Содержание

О Гумилёве... / Биография

В № 17 нашего журнала за этот год была напечатана подборка стихотворений Н. С. Гумилёва и биографическая заметка о нем. В редакцию поступило много писем, в которых читатели просят более подробно рассказать о судьбе Николая Гумилёва. Выполняя их просьбу, мы публикуем эссе Героя Советского Союза, писателя В. В. Карпова, посвященное жизни и творчеству поэта.

Первая четверть двадцатого века была переполнена крупными историческими событиями, и, как всегда, годы перемен и переломов породили много талантливых летописцев — поэтов, прозаиков, философов. Каждый из них в зависимости от убеждений, симпатий и антипатий, в зависимости от степени таланта стремился не только отразить, но и осмыслить происходящие события, думы и чаяния людей.

В годы, о которых мы говорим, жили активной литературной жизнью Лев Толстой (в первое десятилетие), Горький, Бунин, Куприн, Брюсов, Блок, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Андрей Белый, Мережковский и многие другие. Все эти писатели, очень разные по своим политическим и творческим взглядам, участвовали в общественной борьбе, создавали художественные произведения, отразившие жаркие схватки противоборствующих сил. Как оказалось, быть очевидцем и свидетелем не всегда означает быть безошибочным судьей.

Именно в эту литературную среду вошел в начале века и Николай Гумилёв. Он был щедро одарен природой, обладал могучим и оригинальным талантом, но, к сожалению, осуществить в полной мере свой талант ему не довелось. Он издал несколько сборников стихов, речь о которых пойдет ниже, они свидетельствовали о процессе формирования поэта и были своеобразными подступами к тому взлету, который обещали его возможности.

О жизни и творчестве Гумилёва говорится в воспоминаниях многих писателей, в обоих изданиях «Литературной энциклопедии», в вузовских учебниках по литературе. Творчество поэта анализировали в своих работах литературоведы В. Жирмунский, В. Орлов, Вс. Рождественский и многие другие. Однако широкая масса читателей мало знакома с этими специальными трудами, потому мне кажется необходимым коротко напомнить биографию Гумилёва, тем более что, как хорошо известно, писатель в своем творчестве опирается именно на пережитое, и его убеждения складываются прежде всего на основе личного жизненного опыта.

Николай Степанович Гумилёв родился 3 (15). апреля 1886 года в семье корабельного врача в Кронштадте. Летние месяцы семья проводила в имении Березки в Рязанской губернии, где жил дед Гумилёва. Николай был еще ребенком, когда отец вышел в отставку. Семья поселилась в Царском Селе неподалеку от Петербурга. Стихи писать будущий поэт начал рано, восьми лет от роду. Там же, в Царском Селе, Николай поступил в гимназию, но вскоре семья переехала в Тифлис, где Гумилёв пошел в 4-й класс гимназии — ему было тогда четырнадцать лет. Как свидетельствуют соученики, Гумилёв в ту пору, может быть, отдавая дань моде, а может быть, и всерьез увлекался социализмом, читал Маркса, даже не просто читал, а, случилось, пропагандировал его среди мельников, что было с неудовольствием отмечено местными властями.

Именно в Тифлисе в сентябре 1902 года в газете «Тифлисский листок» было напечатано первое стихотворение поэта.

В 1903 году семья вернулась в Царское

Село. Николай Гумилёв поступил в седьмой класс Царскосельской гимназии, директором которой был известный поэт Иннокентий Федорович Анненский. Нет сомнения, что Гумилёву импонировала близость к крупному поэту, и он, конечно же, пытался подражать ему. Учился он, по словам товарищей, не особенно усердно, не любил математику и другие точные науки, зато всей душой отдавался поэзии. В последнем классе гимназии он выпустил первый сборник стихов, который назвал «Путь конквистадоров».

В нем Гумилёв — весь в еще не определенных, романтических мечтах.

Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
. . . . . . . . . . . . . .
И если нет полдневных слов звездам.
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.

К счастью Гумилёва, этот сборник был замечен Брюсовым — в журнале «Весы» он напечатал рецензию, правда, не очень лестную, отметив несамостоятельность первого опыта молодого поэта, повторение им давно пройденного, перепевы декадентских мотивов. Однако в статье Брюсова были слова: «...в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов. Предположим, что она только путь нового конквистадора и что его победы и завоевания впереди». Эти слова окрылили Гумилёва. Любивший Брюсова и раньше, он теперь проникся к нему еще большим уважением, стал искать с ним сближения. Между ними завязалась переписка.

Позднее сам Гумилёв относился к своему первому сборнику как к ученическому опыту, считал его недостойным переиздания и ни разу не включил стихи из него ни в одну из своих более поздних книг.

После окончания гимназии в 1907 году Николай Гумилёв уезжает в Париж для продолжения образования. Там он поступил в Сорбонну, где слушал лекции по французской литературе.

Гумилёв не окончил Сорбонны и, видимо, учился не прилежнее, чем в гимназии, полностью отдаваясь литературным увлечениям. В Париже он начал издавать небольшой литературный журнал под названием «Сириус». Авторами этого журнала был он сам (под различными псевдонимами) и молодая поэтесса Анна Горенко, которую Гумилёв знал еще по Царскому Селу. Этой молодой поэтессе позднее суждено было стать его женой, а нам узнать ее как прекрасного поэта Анну Ахматову. Кстати, Анна Ахматова, хотя и печаталась в «Сириусе», не очень-то одобряла эту затею Гумилёва и в письме, датированном 13 марта 1907 года, одному из своих знакомых писала:

«Зачем Гумилёв взялся за «Сириус»? Это меня удивляет и приводит в необычайно веселое настроение. Сколько несчастнее наш Никола перенес и все понапрасну! Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я? Я думаю, что нашло на Гумилёва затмение от господа. Бывает».

Как и следовало ожидать, это литературное предприятие Гумилёва не имело успеха, вышло всего три тоненьких номера журнала, и на этом его существование закончилось. Там же, в Париже, Гумилёв выпустил в 1908 году вторую книгу своих стихов, «Романтические цветы». Но и эта книга не принесла ему большой славы. «Злые чары», «жемчужные цепи», «тайны мгновений», другие избитые стиховые «формулы» вперемешку с образами фей, королей, куртизанок. римских консулов, императоров и прочая и прочая не могли увлечь серьезных читателей.

Для иллюстрации неизменившихся вкусов молодого поэта приведу лишь одно четверостишие из «Романтических цветов»:

Как конквистадор в панцире железном.
Я вышел в путь и весело иду,
То отдыхая в радостном саду,
То наклоняясь к пропастям и безднам.

Полного романтических устремлений молодого поэта не удовлетворяли одни лишь платонические мечтания. Он жаждал каких-то практических действий. Его влекли новые, неведомые миры. Не удовлетворяясь чтением и воображаемыми странствиями по экзотическим краям, в поисках «радостей и бездн», веселый и полный сил, он отправляется в свое первое путешествие по Африке, которая всегда была для него страной грез и приключений.

О своей давней мечте совершить такое путешествие Гумилёв написал отцу и попросил денег, но отец считал это пустым занятием и не только не прислал денег, но и не дал своего благословения на подобную экстравагантность, добавив, что сначала надо окончить университет, а уж потом предпринимать такие поездки. Конечно, одержимый своей мечтой поэт не послушал увещеваний отца и, сэкономив из тех денег, которые родители ежемесячно присылали ему на жизнь, все же отправился в путешествие. Было оно, естественно, очень скромным, по тем средствам, которыми он располагал, еда была не очень-то обильной, кое-где он пытался проехать «зайцем». Чтобы скрыть свою поездку от строгого отца, он заранее написал несколько писем, оставил их друзьям, и они отправляли их из Парижа каждые десять дней.

В 1908 году Гумилёв вернулся из Африки в Париж, а затем и в Россию. В России его ждал новый отзыв Валерия Брюсова о сборнике стихов «Романтические цветы». На этот раз Брюсов отозвался о сборнике более одобрительно:

«...Видишь, что автор много и упорно работал над своим стихом. Не осталось и следов прежней небрежности размеров, неряшливости рифм, неточности образов. Стихи Н. Гумилёва теперь красивы, изящны и большей частью интересны по форме; теперь он резко и определенно вычерчивает свои образы, с большой продуманностью и изысканностью выбирает эпитеты. Часто рука ему еще изменяет, но он серьезный работник, который понимает, чего хочет, и умеет достигать, чего добивается».

