Содержание

О Гумилёве... / Сравнительные характеристики

К истории первых лет знакомства.

Анна Андреевна Ахматова, инспирировав в 1960-е годы красивую легенду о «трех настоящих акмеистах» (самой себе, Николае Гумилёве и Осипе Мандельштаме)[1], утверждала, в частности, что Гумилёв, познакомившись с Мандельштамом в Париже (1908), сразу («рано и хорошо») его оценил как поэта, что они вместе в 1911 году поднимали «знамя восстания» против символизма и его идеолога Вячеслава Иванова; что у Мандельштама уже в то время к последнему «не было никакого пиетета»[2] и т. д. На самом деле отношения двух поэтов в «доакмеистический» период (да и позже) были куда более сложными, что мы и намерены показать в данном очерке, в котором поздние легенды Ахматовой проходят проверку эпистолярными и прочими документальными свидетельствами эпохи Серебряного века.

1

В феврале 1911 года Осип Мандельштам (далее — О.М.) сообщил секретарю Религиозно-философского общества С. П. Каблукову, своему тогдашнему «старшему наставнику», радостную новость о второй публикации в «Аполлоне» (первая состоялась в августе прошлого года), о том, что редакцией журнала принято шесть его новых стихотворений «и уже получена им их корректура»[3].

Речь шла о следующих стихотворениях: «В изголовье черное распятье», «Тёмных уз земного заточенья…», «Из омута злого и вязкого…», «В огромном омуте прозрачно и темно…», «Когда удар с ударами встречается…» и «Как тень внезапных облаков…».

Анализ этих стихотворений — на впервые зазвучавшую у Мандельштама религиозную тематику — выходит за рамки данного очерка; заметим лишь, что в целом стихотворения поэта середины 1910-го — начала 1911 г. и по «мироощущению», и по лексике разительно отличались от написанных годом ранее в Гейдельберге. «Натюрмортная» лирика О.М. образца 1909 гола строилась преимущественно на системе «парнасских» пейзажно-декоративных образов (упоённые кристаллы; искусственные розы; искусственные небеса; тонкий тлен; выхоленный изумруд и т. п.); в новых стихотворениях, написанных, что примечательно, накануне крещения их автора в Епископско-Методистской церкви[4], внешние «красивости» уступили место горьким душевным излияниям лирического героя-романтика (в обрамлении образов сугубо религиозных: Господь, Иудея, церковь, святые, монахи, распятый, распятье, вера, тернии и т. п.), — героя, которому тесно в «трех измерениях пространства», и который мечтает вырваться из «темных уз земного заточенья»:

Темных уз земного заточенья
Я ничем преодолеть не мог,
И тяжелым панцирем презренья
Я окован с головы до ног...

Первые два из вышеназванных стихотворений были отмечены мучительной борьбой pro et contra «религиозного мироощущения», о котором — как о начале «дорогом и вместе [с тем] враждебном» — О.М. еще в 1908 году писал из Парижа своему тенишевскому учителю словесности Владимиру Гиппиусу, утверждая тогда, что в свои 17 лет встал «окончательно на почву религиозного индивидуализма и антиобщественности»[5].

Публикация подборки, между тем, была задержана «Аполлоном» на целый месяц — вместо нее в печать пошла подборка стихов новой знакомой О.М., Анны Ахматовой, с которой он познакомился на Башне Вячеслава Иванова в ночь с 14 на 15 марта 1911 г.[6] «Виновником» задержки оказался ее супруг, Николай Гумилёв, вернувшийся 25 марта 1911 г. из своего второго африканского путешествия (начатого 25 сентября 1910-го). Гумилёв к тому же исключил из мандельштамовской подборки стихотворение «В изголовье черное распятье» (при жизни поэта так и не увидевшее света).

В дневнике С. П. Каблукова от 6 апреля 1911 г. читаем: «Сегодня вечером Иос<иф> Эм<ильевич> Мандельштам сообщил мне, что стихотворный отдел “Аполлона” отдан в безраздельное владение недавно вернувшегося из Абиссинии Н. Гумилёва, что уже сказалось следующим фактом: предполагавшиеся к напечатанию в апрельской книге “Аполлона” стихи Мандельштама отложены на май с исключением одного стихотворения, а апрельская книга даёт стихи жены Гумилёва (рожд. Ахматовой[7]), наивные и слабые в техническом отношении (Очевидно, что Каблуков — со стихами А.А. еще не знакомый — характеризует их со слов О.М. — В.Д.). Мандельштам указывает на крайнюю невежливость Гумилёва и имеет намерение взять стихи обратно, вернув деньги»[8].

Напомним текст исключенного Гумилёвым стихотворения:

В изголовье чёрное распятье,
В сердце жар и в мыслях пустота —
И ложится тонкое проклятье —
Пыльный след — на дерево креста.

