Гумилёвский след в повести шанхайского мариниста Б. Я. Ильвова «Летучий Голландец»

  • Дата:
Источник:
  • Критика и семиотика. 2020. № 1. С. 363–374.

Книги

«Дальние небеса» Николая Гумилёва

Елена Куликова
«Дальние небеса» Николая Гумилёва

В монографии рассмотрены лирика, дневниковая проза и переводы Николая Гумилёва. В качестве одной из главных тем творчества Гумилёва избрана тема путешествий и экзотических стран. Особое внимание уделяется переводам французских поэтов (Т. Готье, Ш. Леконта де Лиля, Ш. Бодлера, А. Рембо), заметно обновившим ориентальную мотивику европейской культуры. Та же проблема решается и Гумилёвым: под влиянием французской поэзии и по собственным путевым впечатлениям поэт создает оригинальный образ Востока и Африки, формируя новые концепты русского исторического самосознания, совмещающие в себе как западные, так и восточные черты. Экспериментируя с редкими жанрами, например, с малайским пантуном, Гумилёв обогащает устоявшийся жанровый репертуар русской поэзии, ставит пантун в один ряд с сонетом, рондо, терцинами, октавами и другими хорошо освоенными твердыми формами.

теги: стихи, анализ, море

Рассматривается повесть шанхайского писателя Бориса Ильвова «Летучий Голландец». Ильвов видится продолжателем традиций Николая Гумилёва. Именно «морскую» линию творчества Гумилёва отразил Ильвов, использовав близкие ему мотивы и сюжеты. В статье анализируется легенда о Летучем Голландце в тексте Ильвова. Отмечается также, что Ильвов не только откликнулся на гумилёвские образы в своем произведении, но и использовал необычную внешность Гумилёва для создания своего героя – «Летучего Голландца». Повесть Ильвова, ориентированная на философские воззрения и поэтику Гумилёва, позволяет увидеть метафорически обозначенные пути русской эмиграции, для которой Восток становится началом новой жизни.

Одной из характерных черт русского литературного Китая можно назвать следование акмеистическим традициям. Пожалуй, любимым поэтом русских эмигрантов на Востоке является Николай Гумилёв, судьба и лирика которого стали образцом для творческой интеллигенции Китая. Творчество Гумилёва «в представлении харбинских акмеистов... связывалось “с той стальной деловитостью, которой характеризуются хотя бы фигуры... дальневосточных деятелей – мореходов и землепроходцев”. В стихах Гумилёва привлекало чувство уверенности в себе и в жизни, сила, широта и смелость порыва» [Крейд, 2001].

Почитателями Гумилёва были А. Несмелов и В. Перелешин, «дальне-восточный акмеист» В. Обухов и др., А. Вертинский написал музыку на две «китайские» строфы стихотворения Гумилёва «Я верил, я думал»1, в 1925 г. А. Ачаир в Харбине основал литературный кружок «Зеленая лампа», превратившийся в литературное объединение «Молодая Чураевка», члены которого чрезвычайно ценили творчество Гумилёва. «Внутри» «Чураевки» Н. Петерец и Н. Щеголев создали «Круг поэтов», ориентированный на основанный Гумилёвым «Цех поэтов», объявив своим идеалом «конквистадора» Гумилёва, ведь именно в его стихах Китай становится счастливым финалом для вечного путешественника: «Только в Китае мы якорь бросим, / Хоть на пути и встретим смерть!» [Гумилёв, 1988, с. 136].

«В конце 1920-х гг. возник кружок “Акмэ”, выпустивший свой сборник “Лестница в облака”, который открывается стихотворением, посвященным Гумилёву» [Крейд, 2001]. В 1937 г. поэтическим объединением «Пятница» был издан «Гумилёвский сборник».

Писатель-маринист Б. Я. Ильвов, после окончания Гражданской войны живший в Шанхае, автор сборников рассказов «Рокот моря», «Летучий голландец», «Морская даль» и романов о Гражданской войне «Ураган» и «Смерч», воспринял и отразил «морскую» линию творчества Гумилёва.