Видно, что Брюсов уходит от всесторонней оценки книги, он больше говорит о форме и технике стиха, что соответствовало тому, что продемонстрировал Гумилёв в этом сборнике: рука его — в смысле формы — стала более опытной, а техника более отточенной.

Но при этом Брюсов, учитель строгий и требовательный, не изменил своим критериям и рецензию свою завершил так:

«Конечно, несмотря на отдельные удачные пьесы, «Романтические цветы» только ученическая книга, но хочется верить, что Н. Гумилёв принадлежит к числу писателей, развивающихся медленно, и потому самому встающих высоко. Может быть, продолжая работать с той упорностью, как теперь, он сумеет пойти много дальше, чем мы то наметили, откроет в себе возможности, нами не подозреваемые».

Отношение к Гумилёву в литературных кругах того времени было не слишком благожелательным. Об этом прямо и откровенно пишет сам поэт в письме Брюсову от 8 января 1907 года:

«Я имел к Зинаиде Николаевне Мережковской рекомендательное письмо от ее знакомой писательницы Микулич, и однажды днем я отправился к ней. Войдя, я отдал письмо и был введен в гостиную. Там, кроме Зинаиды Ник., были еще Философов, Андрей Белый и Мережковский. Последний почти тотчас скрылся, остальные присутствующие отнеслись ко мне очень мило, и Философов начал меня расспрашивать о моих философско-политических убеждениях. Я смутился потому, чтобы рассказать мое мировоззрение стройно и связно, потребовалась бы целая речь, а это было невозможно... Я отвечал, как мог, отрывая от своей системы клочки мыслей, неясные и недосказанные. Но, очевидно, желание общества было подвести меня под какую-нибудь рамку. Сначала меня сочли мистическим анархистом — оказалось неправильно. Учеником Вячеслава Иванова — тоже. Последователем Соллогуба — тоже. Наконец сравнили с каким-то французским поэтом Бетнуаром или что-то в этом роде... На мою беду, в эту минуту вошел хозяин дома Мережковский, и Зинаида Ник. сказала ему: «Ты знаешь, Николай Степанович напоминает Бетнуара». Это было моей гибелью. Мережковский положил руки в карманы, встал у стены и начал отрывисто и в нос: «Вы, голубчик, не туда попали! Вам не здесь место! Знакомство с вами ничего не даст ни вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно. А в серьезных вопросах мы не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти вас, так как вы стоите над пропастью. Но это ведь...» Тут он остановился. Я добавил тоном вопроса: «Дело не интересное?» И он откровенно ответил: «да», и повернулся ко мне спиной. Чтобы сгладить эту неловкость, я посидел еще минуты три, потом стал прощаться. Никто меня не удерживал, никто не приглашал. В переднюю, очевидно из жалости, меня проводил Андрей Белый».

А вот как об этом визите пишет Гиппиус в своем письме от 8 января 1907 года, адресованном Брюсову («Литературное наследство»):

«О, Валерий Яковлевич! Какая ведьма «сопряла» Вас с ним (Гумилёвым. — В. К.). Да видели ли Вы уже его? (К тому времени Брюсов с Гумилёвым лично еще не встречался. — В. К.). Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. 20 лет, вид бледно-гнойный, сентенции — старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир. «До меня были попытки... Будда, Христос... Но неудачные». После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла № «Весов» с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать Ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут хорошие стихи, — выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он вас пленил?»

Не получив признания в кружке Мережковских, Гумилёв все же находит себе близкое литературное общество. В Царском Селе он часто встречается с И. Ф. Анненским,

знакомится с С. К. Маковским. Маковский основал журнал «Аполлон». Журнал начал выходить в октябре 1909 года. А 30 ноября того же года внезапно, от разрыва сердца, на вокзале в Петербурге умер Анненский. С этого времени Гумилёв стал одним из главных помощников Маковского по журналу, и не только помощником по делам издания, но и как бы штатным поэтическим критиком. В течение нескольких лет он печатает в «Аполлоне» ряд статей о русской поэзии.

Так появился критик, занимающийся специально поэзией, что не часто бывало в нашей литературе. Причем этим критиком был не сухой аналитик, а человек обладающий поэтическим даром, эмоциональным восприятием поэзии, знаток и уже мастер техники стихосложения. Гумилёв успел создать целую серию статей о ведущих поэтах начала XX века — о В. Брюсове, Ф. Соллогубе, К. Бальмонте, Андрее Белом, С. Городецком, И. Бунине, Вяч. Иванове, А. Блоке, Н. Клюеве, М. Цветаевой, О. Мандельштаме и других своих современниках.

Разумеется, критические статьи Гумилёва выражают прежде всего его личный вкус, его симпатии и антипатии. Но именно эти личные пристрастия помогают нам представить разнообразие мнений и суждений, существовавших в то время, создают полноту картины литературной жизни той эпохи.

В эти же годы Гумилёв опубликовал в «Аполлоне» своеобразные теоретические работы: «Жизнь стиха», «Наследие символизма и акмеизм», «Анатомия стихотворения». Им были написаны также статьи о французской поэзии XIX века, о Теофиле Готье, Верхарне, о французских народных песнях и другие.

25 апреля 1910 года Гумилёв женился на Анне Андреевне Горенко, с которой, как уже говорилось, он познакомился в юности в Царском Селе. Общение их все эти годы не прекращалось. По привычным представлениям, у людей, наделенных такими возвышенными поэтическими душами, и любовь должна быть какой-то особенной. Но, увы, не всегда так бывает...

В № 9 «Нового мира» 1986 года публикуются девять писем Анны Ахматовой, относящихся именно к периоду, предшествовавшему замужеству. Анна Андреевна тяжело болела, лечилась в Крыму. Болезнь легких осложнялась еще безответной любовью к Владимиру Голенищеву-Кутузову, тогда студенту факультета восточных языков Петербургского университета.

Вот что пишет Анна Ахматова в письме 1906 года о своем состоянии:

«...Будет ли Кутузов на рождество в Петербурге... От мысли, что моя поездка может не состояться, я заболела... у меня жар, сердцебиение, невыносимые головные боли... Я не сплю уже четвертую ночь... я вчера упала в обморок на ковер, никого не было в целой квартире... Какая я жалкая и ненужная. Главное не нужная, никому никогда. Умереть легко... Я в Евпатории вешалась, и гвоздь выскочил из известковой стенки... Света нет. Стихов я не пишу. Стыдно? Да и зачем? Отвечайте же скорее о Кутузове, Он для меня — все».

И уже считая себя невестой Гумилёва, она не расстается с фотографией Кутузова. «...Он здесь со мной... я могу его видеть — это так безумно хорошо... Я не смогу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Но Гумилёв — моя судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной».

После венчания молодожены отправились в свадебное путешествие, и, наверное, не случайно они выбрали для этого милый их сердцу Париж. Возвратились они из заграничной поездки осенью. Гумилёв, несмотря на то, что уже стал довольно известным писателем и женатым человеком, все еще не расстался со своей непоседливостью, стремлением к приключениям. Осенью этого же года он, оставив дома молодую жену, уезжает в новое путешествие в Африку. На этот раз он побывал в далеких и малодоступных по тем временам местах Абиссинии.

В том же 1910 году у Гумилёва вышла новая, третья книга стихов. Назвал он ее в духе традиции «Жемчуга». Надо сказать, что это, пожалуй, первая книга, принесшая ему широкую популярность. На книге значилось: «Посвящается моему учителю Валерию Брюсову», — однако в новом издании, в 1918 году, это посвящение было снято. В издании 1910 года было четыре раздела: «Жемчуг черный», «Жемчуг серый», «Жемчуг розовый» и «Романтические цветы». В последний было включено несколько стихотворений из одноименного сборника. (Кстати, первое издание «Романтических цветов» в 1908 году вышло с посвящением: «Анне Андреевне Горенко».)

Валерий Брюсов напечатал в «Русской мысли» рецензию и на новую книгу поэта. Как и в прошлых рецензиях, Брюсов оставался и строгим и требовательным, но все-таки доброжелательным учителем. Он писал об авторе:

«Живет в мире воображаемом и почти призрачном. Он как-то чуждается современности, он сам создает для себя страны и населяет их им самим сотворенными существами: людьми, зверями, демонами. В этих странах — можно сказать, в этих мирах — явление подчиняется не обычным законам природы, но новым, которым повелел существовать поэт; и люди в них живут и действуют не по законам обычной психологии, но по странным, необъяснимым капризам, подсказываемым автором-суфлером».

