Об ориентализме Николая Гумилёва
Ориентализм как одно из направлений художественного поиска представлен в творчестве Николая Гумилёва второй половины 1910-х годов, периода его поэтической зрелости.
Гумилёвскую orientalia можно рассматривать как трансформацию восточной тематики в европейском мировоззрении, традиционную для русской литературы. Вспомним «Подражание Корану» А. С. Пушкина, восточные опыты Ф.Н. Глинки, газели А. А. Фета.Интерес к персоязычной литературе проявился в драматическом произведении Гумилёва — в трехактной сказке «Дитя Аллаха» (1916) и стихотворениях, вошедших в сборник «Огненный столп» (1921).
Восточную тематику «Огненного столпа» открывает стихотворение «Подражание персидскому». Оно представляет собой стилистическое упражнение (подобно «Подражаниям Корану») — псевдоперевод восточного оригинала. Поэт обращается к традиционному образному строю (соловьи, жемчуга, ширазские розы щек) и традиционной теме — переживаниям влюбленного. Построение стихов тяготеет к логической структуре бейта:
теза — первая строка
дистих
антитеза —вторая строка (1)
Ради щек твоих ширазских роз,
Краску щек моих утратил я.
……………………………………….
Ради золотых твоих волос
Золото мое рассыпал я.
…………………………………………..
Оттого, что дома ты всегда,
Я не выхожу из кабака (2).
От лица автора здесь выступает вымышленный персидский поэт.
В следующем же стихотворении «Персидская миниатюра» стилизация сочетается с раскрытием темы лирического героя. (Структурный рисунок этого стихотворения аналогичен построению «Фра Беато Анжелико».) «Стихотворная живопись» здесь органично переплетается с переживаниями поэта:
Когда я кончу наконец
Игру в cahe-cahe со смертью хмурой,
То сделает меня Творец
Персидскою миниатюрой
И небо, точно бирюза,
И принц, поднявший еле-еле
Миндалевидные глаза
На взлет девических качелей.
С копьем окровавленным шах,
Стремящийся тропой неверной
На киноварных высотах
За улетающею серной.
И ни во сне, ни наяву
Невиданные туберозы,
И сладким вечером в траву
Уже наклоненные лозы.
А на обратной стороне,
Как облака Тибета чистой,
Носить отрадно будет мне
Значок великого артиста.
Благоухающий старик,
Негоциант или придворный,
Взглянув, меня полюбит вмиг
Любовью острой и упорной.
Его однообразных дней
Звездой я буду путеводной,
Вино, любовниц и друзей
Я заменю поочередно.
И вот когда я утолю,
Без упоенья, без страданья,
Старинную мечту мою
Будить повсюду обожанье. (3)
Стихотворение имеет, два семантических плана. Первый — ведущая лирическая тема (жажда любви), второй — одна из сквозных тем, проходящих через все творчество Гумилёва. К определению второй темы мы вернемся позднее.
Завершает восточную тематику «Огненного столпа» стихотворение «Пьяный дервиш». Стихотворение выдержано в форме газели. Гумилёву импонировала в персоязычной поэзии многоплановость ее символики и строгая каноничность жанровой системы. Педантичный в вопросах жанра, поэт противостоял формалистическим поискам современников, отстаивал классические формы. Ему принадлежит разработка таких непривычных на русской почве жанровых форм, как канцона, провансальская баллада, малайский пантум. В «Пьяном дервише» выдержаны традиционная символика и тематика газели.
……………………………………………………………….
Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Все, чему я научился, все забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!
Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!
Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его! (4)
На первый взгляд, это стихотворение — стилизация, аналогичная «Подражанию персидскому». Но здесь стилизация не исчерпывает задачи поэта. Гумилёв не только пользуется в газели традиционной символикой, но и обнаруживает знакомство с философией суфизма. Стихотворение отвечает критериям так называемой «суфийской газели» (5), или «газели гафизовского типа». Один из ее признаков — многозначность закодированных смыслов. Один из секретов известности Гафиза кроется в том, что круг его читателей изначально был крайне разнообразен: и мистик, и философ, и искатель развлечений открывали смысл образности каждый своим ключом.