Об Ильвове можно найти несколько абзацев в исторических обзорах эмигрантского творчества в Китае А. А. Хисамутдинова2, рассказывает о судьбе писателя О. Гончаренко в предисловии к книге, состоящей из двух произведений, созданных русскими офицерами, – романа Ильвова «Ураган» и «Последних юнкеров» В. Ларионова [Гончаренко, 2007]. Кроме того, в исторических исследованиях «Последние битвы императорского флота» и «Закат и гибель Белого флота» О. Гончаренко упоминает братьев Ильвовых – Сергея и Бориса3. Указано имя Ильвова и в справочнике А. М. Буякова «Знаки и награды Российских эмигрантских организаций в Китае» [2005, с. 109, 205].

Ильвов написал в Шанхае все свои произведения. Окончив Морской корпус в 1910 г., мичманом служил на эсминцах, участвовал в Первой мировой войне. «Гражданскую войну... провел на юге России, участвуя в 1-м Кубанском походе генерала Корнилова... эвакуировался... вместе с армией генерала Врангеля» [Хисамутдинов, 2014, с. 51].

Именно офицеры Балтийского флота «одни из первых столкнулись с массовым неповиновением нижних чинов и беспорядками на берегу. Кронштадтское избиение офицеров, гибель адмиралов, череда мятежей на военных кораблях... нанесли... удар всему русскому флоту» [Гончаренко, 2007, с. 4–5].

После того как Временное правительство опубликовало «Приказ № 1», «подрывавший централизованную систему управления армией и флотом» [Там же, с. 5], офицеры лишились власти над своими экипажами. «На кораблях избирались матросские комитеты, оспаривавшие решения флотских командиров и... решавшие их жизни и судьбы» [Там же]. Многие офицеры подали в отставку, но некоторые решили бороться против новых порядков. К ним и принадлежали братья Ильвовы.

«После падения Временного правительства оба отправились на Дон, чтобы влиться в ряды формирующейся Добровольческой армии» [Там же]. В январе 1918 г. братья были зачислены в Морскую роту Офицерского полка, состоявшую из представителей флотов и флотилий бывшей империи. В ее рядах Ильвовы прошли Ледяной поход (об этом роман Бориса Ильвова «Ураган»).

Будущий писатель был ранен, а в мае 1918 г. он стал начальником штаба Донской флотилии. В боях на Дону Ильвов получил звание старшего лейтенанта, добрался до Восточного фронта адмирала Колчака и был определен в Сибирскую флотилию. «Сибирская флотилия имела в своем составе два дивизиона, ходившие по рекам Обь и Иртыш. Из этих дивизионов был сформирован... морской батальон» [Там же, с. 6].

Ильвов, получивший звание капитана второго ранга, служил на дальних рубежах России. Потом он оказался в Константинополе, позже попал в Китай, где принял предложение французской военно-морской миссии и поступил на службу в Шанхае в чине лейтенанта.

Морской офицер, Ильвов нашел в творчестве Гумилёва близкие ему мотивы, образы и сюжеты. Один из таких сюжетов и оказался в центре данной работы – история Летучего Голландца, без которой не обходится практически ни одно морское повествование.

О мотивах кораблей-призраков у Гумилёва упоминали критики и исследователи творчества поэта, отмечая сходство с фантастическими сюжетами Э. По, символическими мечтаниями Ш. Бодлера, импрессионистскими образами А. Рембо, жесткими и мужественными стихами Р. Киплинга. Вписанная в лирику Гумилёва легенда о Летучем Голландце скрывает особый пространственный континуум – мир призраков и смерти, без погружения в который, без осознания его таинственной границы невозможно ни одно плавание. Водная стихия как стихия первоначал заставляет обратиться к легендарным и мифологическим европейским сюжетам о морских странствиях.

