — 1921 гг. Гумилёв был членом редколлегии в издательстве «Всемирная литература», заведуя французским отделом параллельно с Блоком, который заведовал отделом немецким. Одновременно был редактором переводной литературы. Кроме того, основатель издательства М. Горький ввел Гумилёва в комиссию по «Инсценировкам истории культуры», которую он самвозглавлял.

Из рассказа Шилейко
»…Были получены деньги 4 октября на написание драм, в которых должна была быть вся история. Образчиком такой драмы был «Рамзес» Блока. А продолжением были «Носорог» — Гумилёва, Амфитеатров продал не то «Стеньку Разина», не то «Пугачева». Я какие-то вещи продавал.
Горькому он (Гумилёв. — В. Л.) удивлялся в хорошем смысле этого слова и очень уважал его как поэта. У него была какая-то мечта — он хотел поставил, «Мужицкне цари» Горького. Я никогда не слышал, чтобы он плохо говорил о Горьком. Кажется, Горький тоже его любил».

На заседании под председательством Горького прочел доклад о принципах художественного перевода.

Мочалова вспоминала, что «Гумилёв горячо и охотно приводил значащие для него строки Горького:

«А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут, —
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют…»

По заданию редколлегии издательства «Всемирная литература» составил письмо — ответ зарубежной реакционной прессе в защиту издательства и А. М. Горького. И хотя редколлегия решила письмо не отправлять, — факт его написания добавляет штрихи к характеристике Гумилёва…

С осени у поэта наступил период исключительно тяжелого материального положения. Обремененный большой семьей, которую должен был содержать в условиях холода, голода, военного коммунизма, Гумилёв работал через силу. В комнате с нулевой температурой работал ночами, переутомляясь до крайности. За всю зиму ни разу не был сыт. Заработка не хватало для поддержания семьи, и Гумилёв продавал свои вещи и книги — все, что можно продать, и отправлял деньги семье. Хотел на зиму сам уехать в Бежецк, где были дрова, тепло, но немог — литературно-общественная жизнь держала в Петрограде.

Из рассказа Шилейко
«Его пожирал голод (и всех нас). Во всех смыслах голод. И физический, и духовный…
Вся организационная работа делалась для денег, но у Николая Степановича был принцип — всему, что он делает, придавать какую-то субъективно-приятную окраску, и уж если приходится что-нибудь делать, то нужно, чтоб это было веселее. С Блоком они как-то вместе старались не оставлять с самого начала. Разница была, конечно, в пользу Николая Степановича, потому что он Блока ставил очень высоко…»
Слова Гумилёва из воспоминаний Мочаловой: «Прекрасен Блок, его «Снежные маски», его «Ночные часы»… Как хорошо и трогательно, что прекрасная дама — обыкновенная женщина, жена…»
Из воспоминаний Д. Е. Максимова
Зная о моем интересе к Блоку, Анна Николаевна (Энгельгардт. — В. Л.) как-то раз дала мне в руки сохранившийся у нее третий, мусагетовский, том лирики Блока с дарственной надписью Гумилёву; «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву — автору «Костра», читанного не только «днем», когда я «не понимаю» стихов, но и ночью, когда понимаю. А. Блок, III. 1919». Я был осведомлен уже ив те годы о сдержанно-отчужденном отношении Блока к Гумилёву, но, прочтя эту надпись, подумал, что в это отношение нужно еще и еще раз вглядеться и что оно не столь уж прямолинейно и безоговорочно, как стараются его представить».

В архиве Лукницкого хранится еще одна книга Блока «Часы» с надписью: «Николаю Степановичу Гумилёву с рукопожатием — автор. Ноябрь 1911 г.» Впрочем, имеются переписанные Лукницким в 1926 г, в библиотеке вдовы поэта надписи Гумилёву на всех книгах Блока.

Встречаясь с В. А. Пястом, Гумилёв говорил с ним о Блоке. Утверждал, что Блок не только «Prince de Poetes» — величайший современный поэт, но и лучший из людей, джентльмен с головы до пят.

