Содержание

О Гумилёве... / Стихи

В статье проанализирована субъектная структура стихотворения Гумилёва «Память». Основу статьи составляет рассмотрение динамики взаимодействия субъектных форм и реализующей ее системы местоименных отношений. Анализ ориентирован на выявление контекстов, актуальных в сфере авторского сознания в период «позднего» творчества Гумилёва.

Целью предлагаемой статьи является рассмотрение субъектной структуры стихотворения Н. С. Гумилёва «Память», а также определение (с учетом полученных результатов анализа субъектных форм) позиции автора, ее аспектов, нашедших выражение в тексте произведения.

«Память» - одно из наиболее известных стихотворений Н. Гумилёва, вошедшее в поэтический сборник «Огненный столп» (1921), в большинстве случаев получает сходную трактовку: «душевная исповедь» [Минский, 1990, с. 170], обобщенная «история жизненного пути» и «работы самосознания лирического героя» [Мстиславская, 1996, с. 179] видятся в качестве основы лирического сюжета произведения. Вместе с тем немалое значение имеет признание факта семантической «многомерности», «намеренного» (Н. А. Богомолов) усложнения поэтического содержания, получивших свое наибольшее развитие именно в лирике «Огненного столпа». В этой связи стихотворение «Память», как и подавляющее большинство вошедших в «Огненный столп» произведений, может считаться своего рода «развернутой неразрешимой загадкой, сформулированной характерным для Гумилёва образом, в рамках отчетливой формальной структуры, обманно предрасполагающей к логической ясности и простоте» (курсив наш далее везде — А. Б.) [Gumilyov, 1999, р. 234-235].

Актуальность субъектного анализа «Памяти» обусловлена необходимостью выявления дополнительных, «контекстообразующих» значений, способных пролить свет на некоторые - наиболее «спорные», не поддающиеся однозначному истолкованию - фрагменты текста.

Рассмотрение «субъектных форм выражения авторского сознания» (термин Б. О. Кормана), их функции и соотношения в произведении способствует постижению творческой установки, позиции автора. Автор, понимаемый как художественная концепция, непосредственно в текст не входит — он «опосредован прежде всего субъектными формами выражения авторского сознания» [Корман, 1978, с. 8]. Нас в пределах настоящей работы интересуют прежде всего две формы: лирический герой и лирическое «мы». Лирический герой есть субъект и объект изображения одновременно; грамматическим показателем формы является местоимение 1-го лица единственного числа, а также личные формы глагола. В случае лирического «мы» субъект может совпадать с объектом, однако на первом плане здесь, как правило, круг явлений, передающий «убеждение во всеобщем характере закономерностей» [Корман, 1986, с. 19].

Обращение к практике «имманентного анализа» текста продиктовано характером материала, местом и ролью произведения в контексте сборника «Огненный столп»: «Память» формирует сюжетную заданно сть книги, ее основные темы и мотивы [Мстиславская, 1996, с. 179]. Кроме того, следует отметить, что стихотворение с достаточным основанием может быть рассмотрено в качестве яркого примера «раскрытия основной авторской мысли через систему субъектно-объектных отношений, нашедших выражение главным образом в местоимениях» [Лотман, 1972, с. 77], что способствует большей наглядности анализа. Уточним: Лотман говорит о конструктивной значимости элементов морфолого-синтаксического уровня в построении лирического сюжета, его «экспозиции» (сюжет в лирическом произведении стремится к изображению центрального «События - ...сути лирического мира» [Лотман, 1996, с. 107], при этом разворачивается он «не первично, а отраженно, через переживания героя» [Сильман, 1997, с. 8-9]), равно как и в формировании образа авторского «я» в целом.

«Память» Н. Гумилёва организована системой диалога сознаний, причем на первый план выходит сюжетная динамика местоименных отношений, в которых указанный диалог получает фиксированное закрепление.

Обратимся непосредственно к тексту «Памяти» и характеристике представленных субъектных форм.