В символическом образе вина у Гумилёва пересекаются гедонизм, мистическое мироощущение, осмысление бытия, тема свободолюбия — оппозиционность к запретам шариата.
Тему вина пронизывает чуждая европейской анакреонтике сумрачная философская наполненность: она неотделима от темы бренности, выраженной в символе праха. В этом мире все тленно. «Славь, певец, другую жизнь!» — утверждает Гафиз. Именно это высказывание и определяет Гумилёвский рефрен. Строка Гумилёва «Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!» перекликается со строками В.С. Соловьева:
«…иль ты не видишь,
Что все видимое нами
Только отблеск, только тени
От незримого очами?..
Что житейский шум трескучий.
Только отзвук отдаленных
Торжествующих созвучий?» (6)
«Лик Друга», «Друг» у Гумилёва — иносказательное определение, согласно суфийской традиции, Высшей Силы, Созидающего Начала, Рая, Солнца, Любви.
Жизнеутверждающе в газель вступает тема ринда. «Ринд» в переводе означает «босяк», «бродяга», «трущобник» — презрительное определение ортодоксальными мусульманами и знатью свободолюбивых поэтов, гедонистов, не признающих запрета на вино и воспевающих плотскую любовь. Такие поэты собирались обыкновенно в кабачках, где веселились до утра, вели суфийские споры и читали стихи.
Но гедонистическую линию можно истолковать и в ином ключе. Из всех возможных переводов слова «ринд» Гумилёв останавливается на варианте «трущобник». В трущобах — развалинах старых зданий — содержались питейные заведения. Содержателями кабачков были маги-зороастристы. Говоря о «храме магов», который призывает риндов, Гафиз приглашает веселых гуляк спешить в кабак для разгульной ночи. Но одновременно «храм магов» имеет второе значение. Мировоззрение Гафиза включает и домусульманские элементы. Следы интереса к ним мы находим в раннем творчестве Гумилёва, например в стихотворении «Песнь Заратустры» (сборник «Путь конквистадоров», 1905). Поэтому «храм магов» может читаться и в прямом смысле: по концепции Гафиза, поэт боговдохновен, озарен огнем мистического прозрения. «Утратил я чувства свои в лучах того естества!» (7) — восклицает Гафиз, через столетия перекликаясь с Пушкиным («Пророк»). В свете гафизовской концепции поэта то, что герой Гумилёва «виночерпия взлюбил», также имеет два значения. Винопитие может быть и разгулом, и таинством. Поэтом-пророком является у Гафиза его лирический герой гуляка-ринд.
Тема поэта-пророка — одна из главных у Гафиза. Концепция поэта у Гумилёва дает основания предположить, что в «Пьяном дервише» мы, сталкиваемся не только с «подражанием персидскому», но и с ориентированностью Гумилёва именно на личность Гафиза.
Одна из основных тем всего творчества Гумилёва — тема поэтического бремени. О том, насколько значима для поэта эта тема, говорит тот, факт, что в трех драматических произведениях, принадлежащих его перу, — «Отравленная туника», «Гондла», «Дитя Аллаха» — главным действующим лицом является поэт.
«Поэзия и религия — две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы, но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим» (8), — утверждает Гумилёв в статье «Читатель». Гумилёв уподобляет поэта жрецу или магу, подчинившему себе таинственную силу, которая дает ему неограниченную власть над реальностью. Это владение Словом. Слово в поэтическом мировоззрении Гумилёва — могучая созидающая сила, первооснова акта творения, «это Бог» (стихотворение «Слово»). Но власть над словом тяжела, тот, кто наделен ею, не способен безмятежно радоваться жизни подобно обычному человеку:
на плечах его тяжелая ноша. Это плата за силу. Поэт — всегда отщепенец, всегда изгой:.печать поэтического дара выдает в нем чужака. Унижениями и ненавистью отвечают люди на поэтический дар ирландского королевича Гондлы. (В легендах о жизни Гафиза рассказывается, что молодой поэт подвергался глумлениям и насмешкам до того, как произошло чудо, сделавшее его величие зримым для людей.) Но много тяжелее людской ненависти тяжесть таинственной силы. Лирический герой Гумилёва в стихотворении «Волшебная скрипка» предостерегает юного поэта:
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть. —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь. (9)
Нравственная победа над волками-исландцами достается поэту Гондле ценой собственной крови. Жрец Морадита кровью закрепляет словесное заклинание дракона в «Поэме начала».