В конце 1918 г. Гумилёв начал писать цикл стихов об Африке, вошедший в книгу «Шатер». Писал всю зиму.

18 октября состоялось заседание организационного совета Института живого слова, который открылся 15 ноября. Гумилёв был зачислен в институт преподавателем по курсам теории и истории поэзии. Сразу же начались лекции.

Вскоре вышла заметка Н. Пунина в газете «Искусство Коммуны», №1 за 7 декабря 1918 г., в которой есть фраза: «Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые «критики» и читаться некоторые поэты (Гумилёв, напр.) …»

Гумилёв продолжал работать. Гумилёв взялся руководить группой поэтов в кружке «Орион», участвовал с литературной молодежью в их новогоднем маскараде. Был членом жюри в литературном состязании Тенишевского училища; одновременно со всеми делами печатал много стихотворений в разных периодических изданиях; в издательстве «Всемирная литература» вышла брошюра «Принципы художественного перевода», состоящая из двух статей — Гумилёва и Чуковского; в издательстве Гржебина вышел перевод «Гильгамеша»; 30 марта участвовал в праздновании юбилея М. Горького.

К работе в издательстве «Всемирная литература» привлек и Шилейко. Поручил ему перевод «La comedie de la mort» Т. Готье. Часто встречался с ним и Ахматовоq. В течение всего лета бывал у них в Шереметьевском доме, и один и с сыном.

Зиму 1918 — 1919 гг. прожил на Ивановской улице с семьей — матерью. женою, сыном, братом и его женой. Временами из Бежецка приезжала сестра Весною переехал вместе с семьей на новую квартиру на Преображенскую ул. 5/12.И вскоре, 14 апреля, родилась у Гумилёвых дочь — Елена.

Из рассказа Шилейко
«Я туда начал ходить зимой 18-го-19-го годов. Николай Степанович потащил меня во «Всемирную литературу» и там очень долго патернировал меня. Я около года считался его человеком».

10 июня Гумилёв был на официальном открытии Студии Всемирной Литературы на Литейном, 24, в доме Мурузи. Вместе с Лозинским взял на себя руководство отделом поэтического искусства. Принялся за работу с большим энтузиазмом. И не удивительно: первое в Петрограде художественно-педагогическое учреждение!

В течение всего лета аккуратно читал лекции и руководил практическими занятиями. Лекции и семинары Гумилёва были самыми посещаемыми.

Из рассказа Шилейко
«Период существования студии на Литейном в доме Мурузи. Мы много смеялись в переменах. Прятали шляпы друг друга…
Я там читал ритмику — началась студия в июне и осенью 1919 года кончилась. Когда он уезжал (Гумилёв. — В. Л.), я всегда брал на себя его курсы…Он, кажется, раз или два уезжал за это лето…
У него были красивые руки, он это знал, и у него было громкое имя. И он садился а стол, высоко закидывая ногу. Все слушали его голос и до того, ч т о он говорил, всем было все равно, как и ему самому (он чувствовал это). И нам это быстро наскучивало. Он нашел выход, которым мы воспользовались. Он давал темы, и все писали стихи. А сам мог сидеть в уголке и молчать… В первые дни все очень горячо увлеклись. И тогда он читал… Не знаю, как в других студиях, а здесь его очень любили».

Осенью 1919 г. в переводе Гумилёва и с его предисловием вышла в издательстве «Всемирная литература» «Поэма о старом моряке» Колриджа.

8 ноября Гумилёв участвовал в вечере Л. де Лиля, в Доме литераторов. После этого вместе с Кузминым ездил на несколько дней в Москву. Выступал с чтением стихов в Политехническом музее. Оттуда уехал к семье в Бежецк. Там, по предложению Бежецкого отдела народного образования, прочел в Доме культуры доклад о современном состоянии литературы в России и за границей. Собрал громадное для уездного города количество слушателей. Местное литобъединение обратилось с просьбой о своем включении во Всероссийский Союз поэтов. Гумилёв обещал ходатайствовать.