Г. Иванов в сборнике мемуарных очерков «Китайские тени» писал:

Совсем незадолго до смерти Гумилёва я рассказал ему историю... о шхуне, вышедшей из какого-то американского порта и найденной потом в открытом море. Все было в порядке, спасательные лодки на месте, в столовой стоял сервированный завтрак, вязанье жены капитана лежало на ручке кресла, но весь экипаж и пассажиры пропали неизвестно куда. Гумилёва очень пленила эта тема, он хотел писать на нее роман и придумал несколько вариантов, очень любопытных [1992, с. 41–42].

Возможно, косвенное переживание странной истории, близкой сюжету о кораблях-призраках, наложило отпечаток и на «Заблудившийся трамвай» – одно из последних стихотворений Гумилёва. Мотивы кораблей-призраков звучат в стихотворениях Гумилёва «Корабль», «Снова море», «Путешествии в Китай» и «Пятистопных ямбах», в сонете «Нас было пять... Мы были капитаны», в микроциклах «Капитаны» и «Возвращение Одиссея».

Названные тексты были хорошо известны в литературных кругах русского Китая. «В Шанхае... регулярно печатались произведения известных поэтов. Особенно популярным был Н. Гумилёв, и в Шанхае его стихи неоднократно переиздавались» [Хисамутдинов, 2003, с. 149]. Неудивительно, что в произведениях местных маринистов отразились образы и сюжеты «морских» стихотворений поэта.

В 1935 г. в Шанхае был издан сборник произведений Ильвова «Летучий Голландец», названный так по заголовку открывающей сборник повести. Писатель использует одну из версий легенды о Летучем Голландце: голландский капитан, осужденный на казнь за связь с нечистой силой, становится пиратом и вместе со своими головорезами много лет наводит ужас на мирных мореплавателей. Наконец, погубив захваченную им прекрасную девушку, он попадает в руки к ее братьям, которые приковывают его цепями к мачте корабля и отправляют в вечное плавание. «Оскверненное его бесчисленными злодействами море» [Ильвов, 1935, с. 8] носит его по водам океанов, и суда, встретившие его на своем пути, гибнут. Но Господь посылает ему возможность спастись: время от времени душа Голландца появляется на земле в том или ином облике, однако он, «вместо того чтобы исправиться и заслужить прощение, снова грешит и умирает непрощенным» [Ильвов, 1935, с. 9].

Такая трактовка Ильвовым знаменитой легенды согласуется с концепцией Гумилёва о переселении душ, выраженной в одном из самых ярких стихотворений поэта – «Память»:

...Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня
[Гумилёв, 1988, с. 309].

Среди разных ликов в тексте Гумилёва возникает поэт, воин, путешественник. В повести Ильвова Летучий Голландец – человек, сменивший множество душ за много веков. Последнее «пристанище» его души – бывший рулевой старшина на крейсере «Память Азова», зверски убивший своего благодетеля, а затем превратившийся в жестокого революционера: «обросший... длинными черными космами... Скуластое, со сросшимися бровями лицо, чуть раскосые глаза и наглая улыбка производили сильное и неприятное впечатление. Из-под нависших бровей смотрели злые, жестокие глаза» [Ильвов, 1935, с. 23–24].

Известно, что Гумилёв любил описывать себя (и возможных предков), обыгрывая то татарские, то скандинавские корни и ощущая множество душ, одновременно присутствующих в своем теле:

... Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн...
[Гумилёв, 1988, с. 166].

Перекличка между раскосыми глазами и наглой улыбкой Игошина и «косоглазым татарином», предком Гумилёва, очевидна.
Гумилёв неоднократно создавал свои автопортреты в произведениях, причем автопортреты, не приукрашенные и отполированные, а подчеркивающие некрасивость поэта. Например, в поэме «Блудный сын» Гумилёва можно узнать в одном из персонажей:

Ты, Цинна, смеешься? Не правда ль, потешен
Тот раб косоглазый и с черепом узким?
[Там же, с. 190]

В «Памяти» тоже дан облик поэта – юноша «некрасив и тонок» [Там же, с. 309].