В этих словах справедливо отмечены как достоинства, так и недостатки поэзии Гумилёва. И на этот раз Брюсов особенно подчеркивает рост мастерства поэта в области формы:

«Н. Гумилёв медленно, но уверенно идет к полному мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманным и утонченно звучащим стихом. Н. Гумилёв не создал никакой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам».

Характерную особенность направления развития таланта Гумилёва отметил в своей рецензии на «Жемчуга» Вячеслав Иванов в «Аполлоне»:

«Когда действительный, страданием и любовью купленный опыт души разорвет завесы, еще обволакивающие перед взором поэта сущую реальность мира, тогда разделятся в нем «суша и вода», тогда его лирический эпос станет объективным эпосом и чистою лирикой — его скрытый лиризм, — тогда впервые будет он принадлежать жизни».

Это было правильным предсказанием, стихи давали для него все основания. Но, реалистическое отношение к миру появилось только в последнем прижизненном сборнике стихов поэта, однако об этом позже.

Гумилёв и Ахматова, возвратясь из свадебного путешествия, поселились на лето в деревне Слепнево, неподалеку от имения Неведомских, с которыми молодожены очень подружились. Они встречались почти ежедневно. В своих воспоминаниях, написанных в более поздние годы, Неведомская рассказала, как они весело проводили вместе время, и о том, каким большим выдумщиком на всякие развлечения был Гумилёв. Часто шумной компанией они отправлялись на конные прогулки.

Вот как об этом пишет Неведомская: «Николай Степанович ездить верхом, собственно говоря, не умел, но у него было полное отсутствие страха. Он садился на любую лошадь, становился на седло и проделывал самые головоломные упражнения. Высота барьера его никогда не останавливала, и он не раз падал вместе с лошадью».

Во время конных прогулок Гумилёв затевал игру в цирк, проделывал разные фортели на коне да и других заставлял становиться циркачами. Устраивались даже танцы на канате, хождение колесом и многое другое. Неведомская вспоминает: «Ахматова выступала как «женщина-змея»: гибкость у нее была удивительная — она легко закидывала ногу за шею, касалась затылком пяток, сохраняя при всем этом строгое лицо послушницы». Очень трудно нам, современникам, помнящим величественную, царственную Анну Ахматову, представить ее в роли гуттаперчевой женщины. Но молодость есть молодость!

В своих воспоминаниях Неведомская говорит, что в характере Гумилёва «была черта, заставляющая его искать и создавать рискованные положения...». Отмечает она и его влечение к опасности чисто физической. Хочу еще обратить внимание на слова Неведомской о том, что у Гумилёва было «полное отсутствие страха», потому что мы приближаемся к годам войны, в которые эти черты характера Гумилёва проявятся с особенной силой.

В 1911 году у Гумилёвых родился сын Лев. Лев Николаевич Гумилёв стал известным советским ученым-историком, ныне живет и трудится в Ленинграде.

Судьба сына Гумилёва была очень трудной. Много лет он находился под арестом. После XX съезда партии Ахматова обратилась к Фадееву с просьбой «ускорить рассмотрение дела ее сына» и помочь восстановить справедливость. В журнале «Новый мир» № 12 за 1961 год опубликовано письмо А. А. Фадеева от 2 марта 1956 года, в котором он просил Главного военного прокурора пересмотреть дело Льва Гумилёва. При этом он подчеркивал следующее обстоятельство: «При разбирательстве дела Л. Н. Гумилёва необходимо также учесть, что (несмотря на то, что ему было всего 9 лет, когда его отца Н. Гумилёва уже не стало), он, Лев Гумилёв, как сын Н. Гумилёва и А. Ахматовой всегда мог представить «удобный» материал для всех карьеристских и враждебных элементов для возведения на него любых обвинений. Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно».

Вскоре Л. Н. Гумилёв был освобожден. Он стал работать в Азиатском отделе Эрмитажа. В 1960 году Институт востоковедения Академии наук СССР опубликовал его большой труд «Хунну: Средняя Азия и древние времена». Это история ранних гуннов. Сейчас доктор исторических наук, профессор Л. Н. Гумилёв ведет большую научную и педагогическую работу. Он автор многих научных трудов и книг.

Однако вернемся к тому счастливому дню, когда у молодых супругов родился сын Лев.

Полный творческих сил, к тому же как критик более глубоко осмысливший пути развития отечественной поэзии, Николай Гумилёв ищет возможность как-то организационно объединить поэтов, близких ему по взглядам, по творческому направлению. Так родился «Цех поэтов». В него вошли многие известные поэты.

В те годы внутри символизма наметился кризис, между символистами шли жаркие споры, и в этих спорах Блок, Вяч. Иванов и Валерий Брюсов оказались в разных лагерях. А через два года, в 1913 году, в № 1 «Аполлона» Николай Гумилёв и Сергей Городецкий опубликовали две статьи, ставшие своеобразным манифестом, которым провозгласили, что на смену символизму идет акмеизм.

Вскоре Гумилёв стал признанным лидером нового литературного течения, которое противопоставляло себя не только символизму, но и нарождавшемуся тогда футуризму.

Свой отход от символизма новая группа объясняла неудовлетворенностью его поэтической и смысловой направленностью. Гумилёв писал по этому поводу:

«Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом». А между тем, утверждал Гумилёв, «непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать... Все попытки в этом направлении нецеломудренны... Детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания — вот то, что нам дает неведомое...». Сергей Городецкий в своем выступлении так характеризовал новое направление: «Борьба между акмеизмом и символизмом... есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю... После всяких «неприятий» мир бесповоротно принят акмеизмом во всей совокупности красот и безобразий».

Широкие и многообещающие заверения звучали притягательно, но, прямо скажем, название «акмеизм» было туманно и мало что говорило о сути нового литературного течения. Широковещательные заявления молодых поэтов еще не означали прихода нового реализма в поэзию. Обещая показать в полном объеме богатство и разнообразие жизни, основатели нового течения в своих стихах сохранили и субъективность, и келейность, и крайний индивидуализм, потому что все это очень глубоко вошло в их творчество. У представителей акмеизма, таких, как Анна Ахматова, Мандельштам, Городецкий и сам Гумилёв, осталось у каждого свое, не всегда реалистическое отношение к жизни, к отображению ее.

Акмеистские принципы в творчестве Гумилёва, как он считал, выразились в новом его сборнике «Чужое небо», вышедшем в 1912 году. Кроме своих стихов, Гумилёв включил в этот сборник переводы четырех стихотворений Теофиля Готье.

Стихотворение «Искусство», можно сказать, наиболее ярко выражает суть акмеизма.

Созданье тем прекрасней,
Чем взятый материал.
Бесстрастней —
Стих, мрамор иль металл.
. . . . . . . . . . . .
Прочь легкие приемы, Башмак по всем ногам.
Знакомый
И нищим, и богам.
. . . . . . . . . . . .
Твори сирен зеленых
С усмешкой на губах.
Склоненных
Чудовищ на гербах.
. . . . . . . . . . . .
И сами боги тленны,
Но стих не кончит петь.
Надменный,
Властительней, чем медь...

Гумилёв настолько увлекся и полюбил Готье, что через два года он выпустил целый том переводов из Готье — «Эмали и камеи».

Валерий Брюсов отнесся ко вновь возникшему течению не просто критически, а скорее даже иронически. В статье «Новые течения в русской поэзии. Акмеизм», напечатанной в «Русской мысли» в 1913 году, Брюсов писал: «Мы уверены, или по крайней мере надеемся, что и Н. Гумилёв, и С. Городецкий, и Анна Ахматова останутся и в будущем хорошими поэтами и будут писать хорошие стихи. Но мы желали бы, чтобы они, все трое, скорее отказались от бесплодного притязания образовать какую-то школу акмеизма. Их творчеству вряд ли могут быть полезны их сбивчивые теории, а для развития иных молодых поэтов проповедь акмеизма может и прямо вредна... Писать... стихи, применяясь к заранее выработанной теории, притом столь неосновательной, как теория акмеизма, — злейшая опасность для молодых дарований. Впрочем, вряд ли эта опасность длительна. Всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет самое его имя»...

