Источник эпиграммы Гумилёва

  • Дата:
Источник:
  • Русская литература первой трети XX века. «Водолей» Томск. 1999 год
теги: анализ

Среди бумаг Л. М. Рейснер, чьи напряженно-близкие отношения с Н. С. Гумилёвым хорошо известны1, сохранился лист с карандашным автографом, безоговорочно приписанным первопубликатором Гумилёву:

У папы Юлия Второго
Была ученая корова,
Что нам раскрыла тайны слова
Под псевдонимом Коневского.

Публикация эта снабжена следующим комментарием: «Единственное свидетельство-признание оставлено Н. Гумилёвым, который ни в своих статьях о русской поэзии, ни в письмах, ни в стихотворениях нигде прямо не упоминает имени Коневского <...> Свою связь с Коневским Гумилёв признает, как бы проговариваясь, в шуточном экспромте, который относится, вероятно, к 1916 г. <Далее следует текст> Гумилёв тем самым отводит упреки в подражании Брюсову, указывая на то, что у автора экспромта — главы «цеха» — и общесимволистского мэтра — Брюсова («папы») есть общий источник — Коневской («нам раскрыла»)»2.

Однако существует несколько обстоятельств, связанных с этой эпиграммой (как кажется, жанр следовало бы обозначить именно так), в которых имеет смысл разобраться.

Прежде всего это относится к самой рукописи. Она представляет собою карандашный автограф на довольно узкой полоске бумаги, причем на обороте обнаруживается следующая запись (также карандашом):

Ворить
о Коневском
Н. Гумилёв
Лозинский

матова —

и далее, перпендикулярно по отношению к основному тексту: «Л. М. Рейснер»3.

Человеку, привыкшему иметь дело с рукописями Гумилёва, в том числе и черновыми, автограф этот представляется несколько странным. Прежде всего, это относится к величине букв: они значительно более крупные, чем обычно бывает в гумилёвских рукописях. Да и сам характер начертания их не очень напоминает гумилёвскую скоропись, временами сходящую до прямой линии. Здесь же отчетливо заметны не очень логичные нажимы в неожиданных местах, что свидетельствует, как можно предположить, или о том, что автограф писался в каких-то неудобных обстоятельствах (например, на ходу поезда), или о том, что он представляет собою копию. Мы не обладаем твердой уверенностью, что дело обстоит именно так, но зафиксировать некоторую сомнительность рукописи считаем необходимым. Возможно, будет уместно высказать предположение, что автограф этот может представлять собою стилизацию П. Н. Лукницкого под ныне утраченный реальный автограф самого Гумилёва.

Но есть и ряд обстоятельств гораздо более очевидных, подвергающих сомнению наблюдения и выводы В. Я. Мордерер. Как представляется, приведенный выше комментарий не учитывает одного весьма существенного обстоятельства, которое не позволяет принять его за истину.

Недавно собиратели русской эротической поэзии перепечатали примечательный текст, входящий в сборник «Между друзьями», который устная традиция упорно приписывает перу П. В. Шумахера, что вызывает, впрочем, и обоснованные сомнения. Вероятно, перед нами плод коллективного творчества. Часть этих произведений, а именно те, что снабжены подзаголовком «Ода», восходят, несомненно, к преломленной в силу поэтического дилетантизма традиции барковских од. Переписывая по-своему стихотворения осьмнадцатого века, неведомые нам поэты второй половины века девятнадцатого явно пародировали, наряду с барковскими, еще и космические мотивы ломоносовских философских од:

Парю и зрю душевным оком:
Миры несутся предо мной
В неизмеримом и высоком
Пространстве, ум смущая мой.
Все дивно, чудно, стройно это!
Вот длиннохвостая комета,
Вот лучезарная звезда...4

Стоит напомнить, что традиция философских од XVIII века была одной из тех, что живили поэзию Ивана Коневского. Одно из самых знаменитых его произведений (в частности потому, что в нем не без основания усматривается источник одного из важных мандельштамовских образов) так и названо «Наброски оды», причем очевидно, что ода эта — философская. Традиция восприятия Коневского как поэта-философа была задана еще статьей Брюсова «Мудрое дитя», и с тех пор сохранилась в неприкосновенности на протяжении долгих лет.

Как кажется, именно эту репутацию и атакует, причем достаточно серьезно, Гумилёв в процитированном четверостишии. Дело в том, что «ода», начало которой мы привели, названа «Хуй», и все ее продолжение совершенно непристойно даже для нашего времени, не говоря уже о начале XX века. И примерно в середине обширного стихотворения находим строки, которые Гумилёв дословно цитирует:

У папы Юлия II
Была ученая корова,
Манда ее была гола
И папе этому мила.
Из хроник видно, что, бывало,
Она ему и поддавала...5 — и так далее.

Таким образом, из полушутливого и в то же время достаточно серьезного спора с Брюсовым о природе слова, четверостишие это переходит в разряд чрезвычайно злых пародий на все поэтические принципы Коневского, а вместе с тем, очевидно, и на принципы всего символизма.

В упоминавшейся статье Брюсова «Мудрое дитя» один из главных итогов поэзии Коневского определен так: «С <...> непобедимым любопытством подступал Коневской ко всему, где чуялся ему исход из узко человеческого мировосприятия и миропонимания. И ему казалось даже, что такие исходы — везде, что стоит чуть-чуть подальше, поглубже вникнуть в привычнейшие, повседневнейшие зрелища, как за ними открываются тайные ходы и неведомые глубины <...>. Ему казалось еще, что властным сезамом, открывающим эти потаенные двери, служит не что иное, как знание их»6.