Тема всевластия поэта разрабатывается Гумилёвым разнообразно: от трагического звучания «Гондлы» до изысканной шутливости, в ключе которой написана сказка «Дитя Аллаха». Легкая и изящная, задуманная поэтом с учетом специфики кукольного театра, сказка на первый взгляд несерьезна. Но тем не менее Гумилёв, нередко обвиняемый мемуаристами в отсутствии чувства юмора в жизни, в поэзии не страшится шутить, заводя речь о самом для себя святом. Изъятая из контекста всего творчества поэта сказка молчит о том, насколько важной для себя темы касается Гумилёв, создавая образ Гафиза.
Реальная биография Гафиза известна мало: пробелы в ней на протяжении столетий восполнялись мистическими легендами. Близость концепции поэта приводит Гумилёва к выбору Гафиза своим героем.
Сюжет у сказки традиционен: девушка (пери) спускается на землю в. поисках любви лучшего из людей. В первой картине Пери, только что сошедшая с небес, встречает в пустыне молящегося дервиша. Боясь ошибиться в своем выборе, Пери просит дервиша о помощи. Дервиш дает девушке белого единорога и Соломоново кольцо. В них заключено испытание:
Покорный только чистой деве
И сам небесной чистоты,
Единорог ужасен в гневе
Для недостойных красоты.
Кольцо с молитвою Господней
На палец милому надень,
И, если слаб он, в преисподней
Еще одна заплачет тень. (10)
Дева и единорог — образность, возникшая на пересечении восточной и европейской символики, отраженная в раннесредневековых европейских бестиариях (11). В одном из вариантов единорога можно поймать поясом невинной девушки, в другом — охотники оставляют девственницу на поляне и ждут в засаде, когда единорог выйдет из леса, чтобы положить ей голову на грудь и уснуть. В геральдике единорог символизирует чистоту.
Испытание начинается: первым с Пери встречается в пустыне Юноша, аллегорически представляющий Сладострастие. Разговор Пери с Юношей строится двупланово: в стилистически возвышенный диалог Пери и Юноши вплетается стилистически сниженный диалог Юноши и Раба, что создает комический эффект.
Юноша
…Твои беспомощные руки,
Пугливые, как серны, очи,
Я знаю, ищут сладкой муки,
Хотят безмолвия и ночи.
Раб
Прикажешь приготовить ложе?
Пери
Любовь, так вот она, любовь!
Юноша
Ответь мне, милая, ну, что же?
(Рабу)
Дурак, конечно приготовь!
Ирония, при которой восточная легенда тем не менее не теряет своего романтического обаяния, восходит к традициям «Руслана и Людмилы», Не выдержавший испытания Юноша убит единорогом; В пустыне появляется Бедуин — олицетворение Войны и Славы. В поединок с Бедуином вступает вызванная кольцом тень Искандера— Александра Великого. Бедуин сражен. Искандер уносит тело к себе, в царство мрака. Пери начинает терзать раскаяние: любовь ее оборачивается проклятием для детей Адама. Появляется третий испытуемый: выехавший на охоту Калиф. Он представляет Власть и Могущество.
Пери
Ты — первый в мире?
Калиф
Цвет рубина
Не первым быть бы я не мог:
Ведь тем, кто лучше господина,
Приносят шелковый шнурок.
Пери колеблется: ей страшно увидеть еще одну гибель. Калиф настаивает. Кольцо убивает и Калифа. Пери, мучимая угрызениями совести, отказывается от дальнейших поисков. Теперь она желает одного: искупить свою вину, выдав себя родственникам тех, кого убила ее любовь.