Брюсов был, конечно, прав — теоретические основы акмеизма действительно были весьма шаткими. Но все же это течение сыграло свою роль в преодолении символизма. Как и предвидел Брюсов, вскоре и сами акмеисты разошлись во взглядах, и течение иссякло, оно осталось теперь уже только в литературоведческих анналах.

В 1912 году Гумилёв ездил в Италию, где получил много свежих впечатлений; они породили новые стихи, которые он публиковал в «Русской мысли».

В 1913 году Гумилёв предпринимает еще одно путешествие в милую его сердцу Африку, на этот раз он возглавляет научную экспедицию Академии наук. В результате этого путешествия, естественно, родились новые стихи. Симпатии Гумилёва при его поездках по Африке однозначны. Тут никаких кривотолков быть не может, и никаких изысканий и исследований проделывать нет надобности. Я приведу только одну из его абиссинских песен, в которой отчетливо видна позиция автора.

НЕВОЛЬНИЧЬЯ

По утрам просыпаются птицы.
Выбегают в поле газели,
И выходит из шатра европеец,
Размахивая длинным бичом.
Он садится под тенью пальмы.
Обернув лицо зеленой вуалью,
Ставит рядом с собою бутылку виски
И хлещет ленящихся рабов.
. . . . . . . . . . . .
Слава нашему хозяину европейцу,
У него такие дальнобойные ружья,
У него такая острая сабля
И так больно хлещущий бич!
Слава нашему хозяину европейцу.
Он храбр, но он недогадлив,
У него такое нежное тело,
Его сладко будет пронзить ножом!

И в очерке, посвященном поездке, Гумилёв с большим сочувствием говорит о том, как абиссинцы отстаивают свою независимость. Он с горечью пишет о судьбе «самой большой независимой страны в Африке, страны с пятнадцатью миллионами населения, древней православной Абиссинии», о том разделе страны, который планировали европейские колонизаторы: «Этот раздел уже решен, и по тайному соглашению французы получат восточные области, итальянцы северные и часть южных, англичане все остальное...» Далее Гумилёв пишет, что в противовес колонизаторам Абиссинии, кроме императора и министров, есть и новые силы, способные бороться и отстоять независимость страны: «Европейские школы, которые уже есть в Абиссинии, выпустят ряд людей, способных к управлению и понимающих опасности, грозящие их стране, и она останется независимой еще много веков, чего, конечно, заслуживает вполне».

1914 год, такой трагический для всей Европы из-за начавшейся летом первой мировой войны, был небезоблачным и для Гумилёва, и прежде всего лично. Во-первых, у него наметился разрыв с женой, Анной Ахматовой, вот как об этом сказано в стихотворении «Пятистопные ямбы»:

Сказала ты, задумчивая, строго:
— «Я верила, любила слишком много,
А ухожу, не веря, не любя,
И пред лицом Всевидящего Бога,
Быть может, самое себя губя,
Навек я отрекаюсь от тебя». —
. . . . . . . . . . . .
И ты ушла в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье.

Незадолго перед войной в Петрограде произошла ссора между Гумилёвым и поэтом Волошиным. Размолвка поэтов оказалась настолько острой, что привела к дуэли. Причина была случайной, до ссоры Гумилёв и Волошин были приятелями, в день ссоры они пришли в мастерскую художника А. Я. Головина, не подозревая, что уйдут отсюда врагами. Но поскольку была дуэль, и главное, чтобы не возникло по поводу причины каких-то кривотолков (спустя столько лет это вполне возможно), наверное, надо хотя бы коротко рассказать, из-за чего произошла ссора.

Молодая учительница Елизавета Дмитриева писала стихи, но рукописи ей редакции возвращали. Максимилиан Волошин посоветовал ей послать стихи в «Аполлон», где благосклонно относились к молодым поэтам. Но и редактор «Аполлона», Сергей Маковский (сын известного художника), возвратил рукопись. Тогда Волошин придумал мистификацию: он правил новые стихи

Дмитриевой, и она отсылала их почтой в «Аполлон», а подписываться стала и по телефону называлась Черубиной де Габриак. Стихи нравились, их публиковали (и это естественно, писать их помогал Волошин).. И вот однажды Гумилёв в мастерской Головина недоброжелательно отозвался о Дмитриевой. Волошин оскорбил за это Гумилёва. Ссора произошла в присутствии Блока, Шаляпина, Алексея Толстого и других петербургских писателей. Гордый и самолюбивый Гумилёв был настолько оскорблен, что настаивал стреляться до смерти одного из противников, для чего определил расстояние между стреляющимися в пять метров. С большим трудом секундантам удалось уговорить Гумилёва на расстояние в пятнадцать метров, которое тоже, прямо скажем, для умеющего стрелять дает возможность наверняка убить противника. Соперники приехали на автомобилях за город в условленный утренний час. Секундант, А. Н. Толстой, стал шагами отмеривать расстояние. Гумилёв сказал, что он делает слишком широкие шаги. Пришлось перемеривать.

Противники заняли свои места. Гумилёв сбросил шубу на снег, остался в сюртуке и в цилиндре. Волошин сбросил шапку, стоял, расставив ноги для упора. Как и полагалось, секунданты перед выстрелами в последний раз предложили помириться. Гумилёв коротко бросил: «Я приехал драться, а не мириться». Толстой начал считать: «Раз, два, три!» Гумилёв выстрелил, но в противника не попал — промахнулся или не хотел попадать, может быть, вспомнив в эту минуту, сколько прекрасных писателей Россия потеряла из-за таких роковых поединков. Ответный выстрел не последовал, пистолет Волошина дал осечку. «Пускай стреляет во второй раз», — согласился Гумилёв. В черном сюртуке и цилиндре он был хорошей мишенью, стоял гордо выпрямившись.

Волошин поднял пистолет. Прицелился. Но и на этот раз — щелчок, выстрел не последовал. Опять осечка! «Я требую третьего выстрела!» — настаивал Гумилёв. Секунданты посовещались и не дали согласия на третий выстрел, решив, что это будет уже недопустимым нарушением правил. Гумилёв поднял свою шубу и, безмолвный, гордый, ушел к автомобилю.

Так на дуэли двух мужчин-поэтов погибла мифическая женщина-поэтесса Черубина де Габриак, потому что после этого случая она перестала существовать. Е. И. Дмитриева (позднее Васильева) так и не выросла в крупную поэтессу, более успешно она занималась драматургией и педагогикой.

Гумилёв всегда тяготел к битвам, подвигам, оружию, поэтому начало войны он встретил не как беду, а как возможность отличиться в делах ратных. Он не понимал империалистической сущности первой мировой войны, бед и несчастий, которые она приносила народам, брошенным в огонь боев ради передела сфер влияния и наживы буржуазии, а также территориальных притязаний императорских фамилий. Горячий патриот и монархист, Гумилёв воспринял эту войну в точном соответствии с призывом официальных властей постоять за отечество и защитить его от врагов. В первый же месяц войны Гумилёв стал вольноопределяющимся, как тогда называли людей, добровольно вступающих в армию. Кстати, этот его шаг отразился в стихах, в тех же «Пятистопных ямбах»:

И в реве человеческой толпы,
В гуденьи проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь своей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди.
Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило:
— «Скорей вперед! Могила так могила!
Нам ложем будет свежая трава.
А пологом — зеленая листва.
Союзником — архангельская сила».
Так сладко эта песнь лилась, маня.
Что я пошел, и приняли меня
И дали мне винтовку и коня,
И поле, полное врагов могучих,
Гудящих грозно бомб и пуль певучих,
И небо в молнийных и рдяных тучах.

Так 24 августа 1914 года Николай Степанович Гумилёв стал добровольцем лейб-гвардии уланского полка, в который был зачислен на правах вольноопределяющегося. Гумилёв сделал все, чтобы немедленно попасть в действующую армию.