Напомним классическую статью Гумилёва «Наследие символизма и акмеизм»: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. <...> И он вправе спросить идущее ему на смену течение, <...> какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать.

Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны»7.

Не менее существенно и то, что воззрения Коневского на поэтическое слово в значительной степени отличались от тех, что предлагал акмеизм и, в частности. Гумилёв. Слово заклятия (как называется одно из принципиальных стихотворений Коневского), спасающее от гибели, «мысли членораздельный звук», воспринималось более поздними современниками как слово отчетливо символистское,— отсюда напряженный интерес к Коневскому Вяч. Иванова и молодого С. М. Городецкого. В то же время для поэтов акмеистического круга, при всем интересе к Коневскому, его произведения явно воспринимались как стадия детскости (или отрочества) поэзии современной. Прежде всего это, конечно, относится к оценкам Мандельштама середины двадцатых годов и, судя по всему, к восприятию Коневского поэтами, в десятые годы связанными с «Центрифугой»8. Но для Гумилёва, одного из создателей акмеистической теории, с Коневским было связано общесимволистское предание о нем как образце поэта, которое следовало развенчать. В то же время в концепциях слова у двух поэтов есть как совпадения, так и отчетливые различия. Вряд ли Гумилёв мог бы по сути и всерьез оспорить то из «Мыслей и замечаний» Коневского, которое так и озаглавлено «Слово», но само стремление сделать слово предметом, изобретенным «прорицателями, вещунами и чародеями»9, для Гумилёва должно было выглядеть профанацией того слова, что «осиянно <...> средь людских тревог»10. И в не опубликованной при жизни эпиграмме он перевел «нецеломудренность» символистских попыток мистического постижения мира в самый буквальный план, тем более оскорбительный для памяти Коневского, что он был одним из защитников аскетического идеала в жизни, полемизируя по этому поводу с В. В. Розановым11. Но здесь мы уже вступаем в область предположений, поскольку статья Коневского не была опубликована и даже не упоминалась в списке его работ, оставшихся за пределами собрания сочинений, а биографические подробности той легенды о поэте, которую знал Гумилёв, нам не известны доподлинно.

Примечания:

1. Переписка Гумилёва с Л. Рейснер была опубликована несколько раз. Впервые — Гумилёв Н.С. Неизданные стихи и письма. (Paris), 1980. Наиболее текстологически надежна наша публикация: «Лишь для тебя на земле я живу»: Из переписки Н. Гумилёва и Л. Рейснер // В мире книг. 1987. № 4. Об отношениях двух поэтов см. также недавнюю статью: Шоломова С.Б. Судьбы связующая нить (Л. Рейснер и Николай Гумилёв) // Николай Гумилёв: Исследования и материалы. Библиограия. СПб., 1994. С. 470—489. Следует отметить, что в ней не учтены материалы, восходящие к архиву П.Н. Лукницкого, из которых следует, что по инициативе Рейснер Гумилёв в голодные петроградские годы был лишен продовольственного пайка (Лукницкая Вера. Николай Гумилёв: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Л., 1990. С. 191). Существенные материалы об отношениях Гумилёва и Рейснер собраны в кн.: Лукницкий П.Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой. Т. I. 1924—25 гг. Paris, 1991; Т. II: 1926—1927. Париж: М., 1997 (по указателю).

2. Мордерер В. Я. Блок и Иван Коневской // Литературное наследство. М., 1987. Т. 92. Кн. 4. С. 156. Вторая публикация — Русская эпиграмма: XVIII — начало XX века. Л., 1988 (Библиотека поэта. Большая серия). С. 525, с сохранением выделения курсивом слов «тайны слова», принадлежащим не Гумилёву, а автору первоначальной публикации.

3. РГБ. Ф. 245. Карт. 6. Ед. хр. 20. Л. 17 об. В сборнике «Русская эпиграмма» стихотворение снабжено примечанием: «Экспромт написан на программе (?) вечера памяти Ивана Ивановича Коневского <...> Организатором вечера был В. Я. Брюсов, создавший в кругу символистов своего рода культ Коневского; против организатора вечера, по всей видимости, и направлена эпиграмма» (С. 670). Как кажется, описание автографа опровергает предположение о вечере памяти Коневского, да и сам подобный вечер нам не известен. Однако направленность эпиграммы, как кажется, определена здесь точнее, чем в статье В. Я. Мордерер.

4. Стихи не для дам: Русская нецензурная поэзия второй половины XIX века / Изд. подготовили А. Ранчин и Н. Сапов. М., 1994. С. 259.

5. Стихи не для дам. С. 269.

6. Коневской Иван. Стихи и проза: Посмертное собрание сочинений. М., 1904. С. XVII. В последнем варианте этой статьи (Русская литература XX века. Т. 3. М., 1916; перепеч.: Среди стихов) пассаж исчез.

7. Гумилёв. Т. 3. С. 18-19. Прибавим, впрочем, что сами эти строки гумилёвской декларации нуждаются в определенной интерпретации, которая предпринята нами в другом месте.

8. См. материалы, собранные в указанной выше статье В. Я. Мордерер.

9. Коневской Иван. Стихи и проза. С. 226.

10. Анализ стихотворения «Слово» с нашей точки зрения см. в статье «Гумилёв и оккультизм: Продолжение темы» (НЛО. 1997. № 25).


11. См., напр.: «В аскетизме есть высота, такая высота, что голова закружиться может» (Коневской И. Скользкие пути (Вопросы В.В. Розанову) // РГАЛИ. Ф. 259. Оп. 3. Ед. хр. 9).