Современники Гумилёва, описывая его внешность, отмечали слегка косившие глаза:

Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода), и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд [Маковский, 2000, с. 255].

Поэт Георгий Иванов вспоминал:

Гумилёв шел не сгибаясь, важно и медленно – чем-то напоминая автомата. Стриженная под машинку голова, большой, точно вырезанный из картона нос, как сталь холодные, немного косые глаза... Одет он был тоже странно: черный долгополый сюртук, как-то особенно скроенный, и ярко-оранжевый галстук... Внешность Гумилёва показалась мне тогда необычайной до уродства. Он действительно был некрасив и экстравагантной (потом он ее бросил) манерой одеваться – некрасивость свою еще подчеркивал. Но руки у него были прекрасные, и улыбка, редкая по очарованию, скрашивала, едва он улыбался, все недостатки его внешности [1931, с. 310–311].

Ученица Гумилёва Ирина Одоевцева в мемуарах «На берегах Невы» писала:

Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие, будто молью траченные брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза.

Пепельно-серый цвет лица. Узкие бледные губы. Улыбается он тоже совсем особенно. В улыбке его что-то жалкое и в то же время лукавое. Что-то азиатское. От «идола металлического», с которым он сравнивал себя в стихах:

Я злюсь как идол металлический
Среди фарфоровых игрушек.

...Он продолжает торжественно и многословно говорить. И мне понемногу начинает казаться, что его косые плоские глаза светятся особенным таинственным светом.

Я понимаю, что это о нем, конечно, о нем Ахматова писала:

И загадочных, темных ликов
На меня поглядели очи...

...И вот уже я вижу совсем другого Гумилёва. Пусть некрасивого, но очаровательного. У него действительно иконописное лицо – плоское, как на старинных иконах, и такой же двоящийся загадочный взгляд [1988, с. 17–18].

Вера Лурье видела Гумилёва таким:

Высокий, худой, прямой, точно из дерева, в черном потертом пиджаке с заплатой на спине, всегда в белых носках, спускающихся часто на сапоги – грибочками; или в дохе темно-коричневой, привезенной из Африки, с такой же меховой шапкой, в которой я его очень любила, т<ак> к<ак> она укорачивала его длинный череп и оттеняла его тонкое, бледное лицо.

Стриженая, конусообразная голова, раскосые серые глаза, щурятся они точно с усмешкой, глядят на всех свысока, в мелких зубах непременно дымится папироса, в тонких белых руках с длинными пальцами – маленький томик! [Лурье, 1993, с. 7].

Воспоминания о Гумилёве художницы Ольги Делла-Вос-Кардовской можно прочитать по автографу Л. В. Горнунга:

Мысль написать портрет Николая Степановича пришла мне в голову еще весной 1908 года. Но только в ноябре я предложила ему позировать. Он охотно согласился. Его внешность была незаурядная – какая-то своеобразная острота в характере лица, оригинально построенный, немного вытянутый вверх череп, большие серые слегка косившие глаза, красиво очерченный рот [Панорама искусств, 1988, с. 191].

Г. П. Блок, двоюродный брат А. А. Блока, считал Гумилёва весьма непривлекательной личностью:

Он говорит, будто женщины его любят! Что за чушь?! Физиономия отвратная, какая-то непристойно-голая, глаз косой и глупый, рот – помойная щель! И череп, череп! [Стогов, 2018, с. 60].

Вероятно, Гумилёв осознавал особенности – точнее, недостатки – своей внешности, но, бравируя ими, он отчасти превращал их в достоинства. Поэтому раскосые глаза Игошина, Летучего Голландца у Ильвова, вполне могут быть отсылкой к Гумилёву, которого так привлекал этот фантастический и мрачный образ. Кроме того, душа, переходящая из одного тела в другое – мысль, Гумилёву близкая и выраженная во многих его произведениях. В стихотворении «Стокгольм» «мы видим сначала... слияние души личной с... душами городов и душевного с внешнереальным, но потом эти воплощения вскрываются, как этапы странствований и блужданий самой души» [Верховский, 1925, с. 122]. Образ Стокгольма рождается из сна, но сон здесь как будто приоткрывает завесу над происхождением лирического героя:

О, Боже, – вскричал я в тревоге, – что, если
Страна эта – истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?
[Гумилёв, 1988, с. 263]

Швеция для Гумилёва – и есть тайная прародина, поскольку именно оттуда пришли варяги на Русь. Среди множества пространств и времен Гумилёв ищет свой мир – мир поэта, потерянный когда-то и звучащий то в песнях скальдов, то в звонах «волшебной скрипки», то в лютне Гондлы, который своей игрой укрощает жестокие сердца «волков»-исландцев. Для Гумилёва дорога́ мысль о том, что его душа затерялась в пространстве и ищет свои истоки. Соединяя Восток (татарские корни) и Запад, поэт строит свой «Новый Иерусалим», где душа человека оказывается вместилищем мировой культуры, впитывая в себя одновременно и свирепый менталитет гуннов, и лирику скадьдов – грозную и нежную.

И герой Ильвова Летучий Голландец, ставший во времена русской революции Данилой Петровичем Игошиным, также воплощает идею о судьбе потерянной души, которая не может найти себе места и непрестанно совершает все новые и новые злодеяния.

Петербургско-балтийское пространство, очерчивающее действие повести Ильвова, соединяет в себе весь мир: и Дальний Восток, где в Сахалинской тюрьме находились до побега Игошин и Арефьев; и железную дорогу, по которой от Владивостока на Запад мчится поезд; и финский Гельсингфорс, где произойдет истинная развязка, и многоликий голландец будет убит; и саму Голландию – начало трагической истории; и океаны, по которым носится судно вечного грешника.

Не случайно Ильвов новое воплощение Летучего Голландца помещает в душу матроса крейсера «Память Азова» – корабля с трагической и знаменательной судьбой, связанной с Дальним Востоком.

Когда в 1890–1891 гг. крейсер совершил плавание на Дальний Восток, на его борту был цесаревич Николай Александрович, будущий император Николай II. В конце ноября 1894 г. «Память Азова» поочередно вел на буксире на Дальний Восток два вновь построенных минных крейсера – «Всадник» и «Гайдамак». В 1898 г. крейсер прошел ремонт во Владивостоке и был передан русскому флоту в Порт-Артуре. Наконец, 20 июля 1906 г., во время первой русской революции, на корабле произошло выступление матросов – оно было подавлено (именно об этом пишет Ильвов в повести «Летучий Голландец»). После «микровосстания» «Память Азова» переименовали в «Двину», в марте 1917 г. кораблю вернули прежнее имя, а в 1919 г. в результате атаки английских торпедных катеров крейсер затонул в гавани Кронштадта. В 1923 г. корабль подняли и разобрали на металл.

Летучий Голландец Игошин в повести Ильвова обрел свое «кровавое крещение» на этом крейсере, в очередной раз утвердив страшную морскую легенду.

Описание мертвого корабля с капитаном и его сообщниками у Ильвова напоминает историю Летучего Голландца Гауфа («Рассказ о корабле привидений») и Гумилёва («Капитаны», «Возвращение Одиссея»), а путь героя к смерти может быть косвенно связан с гумилёвским «Путешествием в Китай»4. «Конец пути для Гумилёва лежит... метафорически говоря, “под ногами” самих путешественников: его Китай... представляет собой не метафизическую и не географическую, а внутреннюю, духовную реальность» [Баскер, 1992, с. 16]. Гумилёв представляет своего капитана «вакхическим» и поэтическим. Управлять кораблем-призраком должен один из его любимых авторов – Рабле, о котором он писал в знаменитом манифесте «Наследие символизма и акмеизм». Смерть не станет финалом морского путешествия, потому что корабль, подобно Летучему Голландцу, понесет своих капитана и матросов дальше – в Китай.