Специфика лирического «мы». Начало стихотворения (как и его завершение) характеризуется наличием сознания лирического «мы» —самостоятельной субъектной формы (субъекта речи и субъекта сознания, на необходимость их разделения указывал Б. О. Корман [Корман, 1978, с. 8]). Вместе с тем, каковы границы указанного «мы»? Расширительное толкование «мы» как «всего человечества» [Ионова, 1989, с. 58] соответствует текстуальной установке на выражение определенной закономерности: «Мы меняем души, не тела» [Гумилёв, 1990, с. 258]. Однако очевидно, что в данном случае представлено не только сознание «автономного» субъекта, но и сумма сознаний: «не-я» и «я». Об этом свидетельствует завершение «Памяти» с переходом от личностной рефлексии к обобщающему выводу: «Крикну я, но разве кто поможет, // Чтоб душа моя не умерла? <ведь — А.Б .> // Мы, увы, со змеями не схожи, <и — А.Б> // Мы меняем души — не тела» [Там же. С. 259], что говорит о включенности сферы лирического «мы» в сферу «я». Кроме того, стихотворения «Слово» и, в особенности, «Шестое чувство», присутствующие в сборнике «Огненный столп», дают яркий пример видения сквозь призму «универсального» (обобщенного) лирического «мы». В «Памяти» же местоимением «мы» маркирован процесс осмысления субъектом («я») непреложного закона сопри-родности кругу вне-личного («не — “я”»), причем первое получает статус «высказываемого», второе - как «высказываемого», так и «высказывающегося». Этот элемент «раздвоения» должен учитываться при итоговой характеристике лирического «мы».

Дальнейшее развитие лирического сюжета связано с активизацией субъекта, получающего закрепление в местоименной форме 1-го лица единственного числа. Наиболее очевидным представляется вывод о наличии лирического героя («субъекта-для-себя»). Именно его воспоминания составляют сюжетно-композиционный стержень произведения.

Важно подчеркнуть следующее: начиная со ст. 5 «я» дистанцируется от «мы» и существует в тексте отдельно от «мы». Подобно тому, как двукратный повтор местоимения «мы» в первом четверостишии маркирует значимость сознания общечеловеческого «мы», интенсифицированное «я» (варьирование форм: «Ты расскажешь мне о тех, кто раньше // В этом теле жили до меня» [Там же. С. 258]) говорит о перемещении точки зрения в сферу героя. Обособленность сознания героя усилена тем, что в его высказывании (за исключением завершающих строк стихотворения) не делается никаких ссылок на восприятие, свойственное «мы». Воспоминание, иными словами, есть акт индивидуального сознания, касающееся личной судьбы, что легко проследить по тексту произведения. Сфера «мы» внеположна интересам «я».

Сознание «дистанцированного» «я» находится «внутри» сознания «мы», которое объемлет «я», создавая эффект «несвободы» (схема соотношения местоимений: «мы» — «я» — «мы»). Следовательно, «я» лирического героя автономно и одновременно зависимо, несвободно от «мы». «Мы», напомним, это человеческая общность, включающая «я» героя (и включенная в его сферу через ее осмысление в свете иерархических отношений). Актуализация сознания «мы», в таком случае, равносильна признанию безличных законов, действующих повсеместно, т. е. носит характер констатации общеизвестного факта и «афористично» по существу.

К свойствам лирического «мы» относятся на тематическом уровне: внеположность миру природы, видение невозможности телесного обновления («Мы меняем души, не тела»). В природном мире не обнаруживается понимания смерти («духовное» в природе слито с телесным), свойственной человеку интуиции будущего конца, «осознанной смертности», составляющей содержание сознания «мы». В то же время, человеку свойственно менять «души», иными словами, запечатлен разрыв телесного и духовного как конститутивное качество человеческого «мы».

Таким образом, развитие лирического сюжета приводит к формированию оппозиции, разделяющей сознание героя на «”я” — внутреннее» (в дальнейшем Я1 — воспоминания героя, его прошлое, настоящее и будущее) и «”я” — внешнее» (Я2 — «я» как часть общности, «точка приложения» закономерностей). Причем Я2 включает в себя Я1, последнее же служит своего рода «подтверждением» интуиции, актуализированной сознанием «мы» (наличие неотменимых закономерностей). Схематически соотношение местоимений выглядит следующим образом: МЫ/Я2 (Я1/ОН); схема фиксирует отношение тождества-различия, характеризующее указанные типы сознания в тексте.

Неоднородность «Я». Предшествующие настоящему моменту (ст. 41-44) «воплощения» Я1 переданы в местоименных формах 3-го лица: «Вот кого он взял себе в друзья», «Говорил, что жизнь - его подруга...» Обращение героя к своему прошлому приобретает характер повествования о «другом». Следует отметить, что в границах текста, «закрепленных» за Я1 (до ст. 40), представлен особый тип субъектной организации: объективация формы лирического героя. «Я» — тот, кто «вспоминает о прошлом» (т. е. повествователь), и это же тот, «о ком вспоминает повествователь» (т. е. герой) [Корман, 1978, с. 250-253]. При этом объективация героя реализует семантику дистанцированности от прошлого опыта.