Все время пребывания на фронте Николай Гумилёв был (по нашей современной терминологии) войсковым разведчиком, он служил во взводе конной разведки и прошел через многие опасности, трудности и приключения, связанные с этой службой. Но он не забывал и о том, что он писатель; наряду со стихами, которые накапливались в душе и постепенно складывались в книгу, Гумилёв писал и прозу. Это были «Записки кавалериста», они печатались в газете «Биржевые ведомости» начиная с февраля 1915 по январь 1916 года. Записки эти сопровождались пометкой «От нашего специального военного корреспондента». В них Гумилёв не просто описывал военные действия на своем участке фронта, он рассказывал и о личных впечатлениях и переживаниях, о своем участии в разведывательных вылазках, о боях, которые он видел сам. В этой прозе, как и в стихах, по-прежнему сказывается романтический характер его творчества. Все трудности войны, о которых он писал, — и холод, и грязь, и смерть — он изображал все-таки больше в романтическом свете. Ему нравится и опасность и то щекотание нервов, которое он испытывает при выполнении заданий. Он не думает, ради чего все это вершится, в чем действительно состоит благо отечества.

Мне, как войсковому разведчику в годы Великой Отечественной войны понятны дела и переживания Гумилёва в те далекие времена. Во многом его ощущения схожи с тем, что доводилось переживать и нам. Я могу с полной уверенностью сказать, что Гумилёв был настоящий войсковой разведчик в лучшем смысле этого слова — смелый, увлекающийся, дерзкий, веселый и, несмотря на свое поэтическое свободолюбие, дисциплинированный воин. Приведу лишь несколько примеров из его записок, подтверждающих высказанное мною выше о чертах его характера на войне. Вот середина описания одной из вылазок «охотников»:

«Вдруг ползущий передо мной остановился, и я с размаху ткнулся лицом в широкие и грязные подошвы его сапог. По лихорадочным движениям я понял, что он высвобождает из ветвей свою винтовку. А за его плечом на небольшой, темной поляне, шагах в пятнадцати, не дальше, я увидел немцев. Их было двое, очевидно, случайно отошедших от своих: один — в мягкой шапочке, другой — в каске, покрытой суконным чехлом. Они рассматривали какую-то вещицу, монету или часы, держа ее в руках... Оба держали у плеча винтовки с примкнутыми штыками. Только на охоте за крупным зверем, леопардами, буйволами, я испытывал то же чувство, когда тревога за себя сменяется боязнью упустить великолепную добычу. Лежа я подтянул свою винтовку, отвел предохранитель, прицелился в самую середину туловища того, кто был в каске, и нажал спуск. Выстрел оглушительно пронесся по лесу. Немец опрокинулся на спину, как от сильного толчка в грудь, не крикнув, не взмахнув руками, а его товарищ как будто согнулся и как кошка бросился в лес. Над моим ухом раздалось еще два выстрела, и он упал в кусты, так что видны были только его ноги.

«А теперь айда!» — шепнул взводный с веселым и взволнованным лицом, и мы побежали. Лес вокруг нас ожил. Гремели выстрелы, скакали кони, слышалась команда на немецком языке. Мы добежали до опушки, но не в том месте, откуда пришли, а много ближе к врагу. Надо было перебежать к перелеску, где, по всей вероятности, стояли неприятельские посты.

После короткого совещания было решено, что я пойду первым, и если буду ранен, то мои товарищи, которые бегали гораздо лучше меня, подхватят меня и унесут. Я наметил себе на полпути стог сена и добрался до него без помехи. Дальше приходилось идти прямо на предполагаемого врага. Я пошел, согнувшись и ожидая каждую минуту получить пулю вроде той, которую сам только что послал неудачливому немцу. И прямо передо мной в перелеске я увидел лисицу. Пушистый красновато-бурый зверь грациозно и неторопливо скользил между стволов. Нечасто в жизни мне приходилось испытывать такую чистую, простую и сильную радость. Где есть лисица, там, наверное, нет людей. Путь к нашему отступлению свободен».

Могу засвидетельствовать: все здесь достоверно и правдоподобно. Не раз я испытывал подобное описанному в этом отрывке — и ту «боязнь упустить великолепную добычу», и тот молодой азарт, который охватывает разведчика, заставляя его забывать об опасности и даже смерти, который охватывал нас при погонях за нами противника. И даже чисто тактический прием: уходить от погони, не удаляясь от противника, а, немного отбежав в сторону, идти поближе к позициям противника, что вводит в заблуждение преследователей, которые всегда думают, что убегающий стремится только к своим позициям. И вот то, что группа в момент преследования шла не в сторону своих позиций, а ближе к немецким, это подчеркивает их опытность и умелость. И очень точно передано ощущение, когда приближаешься к тому месту, в котором может оказаться враг, и ждешь неожиданного рокового для себя выстрела. И, наконец, совершенно достоверное описание «простой и сильной радости» после того, когда опасность миновала, когда становится ясно, что ты остался жив и что все трудности позади.

А вот другой случай: «Вызвали охотников идти в ночную пешую разведку, очень опасную, как настаивал офицер.

Человек десять порасторопнее вышли сразу; остальные, потоптавшись, объявили, что они тоже хотят идти и только стыдятся напрашиваться. Тогда решили, что взводный назначит охотников. И таким образом были выбраны восемь человек, опять-таки побойчее. В числе их оказался и я...

Мы решили пробраться в деревню и, если возможно, забрать какого-нибудь разведчика живьем. Светила полная луна, но, на наше счастье, — она то и дело скрывалась за тучами. Выждав одно из таких затмений, мы, согнувшись, гуськом побежали в деревню, но не по дороге, а в канаве, идущей вдоль нее. У околицы остановились. Отряд должен был оставаться здесь и ждать, двум охотникам предлагалось пройти по деревне и посмотреть, что делается за нею. Пошли я и один запасной унтер-офицер, прежде вежливый служитель в каком-то казенном учреждении, теперь один из храбрейших солдат считающегося боевым эскадрона. Он по одной стороне улицы, а я по другой. По свистку мы должны были возвращаться назад.

Вот я совсем один, посреди молчаливой, словно притаившейся деревни, из-за угла одного из домов перебегаю к углу следующего. Шагах в пятидесяти мелькает крадущаяся фигура. Это мой товарищ. Из самолюбия я стараюсь идти вперед него, но слишком торопиться все-таки страшно... В ту же минуту передо мной вырисовывается человеческая фигура. Она вглядывается в меня и тихонько свистит каким-то особенным, очевидно, условным свистом. Это враг, столкновение неизбежно. Во мне лишь одна мысль, живая и могучая, как страсть, как бешенство, как экстаз: я его или он меня? Он нерешительно поднимает винтовку, я знаю, что мне стрелять нельзя, врагов много поблизости, и бросаюсь вперед с опущенным штыком. Мгновение — и передо мной никого. Может быть, враг присел на землю, может быть, отскочил. Я останавливаюсь и начинаю всматриваться. Что-то чернеет. Я приближаюсь и трогаю штыком — нет, это бревно. Что-то чернеет опять. Вдруг сбоку от меня раздается необычайно громкии выстрел, и пуля ноет обидно близко перед моим лицом. Я оборачиваюсь, в моем распоряжении несколько секунд, пока враг будет менять патрон в магазине винтовки. Но уже из окопов слышится противное харканье выстрелов — тра, тра, тра, и пули свистят, ноют, визжат.

Я побежал к своему отряду. Особенного страха я не испытывал, я знал, что ночная стрельба недействительна, и мне только хотелось проделать все как можно правильнее и лучше. Поэтому, когда луна осветила поле, я бросился ничком и так отполз в тень домов, там уже идти было почти безопасно. Мой товарищ, унтер-офицер, возвратился одновременно со мной. Он еще не дошел до края деревни, когда началась стрельба. Мы вернулись к коням. В одинокой халупе обменялись впечатлениями, поужинали хлебом и салом, офицер написал и отправил донесение, и мы вышли опять посмотреть, нельзя ли что-нибудь устроить. Но увы! — ночной ветер в клочья изодрал тучи, круглая, красноватая луна опустилась над неприятельскими позициями и слепила нам глаза, нас было видно, как на ладони, мы не видели ничего. Мы готовы были плакать с досады и, назло судьбе, все-таки поползли в сторону неприятеля. Луна могла же опять скрыться, или мог же нам встретиться какой-нибудь шальной разведчик! Однако ничего этого не случилось, нас только обстреляли, и мы уползли обратно, проклиная лунные эффекты и осторожность немцев. Все же добытые нами сведения пригодились, нас благодарили, и я получил за эту ночь Георгиевский крест».

