Поэт-рыцарь
Блок умер от цинги, в сущности от голода, в сущности от большевиков. Гумилёв расстрелян большевиками. Я не знал его политических убеждений — но я не удивился: Гумилёв был рожден героем и мужчиной.
Он пел немногим — будущее поймет, какой необыкновенный поэт погиб с ним для России. Идею заметить доступнее, чем чистую красоту, которой никаких идей не нужно, она — загадка. Гумилёв — чистая красота, красота неожиданных, до боли обжигающих переливов сапфиров, топазов, яхонтов. Сапфиры, топазы, яхонты — это все слова, образы, звуки и их обычные сочетания поэт чуточку как будто передвинул, начал что-то немного не так, как будто странно. А от этого рождаются совсем новые миры. Кто не вхож в красоту — тому Гумилёва объяснить так же невозможно, как слепому разницу цветов. Гумилёв прежде всего рыцарь. Ходила легенда, что гимназистом Гумилёв крал розы с опасностью жизни — для Нее в царских садах. Он читает свои стихи «драконам, водопадам и облакам». В предвоенное время он казался то вышедшим из слишком древних времен, то зараженным декадентской экзотикой. Переводчик Теофиля Готье, он как-то походя упоминал в стихах о картинах абиссинских мастеров и о мехах пантер «мне нравились их пятна». В его несколько гнусавом и нарочитом чтении можно было заподозрить напыщенность. Но все это было неверно. Все причудливые изгибы таланта Гумилёва были им самим, а следовательно, имели право существовать.
Помню, какая дрожь непонятного счастья пробежала по мне, когда я прочел:
Твой лоб в кудрях отлива бронзы
Глаза как сталь твои остры
Тебе задумчивые бонзы
В Тибете ставили костры.
Когда Тимур в унылой злобе
Народы бросил к их мете
Тебя несли в пустыне Гоби
На боевом его щите.
И ты вступила в крепость Агры
Светла как древняя Лилит
Твои веселые онагры
Звенели золотом копыт...
Но рот твой вырезанный строго
Таил такую смену мук
Что я в тебе увидел Бога
И робко выронил свой лук.
Толпа рабов твоих метнулась,
Спеша, волнуясь и крича,
И ты лениво улыбнулась
Стальной секире палача,
Кто не понимает жуткого смысла, каких-то неопределимых прозрений в строках:
«Тебя несли в пустыне
Гоби На боевом его щите»...
тот не сможет остановиться в Эрмитаже перед двумя золотыми туфельками у постели рембрандтовской Данаи, в которых, казалось, одних воплотилась красота мира сего.
Центральное произведение первого периода гумилёвской лирики — это его «Капитаны». — «По полярным морям и по южным шелестят паруса их кораблей».
Быстрокрылых ведут капитаны —
Открыватели новых земель
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
Чья не пылью затерянных хартий —
Солью моря пропитана грудь.
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт.
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт.
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Гумилёв был одним из таких капитанов, открывал страны «куда не ступала людская нога» и где — в не открытом еще до конца мире: «нежен у девушек профиль лица». Детская нежность с женщинами свойственна грубым по наружному виду капитанам. И недаром Гумилёв любит Беатриче.
Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.
И дальше о Росетти:
Жил беспокойный художник
В мире лукавых обличий
Грешник, развратник, безбожник
Но он любил Беатриче.
Странные грезы поэта
В сердце его прихотливом
Стали потоками света
Стали шумящим приливом.
Когда пришла война, Гумилёв нашел себя и преобразился. Один за другим появились три Георгия на его защитной гимнастерке и лицо — необыкновенное, — вышедшее точно откуда-то из Египта — стало одухотворенно покойным.
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей ни бед?
Не мечтать об огнезорном бое
О рокочущей трубе побед?
Он принял войну как великое очищающее начало жизни и ему было понятно ликующее изображение воинств на старинных русских иконах. «Золотое сердце России мерно бьется в груди моей». И если наш потомок захочет узнать из стихов, что переживала в войне патриотическая часть русского интеллигентного общества — он прочтет этот замечательный памятник — военные стихи Гумилёва, где замечен и священник в рясе дырявой, умиленно поющий псалом, и страна, которая из рая стала логовищем огня, и могильный холм.
Пронеся целым свой дух через войну — Гумилёв преобразился и в стихах. В поэме «Гондла» и «Костре» — он уже классик. Приведу такие почти пушкинские стихи:
В час моего ночного бреда
Ты возникаешь пред глазами.
Самофракийская победа
С простертыми вперед руками.
Спугнув безмолвие ночное,
Рождает головокруженье
Твое летящее, слепое,
Неудержимое влеченье.
В твоем безумно-светлом взгляде
Несется что-то пламенея...
И наши тени мчатся сзади
Поспеть за нами не умея.
Ушли Блок и Гумилёв, где-то мучаются Анна Ахматова и Кузмин. Какие дорогие имена. Можно сказать словами Ахматовой:
Думали нищие мы — нету у нас ничего!
А как стали терять одно за другим
Так что каждый стал день поминальным днем!
Стали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о прошлом нашем богатстве.
Если бы большевики сделали только это дело — умертвили Блока и Гумилёва, то и тогда примирения с ними, убийцами лучшего, что дала Россия за последние годы, — не может быть.