Мотив змееборчества в поэзии Н. С. Гумилёва
- Автор:
Наталья Налегач
- Дата:
2003 год
- Язык. Миф. Этнокультура / Кемеров. гос. ун-т; Отв. ред. Л.А.Шарикова.— Кемерово: Графика, 2003.— С. 230-236.
Мотив змееборчества — один из наиболее архаичных мотивов мировой мифологии, воспринятый и продолженный в литературе нового времени1. Как правило, в литературе он актуализируется в переходные, кризисные эпохи, когда обостряется борьба между старым и новым мировосприятием, когда на смену одной картине мира приходит другая.
Эпоха «серебряного века», вобравшая в себя опыт трех революций, русско-японской и первой мировой войн, — одна из наиболее кризисных в русской культуре. С другой стороны, в литературе рубежа XIX-XX столетий можно наблюдать сильнейший всплеск мифологизма и актуализацию архаичных мифологических мотивов и образов в попытке постижения своей эпохи, судьбы своей страны и народа. Одним из авторов, в чьем творчестве получает распространение и поэтическое переосмысление мифологический мотив змееборчества, является Н. С. Гумилёв — поэт, путешественник, воин, награжденный двумя георгиевскими крестами. К стихотворениям, в которых поэт последовательно обращается к данному мотиву, относятся: «Рассвет» (сб. «Романтические цветы»), «В пути» (сб. «Жемчуга»), «Из логова змиева» (сб. «Чужое небо»), «Персей. (Скульптура Кановы)» (сб. «Колчан»), «Змей» (сб. «Костер»), «Франция». Следует также принять во внимание неоконченную «Поэму начала», из которой Гумилёв успел полностью написать и опубликовать «Книгу первую. Дракон».
При первом же обращении к этому ряду произведений бросается в глаза интерес Н. С. Гумилёва к разнородным мифопоэтическим традициям, где реализован змееборческий мотив. Среди них — славянская, скандинавская, шумеро-вавилонская, античная, библейская. Связь «Поэмы начала» с вавилонским эпосом «Гильгамеш» — первым письменным текстом, до нас дошедшим, в котором развивается мотив змееборчества, — прослежена в работе Вяч. Вс. Иванова2. Исследователь указывает, что как и в вавилонском мифе, «…в эпосе Гумилёва гибель Дракона знаменует начало истории»3. Однако в контексте творчества поэта смысл змееборческого мотива, как отмечает Вяч. Вс. Иванов, существенно переосмысляется: «Гибель Дракона в последний день, когда он пробудился, чтобы открыть все известные ему тайны, становится в один ряд с многочисленными поэтическими пророчествами Гумилёва о собственной смерти. Сплетение древнеближневосточного космогонического образа гибнущего Дракона с мотивами, касающимися судьбы самого поэта, осложнено и введением в текст финала первой книги поэмы магического заклинания ом. <…> Но вся история Дракона — предсловесная, Слово (Ом) звучит в миг его умирания. Тема слова — центральная в творчестве Гумилёва: и его жизнестроительство в конечном счете подчинено Слову»4.
Таким образом, змееборческий мотив у Н. Гумилёва, прежде всего, соотносится с темой творчества, акт которого сопоставим с космогоническим деянием, а добывание Слова уподобляется героическому мифологическому поединку героя с хтоническим существом, поэтому путь поэта — один из самых опасных, представляющих собою балансирование на грани славы и гибели (ср. со стихом «Волшебная скрипка»: «Духи ада любят слушать эти царственные звуки, / Бродят бешеные волки по дороге скрипачей. <…> / Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье, / И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, — / Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи / В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь»5 (Т. 1., С. 177-178); или с его пьесой «Гондла», где Ахти вручает главному герою лютню с двойным заклятием: «Ах, двойному заклятью покорный, / Музыкальный, магический ход / Или к гибели страшной и черной, / Или к славе звенящей ведет» (5; Т. 3., С. 109), согласно двойному заклятью поэт либо победит волков властью искусства, либо падет растерзанным. При этом в германо-скандинавской традиции наиболее обнажено мифологическое сущностное тождество между хтоническими существами — змеем (Ермунганд) и волком (Фенрир), являющимися родными братьями, поэтому поединок со змеем может быть заменен поединком с волком при выражении одного и того же смысла).