Дважды повторенное «я» находим в ст. 41-44. Акцентированное «Я» в ст. 41 — знак особой значимости (и ценностного приятия) длящейся «инкарнации»: «Я — угрюмый и упрямый зодчий, // Храма, восстающего во мгле. // Я возревновал о славе Отчей, // Как на небесах, и на земле» [Гумилёв, 1990, с. 259].

Иными словами, Я1 неоднородно. Главное его свойство (в отличие от статичного сознания «мы») — напряженная динамика переживания времени. Я1 видит свое прошлое, настоящее и, более того, будущее. Можно в этой связи предположить о противонаправленных векторах времени: из прошлого в будущее и из будущего в прошлое. Понимание единства встречных «потоков» (о принципе «энантиодромии» см.: [Троиций, 2010, с. 123]), применимое не только к категории времени, предположительно восходит к Гераклиту Эфесскому, о влиянии которого на мировоззрение Гумилёва упоминается в ряде работ, и связано, прежде всего, с воплощением идеи вечности.

Сказанное также поможет прояснить природу образа «Путника» в завершении стихотворения. Исходя из того, что ни о ком, помимо героя, в границах текста, очерченного сферой Я1, речи не идет, правомерно предположить, что «Путник» есть новая — ожидаемая — ипостась «я» лирического героя, его «двойник». Любопытно отметить параллельное место в одной из статей Вяч. Иванова (учитывая значительное влияние Иванова на формирование взглядов ближайшего окружения Гумилёва): «Говорят тайновидцы, что на пороге духовного перерождения встает перед человеком страж порога, преграждающий ему доступ в светлейшие обители... Каким же является человеку роковой страж-испытатель? Им самим, его собственным двойником... собравшим и отразившим в своем обличии все низшее и темное...». Двойник гумилёвского героя не «низок» и не «темен», однако соприкосновение с ивановским образом прослеживается в приближении к «тому, кто во мне истинно Я Сам» [Иванов, 1979, с. 357]. Можно согласиться также с мнением А. А. Ахматовой, считавшей, что в образе «Путника» явлена смерть (см.: [Богомолов, 1992, с. 88]. Образ «двойника» амбивалентен, как и его «прототип» в культуре.

В стихотворении «скрыто» присутствует субъект, представленный местоимением второго лица единственного числа и относящийся к «Памяти»: «Память, ты рукою великанши // Жизнь ведешь, как под уздцы коня...» [Гумилёв, 1990, с. 258]. «Ты» не есть нечто внешнее. Местоимением «ты» выражена более глубокая, относительно самостоятельная часть Я1 (по сути, ЯЗ; местоимение «ты» (форму лирического «ты», в данном случае, образует речь, обращенная «к себе») может использоваться для передачи неких «важных для личности итогов интеллектуального и эмоционального развития» [Корман, 1986, с. 27]).

Память — начало внеприродное (вспомним связь «я» и «мы»), но и несущее в себе начало обновления за счет динамического аспекта перемены, смены «душ». Иначе говоря, Память есть условно выделенная часть Я1, запечатлевшая возможность обновления именно за счет подвижности, «нелинейности» (воплощенной «энантиодромии»). Память объединяет прошлый «внешний» опыт и «внутреннее» его осмысление в настоящем. Память есть мотивация внутренней «неизотропности», ина-ковости, следовательно, динамики и, в итоге, подлинной жизненности Я1 (ср. фрагмент из Гераклита Эфесского: «Одно и то же в нас — живое и мертвое...» (цит. по: [Троицкий, 2010, с. 123])).

Взаимодействие продиктованной действием закономерностей несвободы Я2 и свободы Я1 в личностном измерении образует «замкнутый круг», который можно интерпретировать и как опыт постижения вечности (столь характерный для художественного мироощущения эпохи), и как «дурную бесконечность». За последнее говорит, в частности, то, что за формой лирического героя в поэтической системе Н. Гумилёва (элементами которой становятся субъектные формы) закреплена, как правило, семантика не находящих разрешения противоречий.