Еще раз мне хочется засвидетельствовать очень точное описание действий опытных, умелых разведчиков. По нашим понятиям, здесь описана попытка захватить языка и достоверно изложена тактика действий. И даже то, что луну разведчики в той войне ругали за то, что она не позволяет подкрасться незамеченными, и то, что они все же идут, освещенные этой луной, потому что задание надо выполнять, все это необычайно похоже на наши действия. Думаю, что не совсем прав Гумилёв в том, что именно за эту ночь ему был дан Георгиевский крест. То, что сведения их пригодились, и то, что они давали командованию возможность узнать, где находится противник, это само собой, но, видимо, крест ему все-таки дали и за многие другие смелые действия, которые предшествовали описанной здесь попытке взять «языка». Одновременно с Георгиевским крестом Гумилёв получил звание ефрейтора.

В «Записках кавалериста» таких эпизодов много, по сути дела, они есть в каждой газетной публикации, и мне кажется, что среди них нет ни одного выдуманного, а все пережиты самим Гумилёвым. Да, собственно, Гумилёв и не скрывается за каким-то другим героем, ведущим рассказ, а впрямую называет свою фамилию. В одном из эпизодов, когда в нейтральной зоне оставался товарищ, именно его, Гумилёва, посылает командир искать раненого. «Наконец прискакал и левый дозорный. Он приложил руку к козырьку и молодцевато отрапортовал офицеру: «Ваше сиятельство, германец наступает слева... И я ранен». На его бедре виднелась кровь. «Можешь сидеть в седле?» — спросил офицер. «Так точно, пока могу!» «А где же другой дозорный?» «Не могу знать; кажется, он упал». Офицер повернулся ко мне: «Гумилёв, поезжайте, посмотрите, что с ним?» Я отдал честь и поехал прямо на выстрелы». Дальше описывается, как Гумилёв нашел товарища и, выполнив приказ офицера, вернулся с этим разведчиком к своему взводу.

За отличие в боях Гумилёв был произведен в унтер-офицеры, а 25 декабря его награждают вторым Георгиевским крестом уже III степени. Весной, а именно в марте 1916 года, опять-таки за отличие в боях и личное мужество, Николай Гумилёв произведен в прапорщики. В те годы прапорщик было офицерским званием и соответствовало нашему сегодняшнему званию младшего лейтенанта. С получением офицерского чина Гумилёв получил и новое назначение, в Пятый гусарский Александрийский полк, куда он и прибыл в апреле 1916 года.

Несмотря на трудности и опасности, Гумилёв все еще не прозрел и, размышляя о войне, находится в угаре шовинистических заблуждений. В письме жене от 16 июля 1915 года он пишет:

«Мы все воюем, хотя теперь и не так ожесточенно. За б-е и 7-е наша дивизия потеряла до 300 человек при 8 офицерах, и нас перевели верст за пятнадцать в сторону. Здесь тоже беспрерывный бой...

Здесь каждый день берут по несколько сот пленных, все германцев, а уж убивают без счету, здесь отличная артиллерия и без счету снарядов. Солдаты озверели и дерутся прекрасно».

Из письма Ахматовой от 25 июня 1915 г.:

«Ты знаешь, я не шовинист. И, однако, я считаю, что сейчас, несмотря на все отходы, наше положение ничем не хуже, чем в любой из прежних моментов войны. Мне кажется, я начинаю понимать, в чем дело, и больше, чем когда-либо, верю в победу».

И даже мать, переживающую за него, не щадит ослепленный своими страстями (из письма ей от 2 августа 1916 г.):

«Представь себе человек сорок офицеров, несущихся карьером без дороги, под гору, на гору, через лес, через пашню, и вдобавок берущих препятствия: канавы, валы, барьеры и т.д. Особенно было эффектно одно — посредине очень крутого спуска забор и за ним канава. Последним раз на нем трое перевернулись с лошадьми. Я уже два раза участвовал в этой скачке и ни разу не упал...»

Вот так — триста убитых за два дня, «солдаты озверели», «убивают без счету», трое перевернулись с лошадьми, и все это «эффектно» и с «верой в победу».

В гусарском полку Гумилёв был до августа 1916 года, каких-либо описаний и воспоминаний самого Гумилёва об этих днях службы нет. Приведу лишь рассказ штаб-ротмистра Посажного:

«Однажды, идя в расположение четвертого эскадрона по открытому месту, штаб-ротмистры Шахназаров, я (Посажный, — В. К.) и прапорщик Гумилёв, были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и я быстро спрыгнули в окоп. Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папироску, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость — стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями». Этот поступок очень в характере Гумилёва, бравада всегда была ему свойственна.

В августе 1916 года прапорщик Гумилёв откомандирован в Николаевское кавалерийское училище для держания экзамена на следующий офицерский чин. В этом училище он пробыл до октября 1916 года, но экзамен не выдержал. По каким причинам это произошло, неизвестно, но имеющиеся материалы о том, что в эти месяцы Гумилёв оказался в лазарете, дают возможность предположить, что экзамен он не выдержал из-за того, что заболел. Во время лечения в лазарете Гумилёв писал стихи и встречался с навещавшими его петербургскими друзьями.

В том же 1916 году вышла пятая по счету книга стихов Гумилёва, которую он назвал «Колчан». В нее были включены и некоторые стихи, написанные уже в годы войны.

Вот несколько строк из стихотворения «Наступление»:

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели.
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой.
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей.
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Несмотря на то, что Гумилёв, как разведчик, прошел через самые опасные рубежи войны — видел не раз смерть в глаза, испытал все тяготы фронтовой окопной жизни, он не утратил, не растерял своей романтической одухотворенности.

Как мы уже говорили, Гумилёв был представителем своего класса, разделял идеи и взгляды того общества, к которому принадлежал, поэтому вполне естественно, что и в его стихах отразились монархические взгляды и соответствующее отношение к войне. Он воспринимает войну как дело справедливое и благородное.

Об этом свидетельствуют хотя бы такие строки:

И в дни прекраснейшей войны,
Которой кланяюсь я земно,
К которой завистью полны
И Александр и Агамемнон.
Когда все лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово.
Вся сила духа, доблесть рас
Свои разрушила оковы...

В мае 1917 года Гумилёв получает назначение в экспедиционный корпус, который находился на западе, в расположении союзных войск. Путь Гумилёва лежал через

Финляндию, Швецию, Норвегию и Лондон. В Лондоне он задержался на несколько дней, встречался со своими старыми приятелями, и они даже успели познакомить его с некоторыми английскими литераторами.

В июле 1917 года Гумилёв в Париже. Об этой его службе мало что известно, но и малая осведомленность дает мне основание высказать ранее никем не выдвигавшееся предположение, что Гумилёв служил в русской разведке. Основанием для такой гипотезы является то, что на фронте он был разведчиком, и то, что в Париже и позднее, в Лондоне, Гумилёв был связан с военными атташе. Это предположение я не могу подкрепить неопровержимыми документами, но есть бумаги, косвенно его подтверждающие, хотя бы служебная «Записка об Абиссинии», написанная рукой Гумилёва. Это информационный документ, характеризующий мобилизационные возможности Абиссинии для пополнения войск союзников, она Гумилёвым так и названа: «Записка относительно могущей представиться возможности набора отряда добровольцев». Подробно и со знанием дела Гумилёв излагает мобилизационные возможности абиссинских племен. Записка эта написана Гумилёвым на французском языке и, очевидно, использовалась как русским, так и французским командованием.

И вот еще одно свидетельство: в Лондоне Гумилёв получает деньги на возвращение в Россию не от кого-нибудь, а именно «от военного агента в Великобритании». В документе так и написано: «Выдано взаимообразно военным агентом в Великобритании прапорщику Гумилёву на возвращение в Россию пятьдесят четыре (54) фунта стерлингов...» И после расчета выдаваемых денег на различные отрезки пути подпись «Помощник военного агента в Великобритании генерал-майор Дьяконов, 10/23 января 1918 года, Лондон».

Наряду с военными делами, Гумилёв не бросал и литературные свои занятия. Друзья называли его в то время непоседой, он много бродил по Парижу, который хорошо знал и любил, встречался с земляками, находившимися здесь, и у него даже разгорелась новая любовь к Елене Д. — полуфранцуженке, полурусской. Он называл ее «синей звездой» и написал ей в альбом целый цикл стихов. В Париже, а затем и в Лондоне, Гумилёв работал над трагедией на византийские темы «Отравленная туника» и одновременно над повестью «Военные братья». Ни Париж, ни Лондон, ни дела и заботы, пережитые здесь, не отразились на литературном творчестве Гумилёва, он по-прежнему витает в отвлеченных, придуманных им романтических мирах. Только стихи в альбом Елены Д. были чисто любовной лирикой.