Действие второй картины развивается на улице Багдада. Пери, сопровождаемая Дервишем, встречается со Старухой (Матерью Юноши), Шейхом (братом Бедуина), с Сыном Калифа. Но и тут девушку ждет разочарование: люди не умеют не только любить, но и ненавидеть. Люди «непостоянны и во зле»: Шейх вместо того, чтобы мстить, пытается с выгодой продать девушку пирату Али, Сын Калифа не в обиде на Пери, так как смерть отца открыла ему дорогу к трону. Убитые не отомщены. Пери в тоске: «…мертвецы томятся вечно Под тяжким сводом гробовым», и она — виновница их мучений. Где она найдет искупление?
Третья картина открывает перед зрителем сад Гафиза. Сюда Дервиш приводит Пери. И Сладострастие, и Слава, и Власть потерпели поражение в споре за ее любовь, но поэт заключает в себе одновременно все три сути, представленные в образах Юноши, Бедуина и Калифа.
В начале картины Гафиз разговаривает с птицами: разговор написан Гумилёвым в форме пантума. Пантум строится по схеме: АБВГ—БДГЕ—ДЖЕЗ и т. д. при тождественности первой и последней строк:
Гафиз
Фазанокрылый, знойный шар
Зажег пожар в небесных долах,
Птицы
Мудрец живет в тени чинар,
Лаская отроков веселых.
Гафиз
Зажег пожар в небесных долах
Царь пурпурный и золотой.
Птицы
Лаская отроков веселых
Мудрец подъемлет кубок свой.
Гафиз
Царь пурпурный и золотой
Описан в чашечках тюльпанов.
Птицы
Мудрец подремлет кубок свой
Ответный слыша звон стаканов.
Гафиз
Описан в чашечках тюльпанов
Его надир, его зенит.
Птицы
Ответный слыша звон стаканов
Мудрец поет и говорит.
Входят Дервиш и Пери. Увидев Гафиза, Пери пугается, что он разделит участь Юноши, Бедуина и Калифа.
Свою концепцию поэта Гумилёв вкладывает в образ Гафиза — персонажа сказки, не искажая при этом черт Гафиза реального. В духе суфизма звучат слова Гумилёвского Гафиза:
Я тоже дервиш, но давно
Я изменил свое служенье:
Мои дары Творцу — вино,
Молитвы—песнь о наслажденьи.
Однако эта декларация отнюдь не вызывает порицания Дервиша, аллегорически представляющего в сказке Религию:
Дервиш
О, Сердце Веры, князь Гафиз,
Ты видишь пери пред собою.
Она сошла из рая вниз
Стать лучшего из нас женою.
И трое сильных, молодых
Из-за нее лежат в могиле.
Раскаянье и скорбь за них
Ей в сердце когти запустили.
Я твердо знаю, что помочь
Лишь ты. Язык Чудес, ей можешь.
Пускай меня покроет ночь,
Когда и ты ей не поможешь.
Вспомним приведенное выше высказывание поэта о родственности Поэзии и Религии. Но здесь Дервиш (Религия) отдает пальму первенства Гафизу (Поэзии). Ниже мы увидим, произвольна ли в сказке такая иерархия.
Отметим вновь обнаруживаемое Гумилёвым глубокое знание материала. «Язык Чудес», как титулует Гафиза Дервиш, не произвольная стилизация под восточное обращение, а реальное прозвище Гафиза — Лисан ал Гайб — Язык Тайн, допустимый перевод — Чудес.