Однако связь темы творчества и мотива поединка бога поэзии с хтоническим чудовищем проявляется не только в германо-скандинавской традиции (Один — глава асов, бог-воин и бог-поэт во время Рагнарек сразится с Фенриром), но и в античной, где Аполлон, сразившись с драконом Пифоном, охранявшим гору Парнас, основал Пифийские игры и стал богом искусств (Гигин), по другой версии, убив Пифона, он завладел Дельфийским оракулом, присоединив к сфере своего владычества способность к прорицанию (Пиндар)6. Таким образом, в античной мифологической традиции оформляется значимый для мировой культуры мотив нерасторжимой связи искусства и пророчества. В связи с этим не случайно обращение Гумилёва к мифологии Аполлона, что проявилось в его участии в журналах «Аполлон» и «Гиперборей», в провозглашении акмеизма как аполлонической, по преимуществу, литературной школы, в «гимнах» строгой стихотворной форме.
Однако змееборческий мотив состоит из нескольких элементов, среди которых не только непосредственный поединок героя со змеем, но и достаточно частая причина и следствие этого поединка — похищение и освобождение девицы, царевны, княжны, часто заканчивающееся браком героя на освобожденной красавице. Наиболее полно взаимосвязь змееборческого мотива с темой любви воплотилась в славянской героико-мифологической традиции (и в былинах, и в волшебных сказках). В русском фольклоре в связи с этим большой популярностью пользовались былинные сюжеты о борьбе Добрыни и Змея и Алеши Поповича и Тугарина Змеевича. В поэзии Н. Гумилёва знакомство с этими сюжетами отразилось, прежде всего, в стихотворениях «Из логова змиева» и «Змей». При этом в двух стихотворениях переосмысляются две противоположные разновидности славянской реализации этого мотива — любовь девицы к змею и нелюбовь к богатырю (Добрыня, Маринка и Змей; Алеша и Тугарин) в «Из логова змиева» и насильственное пленение княжны змеем и ее избавление богатырем (сюжет об избавлении Добрыней от Змея племянницы / дочери князя Владимира) в стихотворении «Змей». Подробное знакомство с былинными циклами о Добрыне и Алеше, а также литературными обработками этих сюжетов проявилось и в комментарии Н. С. Гумилёва к первому тому собрания сочинений А. К. Толстого, подготовленному им к изданию и вышедшему в издательстве З. И. Гржебина в 1921 г. Отражение «цеховой» игры при составлении этого комментария было прослежено в статье А. Г. Левинтона7. Обращает на себя внимание суть шутки, проникшей в примечание Н. С. Гумилёва к балладе А. К. Толстого «Алеша Попович»: «В ней, кроме того, есть и неточность: изобретателем игры на гуслях считался не Алеша Попович, а Добрыня Никитич»8. Если учесть, что в русском фольклоре Алеша и Добрыня представлены умеющими играть на гуслях, но никому из них не приписывается мотив изобретения этого музыкального инструмента, то здесь, кроме указанной А. Г. Левинтоном параллели с историей чтения О. Мандельштамом своего стихотворения «На каменных отрогах Пиэрии…», где изобретателем лиры из черепахи представлен не Гермес, а Терпандр, присутствует и другая близкая Н. Гумилёву параллель — совмещение в образах древнерусских Добрыни и Алеши героя-воина и поэта-певца, что позволяет рассматривать их как авторские вариации, тождественные образам античного Аполлона и скандинавского Одина.
Стихотворение Н. Гумилёва «Из логова змиева» завершало первый раздел книги «Чужое небо» (1912) и по свидетельству А. Ахматовой, было обращено к ней, что, видимо, обусловливает его место в композиции книги — оно как бы подготавливало второй раздел поэтического сборника, который целиком посвящен Анне Ахматовой. При этом в лирическом хронотопе своеобразно совмещены жизнетворческий и мифологический подтексты. Так, после знакомства с Н. Гумилёвым в Царском Селе в 1903 г., А. Ахматова в связи с разводом родителей в 1906-1907 гг. оказывается ученицей Киевской гимназии, а затем курсисткой Высших женских курсов там же, вплоть до замужества в 1910 г. Но и в былинах Алеша Попович изгоняет из Киева Тугарина Змеевича, возлюбленного киевской княгини, а Добрыня именно в Киеве встречает «колдунью» и «отравщицу» Маринку, влюбленную в Змея и стремящуюся погубить полюбившего и сватающегося к ней богатыря, чтобы отомстить за смерть убитого Добрынею Змея. В фольклорно-мифологической традиции сватовство к киевской колдунье не несет счастья и оказывается губительным для богатыря. В стихотворении Н. Гумилёва этот архаичный славянский мотив становится сюжетообразующим, однако подвергается трансформации. При сохранении мотива не на счастье взятой жены развивается другой — гибельным брак оказывается не столько для героя, сколько для героини: «Снеси-ка истому ты / В днепровские омуты, / На грешную Лысую гору» (5, Т. 1. С. 269). Этим обусловлен и мотив жалости, отсутствующий в фольклорно-мифологической традиции, и кульминационно разрешающий лирический сюжет баллады Н. Гумилёва: «Мне жалко ее, виноватую, / Как птицу подбитую, / Березу подрытую / Над очастью, Богом заклятою» (5, Т. 1. С. 269). Этот мотив христианского сострадания (лирический герой в стихотворении самоопределяется как «крещеный») незримо побеждает змеиное начало в героине, которое оборачивается уже не против героя, а против нее самой: «Покликаешь — морщится, / Обнимешь — топорщится, / А выйдет луна — затомится, / И смотрит, и стонет, / Как будто хоронит / Кого-то, — и хочет топиться» (5, Т. 1. С. 269), что и служит мотивировкой чувства жалости, которое влечет за собой и стремление защитить героиню.