Вернувшись 19 ноября, участвовал в торжественном вечере открытия литературной студии — «Дом искусств». Во главе стал М. Горький. Гумилёв вошел в Совет «Дома искусств» по литературному отделу. Был создан и журнал «Дом искусств». Первый номер журнала вышел в феврале 1920 г.

С конца ноября взял на себя чтение курса драматургии и ведение практических занятий по поэтике. Три раза в неделю читал лекции по теории поэзии.

В декабре провел первый вечер поэзии в Союзе поэтов. 18 декабря — в Доме литераторов организовал вечер Ш, Бодлера, в конце декабря — литературный вечер на фабрике изготовления государственных знаков (Фонтанка, 44).

Помимо Института живого слова и литературной студии «Дома искусств», Гумилёв вместе с Горьким и Чуковским преподавал в студиях Пролеткульта ив 1-й культурно-просветительской коммуне милиционеров.

В конце года он закончил для издательства «Всемирная литература» перевод французских народных песен, перевел произведения Ф. Вольтера, Лонгфелло, Р. Броунинга, Г. Гейне, Д. Байрона, В. Гриффина, Д. Леопарди, Ж. Мореаса, Ж.-М. Эредиа, А. Рембо, Л. де Лиля, Р. Соути, Р. Роллана и др. Написал много стихотворений и «Поэму Начала».

Ответы Гумилёва на анкету
о Некрасове, списанную
П. Н. Лукницким в 1925 г.
в архиве Союза поэтов за 1920 г.
  1. Любите ли вы стихотворения Некрасова. — Да. Очень.
  2. Какие стихотворения Некрасова вы считаете лучшими. — Эпическо-монументального типа: «Дядя Влас», «Адмирал-вдовец», «Генерал Федор Карлыч фон Штубе», описание Тарбагатая в «Саше», «Княгиня Трубецкая» и др.
  3. Как вы относитесь к стихотворной технике Некрасова. — Замечательно глубокое дыхание, власть над выбранным образом, замечательная фонетика, продолжающая Державина через голову Пушкина.
  4. Не было ли в вашей жизни периода, когда его поэзия была для вас дороже поэзии Пушкина и Лермонтова. — Юность: от 14 до 16 лет.
  5. Как вы относились к Некрасову в детстве. — Не знал почти, а что знал, то презирал из-за эстетизма.
  6. Как вы относились к Некрасову в юности. — Некрасов пробудил во мне мысль о возможности активного отношения личности к обществу, пробудил интерес к революции.
  7. Не оказал ли Некрасов влияния на ваше творчество. — К несчастью, нет.
  8. Как вы относитесь к известному утверждению Тургенева, будто в стихах Некрасова «поэзия и не ночевала». — Прозаик не судья поэту. 

Шилейко в своих воспоминаниях о Гумилёве сказал, что слова: «прозаик не судья поэту» принадлежат именно Гумилёву.

Так же интересно и охотно работал Гумилёв и в 1920 — 1921 гг. Весною 1920 г. принял участие в организации Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей, а в конце июня состоялось заседание организационной группы Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов под председательством А. Блока, которое постановило учредить Петроградское отделение Всероссийского Союза поэтов. Гумилёв был избран в приемную комиссию.

В августе состоялся творческий вечер Союза поэтов в Доме искусств. Через неделю состоялся второй вечер, и в скором времени Гумилёв провел третий вечер Союза поэтов, в котором среди друзей Гумилёва принимал участие приехавший с Кавказа Мандельштам.

Зимою 1920 — 1921 гг. был создан 3-й Цех Поэтов.