Поэт могущественнее всех, потому что он властен над Словом. Сила Слова позволяет Гафизу вызвать из ночной тьмы Юношу. Юноша отвечает на вопросы Гафиза. Страдает ли он там, где находится теперь? Юноша далек от сожалений о земной жизни: любовь Эль-Анки, крылатой девы, заставила его забыть земных красавиц. Не страдает и Бедуин, которого заклинание Гафиза вызывает вслед за Юношей: во мраке преисподней он сражается с рогатыми львами, крылатыми змеями, железными орлами. Его господин — сам Искандер. Третьим Гафиз заклинает дух Калифа. Но на сей раз у поэта не все получается так гладко. Вместо Калифа появляется Ангел Смерти. «Земля, простись с твоим поэтом!» — восклицает Гафиз, никакие ожидавший этого гостя. (В этой строке Гумилёв осуществляет перестановку понятий. Ср.: Земля, с тобой прощается твой поэт!) Но все обходится благополучно: Ангел Смерти послан не за Гафизом. Дух Калифа вознесся слишком высоко — на луну, где «Аллах поставил на него Своей ноги четвертый палец». Ангел Смерти пришел всего лишь затем, чтобы это сообщить. Так в «шутливой» сказке проскальзывает мысль, известная по «Волшебной скрипке» и другим произведениям Гумилёва: власть над словом опасна. Итак, не на что роптать и Калифу. Счастливая Пери снова беззаботна. Но теперь печален Гафиз: его пронзила красота Пери. Признание Гафиза и ответное признание Пери Гумилёв строит в форме двух газелей:
Твои глаза как два агата, пери!
Твои уста красней граната, пери!
Прекрасней нет от древнего Китая
До западного калифата, пери!
Но Дервиш вспоминает о своем долге: он обязан подвергнуть и Гафиза испытанию Кольцом и единорогом. В это время птицы поднимают шум. Одна из птиц сообщает Гафизу, что нашелся его пропавший недавно единорог. Кроме того, единорог принес Соломоново кольцо, потерянное Гафизом. Услышав это, Дервиш оставляет всякую мысль испытывать Гафиза и удаляется. Гафиз остается с Пери.
Гумилёв не произвольно ставит в сказке Гафиза (Поэзию) над Дервишем (Религией). Вся сказка подчинена законам внутренней логики.
Дервиш и Гафиз — Религия и Поэзия — фигуры взаимно противопоставленные. Это закреплено структурно: первая картина открывается монологом Дервиша, третья — монологом Гафиза. Существенная деталь — Дервиш молится на закате, Гафиз в своем гимне приветствует рассвет. По сути, здесь противопоставлены два диаметрально противоположных пути духовного совершенствования: через углубление в себя и через слияние с миром. Отказ от мирского формулируется в монологе Дервиша:
Я стар, я беден, и незнатен,
Но я люблю тебя, Аллах,
И мне невиден, мне невнятен
Мир, утопающий в грехах.
В монологе Гафиза Гумилёв, не выходя за рамки заданного легкого жанра, дает описание пантеистического экстаза, побуждающего поэта к созиданию.
Испытания Гафиза отличны от тех, которым подвергаются Юноша, Бедуин и Калиф. Испытание Гафиза также имеет две ступени. Гафиз испытывается на благородство. Побуждения всех троих погибших при виде Пери эгоистичны. Пораженные красотой девушки, они стремятся к обладанию, суля ей кто наслаждение, кто — славу, кто — богатство. По существу, начинается торг. По-иному ведет себя Гафиз: «Ты плачешь, девушка, о чем?» — это первые слова, с которыми он обращается к Пери. Затем Гафиз помогает ей обрести утешение. Только после этого поэт пленяется ее красотой. Но — плененный — он ничего не сулит, оказавший помощь — ничего не требует, всемогущий — готов покориться.
Нравственное превосходство Гафиза над теми, кто не выдержал испытания, очевидно.
Для Гумилёва царственный дар поэтической силы губит того, кто лишен благородства души.
Сможет ли Гафиз помочь Пери — равнозначно: достаточно ли он владеет силой Слова?
Выше говорилось о том, что во всех трех больших драматических произведениях Гумилёва героем является поэт. Но только в данном произведении поэтическое призвание героя является основой развития действия. Поэтический дар Гондлы скорее декларируется автором. Гондла побеждает исландцев-волков не песней, а поступком. Такой поступок он мог бы совершить и не будучи поэтом. Не будучи поэтом, мог бы увлечь Зою и вольный Имр, житель песков, которому душны дворцовые покои Византии. Но если бы Гафиз не был поэтом, рухнул бы сюжет сказки «Дитя Аллаха». Именно поэтический дар дает Гафизу развеять горести Пери. Настоящими заклинаниями звучат слова, вложенные Гумилёвым в уста Гафиза.