Поданный только намеком в стихотворении «Из логова змиева» мотив защиты становится одним из главных в стихотворении Н. Гумилёва «Змей». При этом в самом стихотворении изображен богатырь Вольга, который в русском фольклоре сам является сыном княжны и змея, отчего сочетает в себе воинское и колдовское начала, но змееборческого сюжета, связанного с этим богатырем до нашего времени не сохранилось, зато известен сюжет о состязании Вольги с богатырем-крестьянином Микулой Селяниновичем, что, возможно, проявляется в структуре поэтической книги «Костер» в композиционном соседстве стихотворений «Змей» и «Мужик». Сюжетные же элементы совпадают как раз с былиною о Добрыне и Змее, где в одном из вариантов, Добрыня выходит на Змея в первый раз с луком. В отличие от сказочной традиции, где освобождение девицы от Змея заканчивается свадьбой и змееборческий мотив, соответственно, является одним из элементов мифов, связанных с обрядом инициации, в былинной традиции богатырь освобождает девицу и русский полон, действуя как защитник земли русской. Не случайно в подавляющем большинстве вариантов былины Добрыня не женится на освобожденной им княжне, чем подчеркивается, что не личная корысть руководила его героическими поступками, а забота о Руси: «Приезжает-то Добрынюшка ко стольному ко городу ко Киеву / А й ко ласкову ко князю ко Владимиру, / А й привозит князю дочику любимую. / А й за тую-то за выслугу великую / Князь ево нечим не жаловал»9 (С. 23); «Как говорит Владимир-князь: / — Гой еси ты, Добрыня Никитич млад! / Доступил ты княгиню Апраксию / От того от змея Горынишша, / Дак благословляю тебе ее взять в замужество. / Проговорит Добрыня Никитич млад: / — Гой еси, ласковый Владимир-князь! / Мне нельзя ее взять за себя замуж: / Она будет мне, княгиня, сестра крестовая» (9, С. 37).
Интересно, что и у Н. Гумилёва мотив змееборчества не связывается в стихотворении «Змей» со сватовством. Так, Вольга натягивает свой тугой лук, заслышав песнь Змея о похищенной и уже погибшей красавице, поэтому его стремление вступить в поединок обусловлено не влюбленностью, а желанием защитить Русь. При этом в данном стихотворении угрозу несет Змей, олицетворяющий внешнего врага: «Позабыв Золотую Орду, / Пестрый грохот равнины китайской, / Змей крылатый в пустынном саду / Часто прятался полночью майской» (5, Т. 2. С. 17), похищенная же девушка оказывается олицетворением самой Руси, предпочитающей погибнуть, но не достаться Змею. В следующем же стихотворении «Мужик» Русь, олицетворенная в образе «царицы необозримой Руси», оказывается обвороженной этим «странным мужиком», в образе которого больше хтонических, чем антропоморфных черт, причем некоторые из них прямо указывают на его родство со Змеем: «В чащах, в болотах огромных, / У оловянной реки, / В срубах мохнатых и темных, / Странные есть мужики. // Выйдет такой в бездорожье, / Где разбежался ковыль, / Слушает крики Стрибожьи, / Чуя старинную быль. // С остановившимся взглядом / Здесь проходил печенег… / Сыростью пахнет и гадом / Возле мелеющих рек. <…> // Путь этот — светы и мраки, / Посвист разбойный в полях / <…> // В гордую нашу столицу / Входит он — Боже, спаси! — / Обворожает царицу / Необозримой Руси» (5, Т. 2. С. 19). И как в былине о Вольге и Микуле, так и в тексте Гумилёва, мужик оказывается необорным: «В диком краю и убогом / Много таких мужиков. / Слышен по вашим дорогам / Радостный гул их шагов» (5, Т. 2. С. 20). С другой стороны, мотив мнимой победы над мужиком подкрепляется и подтекстом былин об Алеше и Тугарине, где русская княгиня желает гибели в поединке не Змею, а русскому богатырю, поэтому, в отличие от былин о поединке Добрыни со Змеем, победа Алеши над змеевидным противником не обладает полнотой идеала и чревата будущей гибелью Руси: «А княгиня говорила Алеши Поповичу: „Деревенщина ты, засельщина! / Разлучил меня с другом милым, / С молодым Змеем Тугаретиным“» (9, С. 206).