В январе 1921 г. Гумилёв был выбран Председателем Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов. Сразу же поехал к Блоку для переговоров…

Вскоре Гумилёв был выбран почетным председателем Бежецкого отделения Петроградского Союза поэтов. В Доме искусств был выбран почетным председателем литературного кружка «Звучащая раковина». Вошел в состав президиума на собрании, посвященном годовщине смерти Пушкина. 5 марта в Доме литераторов читал доклад «Современность в поэзии Пушкина».

Организовал издание альманаха Цеха Поэтов «Дракон».

30 марта в Бежецке состоялся вечер Гумилёва, в двух отделениях. 11 апреляв Доме литераторов Гумилёв прочел доклад об акмеизме и стихи из «Шатра», «Костра» и «Огненного столпа». 20 апреля участвовал в открытом «Вечере стихов Цеха Поэтов» в Доме искусств.

27 апреля в качестве председателя Союза поэтов ходатайствовал перед окружным военно-инженерным управлением об оставлении состоящего на военной службе поэта Н. С. Тихонова в Петрограде.

На заявлении Тихонова о принятии его в Союз поэтов как член приемной комиссии написал:

«По-моему, Тихонов готовый поэт с острым виденьем и глубоким дыханием. Некоторая растянутость его стихов и нечистые рифмы меня не пугают. Определенно высказываюсь за принятие его действительным членом Союза. Н. Гумилёв».

13 мая на заседании — редколлегии издательства «Всемирная литература» предложил привлечь М. Л. Лозинского к редакторской работе. Предложение было принято.

18 мая на два дня уезжал в Бежецк. Привез в Петроград жену и дочь. Это была последняя встреча Гумилёва с матерью…

В конце мая О. Мандельштам познакомил Гумилёва с В. А. Павловым,который приезжал в Петроград в командировку от командующего морскими силами. Павлов писал стихи и на этом основании несколько раз приходил к Гумилёву, а потом пригласил его проехаться до Севастополя в поезде командующего Черноморским флотом адмирала Немица. Гумилёв, не задумываясь, согласился. Несмотря на трудное, сложное время, он рад был случаю попутешествовать хоть немного…

Уехал на месяц. В Севастополе жил в вагоне. Познакомился и подружился с поэтом С. А. Колбасьевым, служившим во флоте. С ним прошел на военном корабле в Феодосию. Там Гумилёв и встретился с Волошиным…

В Севастополе издал книжку стихов «Шатер». В конце июня вернулся в Петроград. По дороге поезд остановился в Ростове-на-Дону. Случайно узнав из висевшей на вокзальной площади афиши, что в местном театре идет его пьеса «Гондла», Гумилёв пошел в театр, познакомился с режиссером Гореликом, с артистами. Вся труппа провожала его на вокзал.

С 2 по 6 июля останавливался в Москве, был в Союзе поэтов, встречался с литераторами. Вернувшись в Петроград, весь июль трудился насыщенно и неутомимо, как всегда.

Огромный интеллектуальный багаж, накопленный Гумилёвым регулярными усердным чтением разнообразнейшей литературы, путешествиями, войной, общением с художниками, писателями, учеными, требовал отдачи. И Гумилёв охотно и радостно его отдавал. Он был, пожалуй, единственным русским поэтом в то время, признававшим «ученичество». Кого можно назвать учениками Ахматовой, Блока, Мандельштама? Зато о Гумилёвском влиянии на Николая Тихонова, Эдуарда Багрицкого говорили немало…

Младший друг, поэт, современник Гумилёва сказал о нем: «…В 1918-21 гг. не было, вероятно, среди русских поэтов никого, равного Гумилёву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы…

…Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал своим энтузиазмом».