Построение «стен Нового Иерусалима» в пределах Я1, т. е. в «душе», — знак, безусловно, христианского по природе видения автора. Однако надежда на обновление (образ «Нового Иерусалима») соединяется здесь с предощущением события обновления, носящего апокалипсический характер и открывающего «хилиастический» аспект в понимании автором чаемого (и неизбежного) будущего. При этом включенность Я1 в Я2 как иерархия отношений противопоставлена природному миру, не знающему иерархической противопоставленности души и тела.

Возвращаясь к образу Памяти, следует дополнить вышеприведенную схему «иерархии» сознаний (соотношения местоимений) новым элементом. В итоге схема принимает следующий вид: МЫ/Я2 (ЯЗ (Я1/ОН)). Таким образом, Память может быть охарактеризована как начало, «опосредующее» личность (своего рода «оболочка» личности) и структурирующее ее в ходе самопознания.

Здесь интересно отметить возникающие ассоциации с концепцией «длительности» А. Бергсона, его идеей памяти как «гаранта» постоянного обновления сознания», основы «синтеза» личностью самой себя из «прежнего опыта и новых впечатлений» [Блауберг, 2003, с. 184] (актуальность привлечения «бергсоновского контекста» подтверждается в современных исследованиях; ср.: «Бергсоновские теории времени и памяти могут быть особенно важны для понимания некоторых наиболее загадочных стихов Гумилёва из «Огненного столпа» [Русинко, 1990, с. 309]). «Наша личность, строящаяся в каждое мгновение из накопленного опыта, постоянно меняется. Изменяясь, она не дает возможности тому или иному состоянию когда-либо повториться» [Бергсон, 1998, с. 40], — определяет Бергсон динамику «состояний длительности», т. е. сознаний, которые «образуют единство, перетекая одно в другое и при этом сохраняясь» посредством действия памяти [Блауберг, 2003, с. 184].

Субъект предстает в «Памяти» разделенным на несколько ипостасей: от «внешней», включенной в «мы», до подлинной, глубинной («ты» — Памяти — воспоминания) — средоточия личности. Материальное начало вынесено за пределы «я» в область «мы», фиксирующего ситуацию разрыва природного и духовного, рефлексию неизбежности смертного удела, к преодолению которого устремлено «я» героя (Я1).

Вместе с тем сознание субъекта (лирического героя) объединяет личное и всеобщее в едином познавательном акте. Это установка автора. «Я» определяется на фоне «мы». «Мы» «иллюстрировано» действием закономерностей на примере «я», в чем и реализована универсальность акта познания, его единосущность для «я» и «мы».

Реконструкция авторского замысла, опирающаяся на анализ «субъектных форм выражения авторского сознания», с необходимостью должна учитывать общий контекст эпохи, ее мироощущение. Существенным представляется наблюдение о принципе «синкретизма и синтетизма художественного мышления эпохи» [Приходько, 2010, с. 104] и о «мистериальном ощущении мира», свойственном символистам, усиление влияния поэтико-философских принципов которых на «позднего» Гумилёва отмечено многими (см.: [Иванов, 1990, с. 22]). Весьма уместным нам представляется процитировать Вяч. Иванова. Мистерия, по определению Иванова, есть «увенчание и торжество чрез прохождение вратами смерти; мистерия - победа над смертью, положительное утверждение личности, ее действия» [Иванов, 1979, с. 602-603]. В данном случае героем мистерии, «связанным с Богом и уходящим в глубины преисподней... расточающим себя и все на себя замыкающим» [Приходько, 2010, с. 406], является лирический герой. Важно подчеркнуть, что вопрос «победы над смертью» в стихотворении «Память» не предполагает однозначных ответов.

Доведенная до предела «антропоцентричность» художественного мира «Памяти», ее сконцентрированность на судьбе отдельной личности, апеллирует к интуитивизму Н. Лосского и его учению о «сверхвременном субстанциональном деятеле», способном «соотносить прошлое, настоящее и будущее; свои поступки он осуществляет в настоящем на основе испытанного им прошлого ради желаемого им будущего» [Лосский, 1994, с. 268].

Стихотворение «Память», открывающее сборник «Огненный столп», сообщает и необходимый вектор осмысления действительности, предполагающий обращение к «внутреннему человеку» и понимание жесткой детерминирующей роли законов существования как начального этапа в пути самосовершенствования личности.

Библиографический список:

1. Бергсон, А. Творческая эволюция [Текст] / А. Бергсон. - М. : Канон-Пресс; Кучково Поле, 1998. - 194 с.