Ильвов этот путь дарует другим героям трагической истории: спасенным от Летучего Голландца Игошина братьям Потоловым и их сестре Ниночке с ее возлюбленным Матвеевым. Освободившись от преследований вечного грешника, воплощенного у Ильвова в образе русского революционера, они отправляются на Восток – в «Банкоко» и в Индию. Восток открывает свое возрождающее начало, которое поможет очиститься героям, жаждущим света. Беллетристически светлый финал «Летучего Голландца» в какой-то мере нарушает мрачный тон всего произведения. Для писателя важно показать движение извне – из погибающей (может быть, уже погибшей?) России на Восток в надежде на свет и созидание.

Повесть Ильвова, ориентированная на философские воззрения и поэтику Гумилёва, позволяет увидеть метафорически обозначенные пути русской эмиграции, Восток для которой становится началом новой жизни.

____
1 См. об этом: [Куликова, 2018].
2 См., например: [Хисамутдинов, 2003, с. 148; 2014, с. 51–52].
3 [Гончаренко, 2008, с. 191, 207; 2006, с. 144, 220, 301].
4 См. подробнее о Летучем Голландце в творчестве Гумилева: [Куликова, 2015, с. 10-86].

Список литературы

Баскер М. Гумилёв, Рабле и «Путешествие в Китай»: К прочтению одного прото-акмеистического мифа // Материалы научной конференции 17–19 сентября 1991 г. СПб., 1992. С. 5–22.
Буяков А. М. Знаки и награды Российских эмигрантских организаций в Китае (Дайрен, Тяньцзинь, Харбин, Хуньчунь, Цинаньфу, Шанхай), 1921–1949 гг.: Материалы к справ. Владивосток: Рус. остров, 2005. 215 с.
Верховский Ю. Н. Путь поэта // Современная литература. Л., 1925. С. 93–143.
Гончаренко О. Г. Бури гражданской войны // Ильвов Б. Я., Ларионов В. А. Ураган. Последние юнкера. М.: Вече, 2007. С. 3–10.
Гончаренко О. Г. Закат и гибель Белого флота, 1918–1924 годы. М.: Вече, 2006. 333 с.
Гончаренко О. Г. Последние битвы Императорского флота. М.: Вече, 2008. 313 с.
Гумилёв Н. С. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1988. 632 с.
Иванов Г. Мемуары и рассказы. М., 1992. 352 с.
Иванов Г. О Гумилёве // Современные записки. 1931. Октябрь. Кн. 47. С. 306–322.
Ильвов Б. Я. Летучий Голландец. Шанхай: Книгоиздательство А. П. Малык и В. П. Камкина, 1935. 152 с.
Крейд В. Русская поэзия Китая: Антология. М., 2001. 720 с.
Куликова Е.Ю. «Дальние небеса» Николая Гумилёва: Поэзия. Проза. Переводы. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2015. 272 с.
Куликова Е. Ю. «Китайская акварель» Николая Гумилёва, Валерия Перелешина и Александра Вертинского // Восточные чтения: Религии. Культуры. Литературы. М.: ИМЛИ РАН, 2018. С. 120–125.
Лурье В. И. Воспоминания о Гумилёве // De visu. 1993. № 6 (7). С. 5–14.
Маковский С. К. На Парнасе «серебряного века» // Н. С. Гумилёв: Pro et contra. Личность и творчество Николая Гумилёва в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб.: РХГИ, 2000. С. 255–266.
Одоевцева И. В. На берегах Невы: Литературные мемуары. М.: Худож. лит., 1988. 334 с.
Панорама искусств. М.: Сов. художник, 1988. Вып. 11. 416 с.
Стогов И. Ю. Ключи от Петербурга. От Гумилёва до Гребенщикова за тысячу шагов. Путеводитель по петербургской культуре XX в. СПб.: Пальмира, 2018. 223 с.
Хисамутдинов А. А. Русская словесность в Шанхае. Владивосток, 2014. 134 с.
Хисамутдинов А. А. Следующая остановка – Китай: Из истории русской эмиграции. Владивосток, 2003. 243 с.