В апреле 1918 года Гумилёв покидает. Лондон и направляется в Петербург через Мурманск — в то время это был единственный путь в обход фронтов для возвращения на родину.

В мае 1918 года революционные волны бушевали в Петрограде. Но все же самые бурные, самые напряженные дни Октябрьской революции 1917 года и последовавшие за ними революционные перемены произошли, когда Гумилёв находился за границей. Многие исследователи его жизни и творчества говорят, что Гумилёв был оторван от революционных событий, не понимал их, и поэтому случилось то трагическое событие, которое оборвало его жизнь. На мой взгляд, это предположение не совсем верно. Гумилёв, вернувшись на Родину, продолжал жить в своем литературном кругу. В том же году произошел окончательный разрыв с Анной Ахматовой, они официально оформили свой развод. Но Гумилёв не был ни в состоянии подавленности, ни растерянности. Как и положено молодому человеку, он вскоре влюбился и уже на следующий год после развода женился на Анне Николаевне Энгельгард, дочери литератора, которая была очень красива. В 1920 году у молодых супругов родилась дочь Елена.

Гумилёв с головой ушел в литературную жизнь, по которой он соскучился за годы войны и пребывания за границей. Он читает лекции, ведет литературные занятия в институте истории искусств и во всевозможных, часто возникавших в те дни студиях. Например, в студии Балтфлота, в Пролеткульте. Он был членом редколлегии издательства «Всемирная литература», которой руководил Горький, редактировал там поэтическую серию, много занимался переводами, перевел балладу Роберта Саути, «Поэму о старом моряке» С. Кольриджа. В те годы вышли «Баллады о Робине Гуде», многие из них переведены Гумилёвым, а предисловие написано было Горьким. Вместе с Батюшковым и Чуковским Гумилёв составляет книгу о принципах художественного перевода.

Вскоре после возвращения Гумилёв переиздает сборники своих стихов «Романтические цветы» и «Жемчуга», пересмотрев, поправив и дополнив их. В том же 1918 году издан его новый, шестой сборник. «Костер», в который вошли стихи, написанные в 1916—1917 годах.

В 1921 году Гумилёв ездил в Крым. В Севастополе он издал сборник «Шатер», куда вошли стихотворения, написанные до 1921 года. В нем преобладают романтические стихи; хотя они и написаны в последние годы, но они в стиле «старого» Гумилёва. И посвящение говорит о прежних странствиях Гумилёва: «Памяти моего товарища в африканских странах Николая Леонидовича Сверчкова». И сами названия стихотворений напоминают о них же: «Красное море», «Египет», «Сахара», «Суэцкий канал», «Абиссиния», «Замбези» и т.д., и т.п.

В начале двадцатых годов Николай Гумилёв был весьма популярен среди поэтов Петрограда. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что именно он, Гумилёв, в феврале 1921 года был избран вместо Блока руководителем Петербургского отделения Всероссийского союза поэтов.

Отношения Гумилёва и Блока всегда были уважительными, но не были дружескими. Правильнее сказать, что в разные годы они были разные. Вс. Рождественский, присутствовавший при одном из разговоров двух поэтов, пишет следующее:

«Они явно недолюбливали друг друга, но ничем не выказывали своей неприязни. Более того, каждый из разговоров казался тонким поединком вежливости и безукоризненной любезности. Собеседник Блока рассыпался в изощренно иронических комплиментах. Блок слушал сурово и с особенно холодной ясностью, несколько чаще, чем нужно, произносил имя и отчество оппонента, отчеканивая каждую букву, что само по себе звучало чуть ли не оскорблением.

Однажды после долгого и бесплодного спора Гумилёв отошел в сторону, явно чем-то раздраженный.

— Вот, смотрите, — сказал он. — Этот человек упрям необыкновенно. Мало того, что он назвал мои стихи «стихами.только двух измерений». Он не хочет понимать и самых очевидных истин. В этом разговоре он чуть не вывел меня из равновесия.

— Да, но вы беседовали с ним необычайно почтительно и ничего не могли ему возразить.

— А что бы я мог сделать? Вообразите, что вы разговариваете с живым Лермонтовым. Что бы вы могли ему сказать, о чем с ним спорить?»

В дневниках Блока часто встречается имя Гумилёва, чаще всего по поводу их совместной работы в издательстве «Всемирной литературы». В книге К. Чуковского об А. Блоке, в том месте, где он пишет о работе редколлегии этого издательства, сказано, что заседания порой длились целый день. Блок говорил на самих заседаниях немного.

«Чаще всего, — пишет Чуковский, — Блок говорил с Гумилёвым. У обоих поэтов шел нескончаемый спор о поэзии. Гумилёв со своим обычным бесстрашием нападал на символизм Блока:

— Символисты — просто аферисты. Взяли гирю, написали на ней десять пудов, но выдолбили середину, швыряют гирю и так и сяк, а она пустая».

Блок всегда парировал не менее остроумно. Это не были праздные разговоры, пикировка остроумных писателей, спор шел принципиальный, свидетельство тому его публичное продолжение в печати. Вот что в 1921 году А. Блок (уже больной, за три месяца до смерти) пишет в своей статье «Без божества, без вдохновенья», почти полностью направленной против теорий и поэзии Гумилёва:

«Н. Гумилёв вещает: «Поэтом является тот, кто учтет все законы, управляющие комплексом взятых им слов. Учитывающий только часть этих законов будет художником-прозаиком, а не учитывающий ничего, кроме идейного содержания слов и их сочетаний, будет литератором, творцом деловой прозы...

Н. Гумилёв и некоторые другие «акмеисты», несомненно, даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма; они спят непробудным сном без сновидений; они не имеют, не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще; в своей поэзии (а следовательно, и в себе самих) они замалчивают главное, единственно ценное — душу.

Если бы они все развязали себе руки, стали хоть на минуту корявыми, неотесанными, даже уродливыми и оттого больше похожими на свою родную, искалеченную, сожженную смутой, развороченную разрухой страну! Да нет, не захотят и не сумеют, они хотят быть знатными иностранцами, цеховыми и гильдейными; во всяком случае, говорить с каждым и о каждом из них серьезно можно будет лишь тогда, когда они оставят свои «цехи», отрекутся от формализма, проклянут все «эйдолологии» и станут самими собой».

Многие знавшие в эти годы Гумилёва говорят о том, что он избегал говорить о политике и не высказывал своих, несомненно, монархических убеждений, но и революцию или всего, что происходило вокруг него в те дни, не осуждал. Он считал себя поэтом, жил литературой, весь был в литературных замыслах, спорах, увлечениях. Да и количество изданных за очень короткое время сборников, сделанных переводов, подготовленных переизданий, выступлений, лекций свидетельствует о том, что Гумилёв полностью отдался работе, заботам о семье и старался быть подальше от политики.

Последний сборник стихов, который вышел в 1921 году, Гумилёв назвал «Огненный столп». В этот сборник вошли стихи, написанные после возвращения на Родину, в период самых напряженных революционных перемен в России. Здесь стихи уже совсем другого Гумилёва. Он отходит от им же придуманного акмеизма. С одной стороны, он становится ближе к реальной жизни, всматривается в нее, старается понять, а, с другой стороны, не понимая эту жизнь, не понимая ее прогрессивных перемен, он опять-таки уходит в иной мир. Но если раньше это был романтический мир героического и прекрасного, то теперь, не находя в окружающих событиях ничего воодушевляющего его лично, поэт уходит в мистику, как бы возвращается к символизму, к его туманности. Первая группа стихов, где Николай Гумилёв пристально всматривается в себя — не условного, романтического, а участника всего происходящего, можно проиллюстрировать стихотворением «Память» .

Память, ты слабее год от году,
Тот ли это или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
. . . . . . . . . . . .
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной страны...
Крикну я... но разве кто поможет, —
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.

Здесь уже, как видим, и мир реальный, и воспоминания конкретные (даже о двух Георгиях), и думы вытекают тоже из сегодняшних страданий и устремлений.