В связи с этим интересно проявление змееборческого мотива в последней строфе стихотворения Н. Гумилёва «Франция», не включенном ни в одну прижизненную книгу поэта: «Вот ты кличешь: „Где сестра Россия, / Где она, любимая всегда?“ / Посмотри наверх: в созвездьи Змия / Загорелась новая звезда» (5, Т. 2. С. 337). Перекликаясь со стихотворением Гумилёва «Змей» посредством мотива похищения Змеем Руси-девицы, данный финал подчеркивает противоположное разрешение сюжетного хода: Русь отворачивается от лирического героя и становится уже не пленницей, но возлюбленной, обвороженной Змеем. Поэтому и судьба русского народа в этом стихотворении изображена как трагедия раздвоения, ведущая к торжеству змеино-дьявольского начала и грядущей гибели: «Ты прости нам, смрадным и незрячим, / До конца униженным, прости! / Мы лежим на гноище и плачем, / Не желая Божьего пути. // В каждом, словно саблей исполина, / Надвое душа рассечена, / В каждом дьявольская половина / Радуется, что она сильна» (5, Т. 2. С. 336-337). В этом почти апокалиптическом фрагменте стихотворения отразилось поэтическое осмысление Н. Гумилёвым исторической судьбы России в связи с событиями первой мировой войны, революций 1917-го года и гражданской войны.
Таким образом, можно говорить об эволюции и многообразном смысловом наполнении змееборческого мотива в творчестве Н. Гумилёва. От героического разрешения этого мотива в теме творчества, где посредством его выражается идея трудного и полного опасностей, испытаний и борьбы пути поэта, создающего свои произведения подобно тому, как древние боги творили космос, освобождая мир от чудовищ («Волшебная скрипка», «Гондла», «Поэма начала. Книга первая. Дракон»), к проявлению этого мотива в любовной лирике, где намечается снижение героического мотива через неспособность героя до конца победить змея, что проявляется в мотивах безответной любви и змеиного начала в возлюбленной («Из логова змиева») и реализации его в развитии исторической темы в двух вариантах — надежды на возможность защитить Русь от хаоса истории, спасти ее («Змей») и констатации гибели России через мотив обвороженности ее Змеем («Мужик», «Франция»).
Примечания:
1. Подробно границы архаического змееборческого мотива рассмотрены в работах: Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1995. Т. 2.; Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки.— СПб., 1996.— С. 216-280.
2. Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка (Поэтический мир Н. С. Гумилёва) // Иванов Вяч. Вс. Избр. труды по семиотике и истории культуры. Т. II. Статьи о русской литературе. М., 2000.
3. Иванов Вяч. Вс. Указ. соч. С. 242.
4. Иванов Вяч. Вс. Указ. соч. С. 243.
5. Произведения Н. С. Гумилёва зд. и далее цитируются по изданию: Гумилёв Н. С. Собрание сочинений. В 3 т. / Сост. и коммент. И. А. Панкеева.— М., 2000.
6. Варианты мифов о борьбе Аполлона с Пифоном приведены и проанализированы в работе: Лосев А. Ф. Мифология Аполлона // Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян.— М., 1996.— С. 407-419.
7. Левинтон А. Г. Гермес, Терпандр и Алеша Попович (Эпизод из отношений Гумилёва и Мандельштама?) // Николай Гумилёв. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 563-570.
8. Фрагмент примечания Н. Гумилёва приводится по указ. ст. А. Г. Левинтона. С. 567.
9. Тексты былин зд. и далее приводятся по изданию: Добрыня Никитич и Алеша Попович / Отв. ред. Э. В. Померанцева (Сер. «Литературные памятники»).— М., 1974.