Но если Гумилёв не разделяет поэзию и религию, почему же Дервиш силой слова — молитвой — не может сделать для Пери того, что делает Гафиз?
Первые поэты были жрецами, первые стихи были гимнами и молитвами. Но сила слова, которая заключена в молитве, идет не от того, кто ее произносит, а от того, кто ее когда-то сложил. Роль жреца пассивна. Роль поэта активна, ибо он созидает, и этим уподобляется Творцу. В миг творения в поэте пребывает Бог (вспомним слова Гафиза «Исчезли чувства мои…»). Именно поэтому Дервиш — служитель Бога — говорит: «Целую след твой на прощанье». Он склоняется не перед человеком, а перед одухотворяющей его высшей силой.
Гафизу не нужно Соломоново кольцо. Одно из его свойств — возможность понимать язык зверей и птиц. Вспомним начало картины — Гафиз говорит с птицами и без помощи кольца: владеющему словом не нужны волшебные предметы.
Сама природа: птицы и цветы, восход солнца — и Гафиз поют единый гимн Бытия.
Сказка «Дитя Аллаха» кого-то развлечет своей искристой веселостью, кого-то заставит задуматься над вечными проблемами. «Дитя Аллаха» — кубок, одновременно наполненный и легким вином веселья, и мудростью. Можно пригубить, можно выпить до дна.
О том, насколько глубокий смысл вкладывает Гумилёв в сказку для себя самого, нам скажет повторное обращение к стихотворению «Персидская миниатюра». Первый вариант стихотворения написан в 1917 г. по-французски. Он на два четверостишия короче более позднего русского варианта. Что же счел нужным добавить поэт? «Стихотворная живопись» представлена во французском оригинале только одним четверостишием:
Les nuages couleur de feu,
Les filles d'une beauté unique,
Les carpolette, et devant eux
Un prince jeune et magnifique.
Облака цвета огня,
Девушки красоты неповторимой,
Качели, а рядом
Принц, юный и прекрасный
Первым семантическим планом стихотворения мы определили лирическую тему жажды любви. Но, соотнося его со сказкой «Дитя Аллаха», мы видим, что в нем, уже без тени шутки, поэтом скрыто вводятся персонажи сказки. В первом из четверостиший русского варианта вслед за Юношей (Принцем) предстает Шах — образ, соединяющий в себе Бедуина и Калифа (кровь на копье — от Бедуина, титул —от Калифа). К тому же Калиф появляется в сказке, как и в стихотворении, выехавшим на охоту. Второе четверостишие русского варианта рисует утопающий в цветах сад: вспомним место действия третьей картины. Однако сад пуст. Кто же его обитатель, где он? На обратной стороне миниатюры стоит «значок великого артиста» — имя поэта, то, что останется после его смерти. «Когда я кончу наконец Игру…» во французском варианте звучит более прямо — «Quand je mourrai» («когда я умру»). Каким же символом выступает персидская миниатюра, с которой сольется имя поэта? Русское «То сделает меня Творец» во французском звучит более активно — «Я втайне стану». Персидская миниатюра предстает в образном строе поэта как символ сотворенного силой его слова нетленного мира.
Примечания
(1) См.: Бертельс Е. Э. Избранные труды. История персидско-таджикской литературы. — М, 1960.—Т. 1.
(2) Гумилёв Н. Огненный столп. — Пг., 1921. — С. 13.
(3) Там же.—С. 14.
(4) Там же.—С. 21.
(5) См.: Брагинский И. С. 12 миниатюр: От Рудаки до Джами. — М., 1976.
(6) Русские поэты.— СПб., 1907.— С. 16.
(7) Mиpзoeв А. М. Рудаки и развитие газели в Х—XV вв. — Сталинабад, 1958. — С. 98.
(8) Альманах Цеха Поэтов. — Берлин, 1923.—II—III.—С. 48.
(9) Гумилёв Н. Жемчуга.—СПб., 1911 — С 3.
(10) Аполлон.— 1917.— № 6— 7. — С. 19. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.
(11) См.: Средневековый бестиарий.—М., 1983.