Из дневника Лукницкого
04.11.1925.
Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации того-то ,был инициатором в том-то и т. д.
А. А. очень серьезно ответила, что «нельзя говорить о том, что организаторские способности появились у Николая Степановича после революции. Они были и раньше — всегда. Вспомнить только о Цехе, об «Академии», об «Острове», об «Аполлоне», о «поэтическом семинаре», о тысяче других вещей. Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских способностей до революций были неблагоприятными (пойти к министру народного просвещения и сказать: «Я хочу организовать студию по стихотворчеству!»). После революции условия изменились. А во-вторых, до революции у Николая Степановича не было материальных побуждений по всяческим таким начинаниям… Все эти студии были предметом заработка для впервые нуждавшегося, обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были единственной возможностью — чтобы не умереть с голоду».
Разговор об отражении революции в стихах Николая Степановича…
«Одно — когда Николай Степанович упоминает о быте, так сказать, констатирует факт. описывает как зритель. Это — часто сквозит в стихах. И больше всего — в черновике канцоны… И совсем другое — осознание себя как действующего лица, как какого-то вершителя судеб.
Вспоминает «Колчан», где в стихах Николая Степановича война отразилась именно так. Николай Степанович творит войну. Он — вершитель каких-то событий. Он участник их. Его «я» замешано в этих событиях…
Таких стихов — в отношении к революции нет. Николай Степанович еще не успел осознать себя так… Такие стихи несомненно были бы, проживи он еше год, два… Осознание неминуемо явилось бы. Указанием на это является стихотворение: «После стольких лет». Это стихотворение — только росток, из которого должно было развиться дерево. Но смерть прекратила развитие этого ростка».
Из приложения П. Н. Лукницкого к заявлению
Генеральному прокурору СССР 5.02.1968.
Изучая в упомянутые годы биографию и творчество Гумилёва, я, как и Ахматова, никогда не интересовался тем, что находилось вне доступной для нас сфере изучения — «делом» Гумилёва, по которому он был расстрелян. Но и тогда, и позже я, как и Ахматова, полагал, что по всему своему облику, по всему характеру своей биографии Гумилёв не м о г быть участником заговора…
У совершенно политически безграмотного Гумилёва была своя «теория» о том, что должно, оставаясь при любых убеждениях, честно и по совести служить своей Родине, независимо от того, какая существует в ней власть. Поэтому он признавал Советскую власть, считал, что обязан быть во всех отношениях лояльным, несмотря на то, что был в тяжелых личных условиях существования, и на то, что страна, дескать, находится в состоянии разрухи и, мол, «не дело поэта вмешиваться в политику». Полагал, что между ним, поэтом, обязанным честно работать в советских учреждениях, и советской властью существует некое «джентльменское» соглашение… Весь этот образ мыслей был, конечно, политически безграмотною нелепицей, но в ту пору, на переломе 19-го и 20-го годов, такой образ мыслей был у тех многих представителей старой интеллигенции, которые, отвергая эмиграцию, приняли платформу советской власти…
Письмо в редакцию, составленное Гумилёвым
для обсуждения на заседании редколлегии
издательства «Всемирная литература»
«В зарубежной прессе не раз появлялись выпады против издательства «Всемирная литература» и лиц, работающих в нем. Определенных обвинений не приводилось. Говорилось только о невежестве сотрудников и неблаговидной политической роли, которую они играют. Относительно первого, конечно, говорить не приходится. Люди, которые огулом называют невежественными несколько десятков профессоров, академиков и писателей, насчитывающих ряд томов, не заслуживают, чтобы с ними говорили. Второй выпад мог бы считаться серьезнее, если бы не был основан на недоразумении.
«Всемирная литература» — издательство не политическое. Его ответственный перед властью руководитель Максим Горький добился в этом отношении полной свободы для своих сотрудников. Разумеется, в коллегии экспертов, ведающей идейной стороной издательства, есть люди самых разнообразных убеждений, и чистой случайностью надо признать факт, что в числе шестнадцати человек, составляющих ее, нет ни одного члена Российской Коммунистической партии. Однако все они сходятся на убеждении, что в наше трудное и страшное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде. Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя».

К этим словам поэта, словам искренним, как и сам автор их, словам актуальным, будет добавлено много фактов при подробном и глубоком исследовании жизни и творчества высокого певца земного бытия, непревзойденного романтика, непременного рыцаря «серебряного века» Николая Степановича Гумилёва.