2. Блауберг, И. И. Анри Бергсон [Текст] / И. И. Блауберг. - М. : Прогресс-Традиция, 2003. - 672 с.

3. Богомолов, Н. А. Оккультные мотивы в творчестве Гумилёва [Текст] / Н. А. Богомолов // Н. Гумилёв и русский Парнас, материалы науч. конф. (17-19 сентября 1991 г.). - СПб.: Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, 1992.-С. 80-90.

4. Гумилёв, КС. Стихи; Письма о русской поэзии [Текст] / Н. С. Гумилёв; вступ. ст. Вяч. Иванова; сост., науч. подгот. текста, послесл. Н. Богомолова. - М. : Худож. лит., 1990. - 447 с.

5. Иванов, В. В. Звездная вспышка (поэтический мир Н. С. Гумилёва) [Текст] / Вяч. Вс. Иванов // Н. С. Гумилёв. Стихи. Письма о русской поэзии. - М. : Худож. лит. 1990. - С. 5-25.

6. Иванов, В. И. Заветы символизма [Текст] / B. И. Иванов // Собрание сочинений : в 4 т. - Брюссель, 1979. - Т. 2. - С. 588-603.

7. Иванов, В. И. Революция и народное самоопределение [Текст] / В. И. Иванов // Собрание сочинений : в 4 т. - Брюссель, 1979. - Т. 3. - С. 354-364.

8. Ионова, И. А. Эстетическая продуктивность морфологических средств языка в поэзии [Текст] / И. А. Ионова; отв. ред. Е. Д. Ледяева. - Кишинев : Штиинца, 1989. - 139 с.

9. Корман, Б. О. Лирика и реализм [Текст] / Б. О. Корман. - Иркутск : Изд-во Иркут, ун-та, 1986. -96 с.

10. Корман, Б. О. Лирика Некрасова [Текст] / Б. О. Корман. - Ижевск : Удмуртия, 1978. - 300 с.

11. Лосский, И. О. История русской философии [Текст] / Н. О. Лосский. - М. : Прогресс, 1994. - 460 с.

12. Лотман, Ю. М. Анализ поэтического текста. Структура стиха [Текст]: учеб, пособие / Ю. М. Лотман. - Л. : Просвещение, 1972. -272 с.

13. Лотман, Ю. М. О поэтах и поэзии [Текст] / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство - СПб, 1996. - 848 с.

14. Минский, И. «Огненный столп» [Текст] : рецензия / Н. Минский // Николай Гумилёв в воспоминаниях современников. Репринтное издание. - М. : Вся Москва, 1990.-С. 169-172.

15. Мстиславская, Е. П. Последний сборник Н. С. Гумилёва «Огненный столп» (К проблеме содержательной целостности) [Текст] / Е. Мстиславская // Гумилёвские чтения: материалы Междунар. конф. фи-лологов-славистов. Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов и Музей А. Ахматовой в Фонтанном Доме (15-17 апреля 1996 г.). - СПб. : СПбГУП, 1996. - С. 178-186.

16. Приходько, И.С. Лиризация символистской трагедии на античный сюжет [Текст] / И. С. Приходько // Античность и культура Серебряного века: к 85-летию А. А. Тахо-Годи / отв. ред., сост. Е. А. Тахо-Годи. - М. : Наука, 2010. - С. 450-457.

17. Русинко, Э. Гумилёв в Лондоне: неизвестное интервью [Текст] / Э. Русинко // Н. Гумилёв. Исследования и материалы. Библиография. - СПб. : Наука, 1994. - C. 299-309.

18. Силъман, Т. И. Заметки о лирике [Текст] / Т. И. Сильман. - Л. : Советский писатель, 1977. - 223 с.

19. Троицкий, В. И. Гераклитова «энантиодромия» в космологических образах Серебряного века [Текст] / В. П. Троицкий // Античность и культура Серебряного века: к 85- летию А. А. Тахо-Годи / отв. ред., сост. Е. А. Тахо-Годи. - М. : Наука, 2010. - С. 120-127.

20. Чупринин, С. Из твердого камня [Текст] / С. Чупринин // Октябрь. - 1989. - № 2. - С. 196-202.

21. Gumilyov, N. The Pillar of Fire and Selected Poems [Text] / Nikolay Gumilyov; Translated by Richard McKane; Introduction and Notes by Michael Basker. - London : Anvil Press, 1999. - 323 p.