В этом отношении особенно показательно для состояния духа Гумилёва в те дни стихотворение «Заблудившийся трамвай». Уже сам рожденный поэтом образ заблудившегося трамвая, сошедшего с железного, казалось бы, раз навсегда определенного пути, свидетельствует, что в глазах Гумилёва его собственная жизнь и вообще вся жизнь сошла с рельсов, что происходит нечто непонятное и странное. А душевное его состояние очень хорошо видно из строфы:

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.

Поэт и занят поисками этой Индии Духа, где можно обрести спокойствие, равновесие, почувствовать твердую почву, которая у него явно уходит из-под ног.

Прежняя жизнь, старый мир все еще живут в душе Гумилёва, но теперь уже только как сладкие воспоминания. В этом же сборнике мы найдем стихотворения в прежнем роде—«Подражание персидскому», «Пьяный дервиш», «Леопард», «Дева-птица» и другие. Но все это, как говорится, пройденный этап, это только услада для страдающей души. Жизнь с ее трагическими и нелегкими реалиями заставляет Гумилёва все чаще и глубже всматриваться в самого себя и осознавать, что же происходит с ним самим и со всем окружающим.

«Огненный столп» Гумилёв успел только собрать и подготовить к печати (он посвятил его своей второй жене — Анне Николаевне)., а вышла книга уже после смерти Гумилёва, небольшим тиражом, всего тысяча экземпляров, да в то время вообще тиражи поэтических сборников были небольшие.

В стихотворениях, составивших «Огненный столп», Гумилёв, несомненно, достиг вершины поэтического мастерства.

В «Огненном столпе» Гумилёв как бы предчувствует, что с ним должно произойти что-то недоброе. Он, как в его стихотворении «Заблудившийся трамвай», не ведает, куда идти. Ему «трудно дышать и больно жить», и он даже не знает, где она, эта «Индия Духа», где можно было бы скрыться от окружающей непонятной и чуждой действительности. Кроме поворота к реальной жизни, к которой Гумилёв впервые так вплотную подошел, этот сборник отличен еще большой эмоциональной силой. Прежде в его стихах она тоже чувствовалась, но там она казалась несколько искусственной, восторженно-романтической, теперь же Гумилёв пишет из глубины сердца, без всяких фантазий, здесь Гумилёв страдающий — страдающий искренне и честно.

Мы подошли к завершающему, самому трудному для описания периоду жизни поэта. Некоторые исследователи объясняют неожиданный конец жизни Гумилёва тем, что он не понял происходящего, заблудился в вихре политических событий и революционных перемен и поэтому, якобы не поняв всего этого, случайно попал в число заговорщиков против революции. Другие, наоборот, утверждают, что Гумилёв, как человек, не принявший революционные изменения, вполне естественно шел к такой развязке, его участие в заговоре подтверждает это, а другого пути при его убеждениях они просто не видят. Существует еще точка зрения, объясняющая рост «второй популярности» Гумилёва не как поэта, а как человека, «безвинно пострадавшего» от Советской власти.

Не берусь выступать в роли арбитра, не зная подробностей дела, не будучи знакомым с материалами следствия, но короткое сообщение в газете, где изложена вина Гумилёва, за которую он был осужден, дает основания для некоторых рассуждений.

Гумилёв был арестован 3 августа 1921 года по обвинению в участии в заговоре контрреволюционной Петроградской боевой организации, возглавляемой сенатором В. Н. Таганцевым. В «Петроградской правде» 1 сентября 1921 года в статье «О раскрытии в Петрограде заговора против советской власти» говорилось о многих контрреволюционных делах этого заговора и о степени виновности каждого из шестидесяти одного участника.

Повторяю: не берусь судить о степени виновности Гумилёва, но и невиновности его суд не установил. В те годы, когда был осужден Гумилёв, были и открытые суды (например, в 1924 году судебный процесс по делу Савинкова, проходивший в Москве в Колонном зале, широко освещался в печати, Савинкову была дана возможность выступать на суде и давать письменные материалы для прессы). О заговоре Таганцева тоже, как видим, было подробное сообщение в газете.

Про Гумилёва, в частности, сказано следующее:

«Гумилёв Николай Степанович, 35 лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства «Всемирная литература», беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской боевой организации, активно содействовал в составлении прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент выступления группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».

Не ставя под сомнение решение суда, хочу высказать просто логические суждения по поводу обстоятельств, в которых оказался Гумилёв.

Он был офицером. Звание накладывает своеобразный отпечаток на поведение, образ жизни и общение людей военных. Советские офицеры отказались от многих традиций, которые не могут быть свойственны Советской Армии. Но мне, бывшему советскому офицеру, понятно, например, почему до революции офицеры за оскорбление словом, не говоря уж об оскорблении действием, вызывали на дуэль, лишались жизни, сберегая свою честь. Понимая это, я представляю себе Гумилёва, к которому, очевидно, пришли его друзья или бывшие сослуживцы-офицеры и, зная его как человека своего круга, предложили, видимо, участвовать в заговоре и для начала написать прокламацию. Но, насколько мне известно, он эту прокламацию не написал. Не знаю, что ему помешало: не хотел или не успел? Дальше в обвинении сказано «обещал связать». Но обещал, опять-таки исходя из этих чисто офицерских отношений; он просто не мог отказать сотоварищам, даже и не будучи их единомышленником. По старой дружбе обещал. Но в газете ведь не сказано, что он это обещание выполнил. Еще известно, что при аресте у Гумилёва были взяты из письменного стола деньги, именно те деньги, которые были ему отпущены «на технические надобности». А если деньги были изъяты, следовательно, Гумилёв просто не успел осуществить или оплатить какое-то дело, на которое предназначались эти деньги. Но самое убедительное, на мой взгляд, доказательство вероятной лояльности Гумилёва в том, что у него нет антисоветских стихотворений. Ни одного! И это говорит об очень многом. Мне думается, что если даже Гумилёв был виноват и если мои мотивы для его реабилитации и неубедительны, то Родина может его помиловать — есть и такая форма прощения пусть даже совершенному преступлению.

Кстати, очень четко и определенно высказывался по этому поводу Константин Симонов:

«...некоторые литераторы предлагали чуть ли не реабилитировать Гумилёва через органы советской юстиции, признать его, задним числом, невиновным в том, за что его расстреляли в двадцать первом году. Я лично этой позиции не понимаю и не разделяю. Гумилёв участвовал в одном из контрреволюционных заговоров в Петрограде — этот факт установленный... Примем этот факт как данность. История есть, история.

Но, назвав все вещи своими именами, издадим при этом избранные стихи Гумилёва, потому что он написал много хороших стихов и нисколько не враждебных нам стихов и сделал много замечательных переводов и потому что нельзя писать историю русской поэзии XX века, не упоминая о Гумилёве, о его стихах, о его критической работе как автора книги о русской поэзии, о его взаимоотношениях с Блоком, с Брюсовым, с другими выдающимися поэтами».

Конечно, было много ученых, писателей и военных, которые в грозовые дни революции в конце концов поняли смысл происходящих изменений и не только осознали их необходимость, но и перешли на сторону партии, осуществляющей революционные преобразования. Назову только нескольких: писатель граф Алексей Николаевич Толстой, ученый, академик с 1907 года Иван Петрович Павлов, из военной среды — полковник царской армии Александр Ильич Егоров, полковник генерального штаба Борис Михайлович Шапошников — оба впоследствии ставшие Маршалами Советского Союза, тысячи бывших офицеров царской армии.

В общем, не «дело» Гумилёва и не степень его виновности хотелось мне проанализировать в этой статье. Главное для меня — личность поэта, который вошел в русскую литературу. Он был, есть и будет жить в ней независимо от любых конъюнктурных, временных наслоений.

Есть стихи Гумилёва. Очень многие их помнят и любят, это неоспоримый факт. Свидетельство тому и вышедшие недавно подборки стихов Гумилёва в «Литературной России», в журнале «Огонек», письма Ахматовой Гумилёву и его стихи периода его женитьбы на Ахматовой в «Новом мире». Ну, и более солидная дань памяти — книга «Избранное» Н. Гумилёва, которая готовится сейчас, в 100-летнюю годовщину со дня рождения поэта.

То, что успел написать Гумилёв, осталось в памяти многих и многих, любящих отечественную поэзию. Сто лет — целый век прожил в нашей литературе замечательный, оригинальный поэт Николай Гумилёв. Он прожил этот век по-своему, и как поэт, и как человек. И вековой рубеж, который мы отмечаем в этом году, не является, конечно, той гранью, за которой завершится его писательская судьба.