Ах, зачем на стёклах дым морозный
Так похож на мозаичный сон!
Ах, зачем молчанья голос грозный
Безнадёжной негой растворён!

И слова евангельской латыни
Прозвучали, как морской прибой;
И волной нахлынувшей святыни
Поднят был корабль безумный мой:

Нет, не парус, распятый и серый,
С неизбежностью меня влечёт —
Страшен мне “подводный камень веры”,
Роковой её круговорот!

Мотивы исключения — на фоне тогдашней внутриредакционной борьбы «кларистов» (М. Кузмин и «аполлоновская» молодежь во главе с Н. Гумилёвым) и «мистиков» (Вяч. Иванова в первую очередь) — представляются нам вполне очевидными. Гумилёв еще полтора года назад высмеивал в «Аполлоне» религиозную экзальтацию в стихах, например, Сергея Кречетова: «Может быть, он мистик и мечтает о Вечной Женственности, но опять-таки — зачем он тогда пишет стихи, а не читает рефераты в Религиозно-Философском Собрании?»[9].

По поводу импульсивного намерения О.М. отказаться от публикации высказывалось мнение, что юный поэт таким образом хотел выразить не просто неудовольствие конкретным фактом самоуправства Гумилёва, но и несогласие с редакционной политикой того в целом: «Весной 1911-го, узнав, что вся литературная часть “Аполлона” в руках Гумилёва, Мандельштам собирался забрать оттуда свои стихи, — утверждает один из биографов Гумилёва. — Он уже знал, что Гумилёв не в ладах с Башней, и не хотел оказаться на его стороне. Но вскоре оказался»[10].

Пионер мандельштамоведения Александр Анатольевич Морозов, комментируя в свое время дневники С. П. Каблукова, напротив, исходил из поздней ахматовской посылки (получившей развитие в мемуарах Н. Я. Мандельштам), что к весне 1911 года Гумилёв и Мандельштам стояли уже на одной стороне баррикад и чуть ли не дружили, а потому данный инцидент был-де «для их отношений случайным и, видимо, ничего в них не изменил». Кроме этого, опираясь на поздние утверждения Ахматовой о том, что Гумилёв «рано и хорошо оценил Мандельштама», и что «они познакомились в Париже»[11] (в 1908 году), А. А. Морозов приходил к очевидному, казалось бы, выводу, что Гумилёв «тогда уже (то есть в Париже — В.Д.) ценил его стихи»[12]. Известные нам факты это предположение, однако, не подтверждают. Да и само парижское «знакомство» поэтов как факт их биографии вызывает больше вопросов, чем ответов.

2

Напомним: юный Мандельштам, только что окончивший Тенишевское училище, проживал в Париже с ноября 1907-го по май 1908 года. Гумилёв — в первый приезд (по окончании Императорской Николаевской Царскосельской гимназии) жил в Париже с июля 1906-го по апрель 1907-го, во второй — с недолгими отъездами в Россию — с июля 1907-го по апрель 1908-го. Казалось бы, что пять месяцев вполне достаточный срок для того, чтобы два русских, пусть и не слишком радивых, слушателя Сорбонны могли где-либо пересечься. Между тем письма Гумилёва к его «учителю» Валерию Брюсову, посланные из Парижа в сезон 1907 / 1908 гг., никаких следов знакомства адресанта ни со стихами О.М., ни с их автором, не обнаруживают. В письме мэтру от 6 февраля 1908 г. — когда пребыванию О.М. в Париже шёл уже четвёртый месяц — Гумилёв сетовал на полное отсутствие в Париже русских слушателей и ценителей поэзии: «Два единственные мои слушателя[13], — писал он, — уехали из Парижа и остались только французы и русские, не интересующиеся стихами (едва ли О.М. мог попасть в их число — В.Д.). А я не способен без посторонней помощи судить мои стихи»[14].

Отметим также, что только познакомившись в Париже с «типично “петербургским” поэтом», графом Алексеем Н. Толстым, Гумилёв сразу оповестил об этом Брюсова: «Не так давно я познакомился с новым поэтом, мистиком и народником Алексеем Н. Толстым. Кажется, это типичный “петербургский” поэт, из тех, которыми столько занимается Андрей Белый (Имеются в виду тогдашние филиппики Андрея Белого в адрес эпигонов символизма, т.н. “обозной сволочи” — В.Д.). По собственному признанию, он пишет стихи всего один год, а уже считает себя maîtr’ом. <…> Из трех наших встреч я вынес только чувство стыда перед Андреем Белым, которого я иногда упрекал (мысленно) в несдержанности его критик…»[15].

И всё же: познакомился Гумилёв с Мандельштамом в Париже или не познакомился? В хронике «трудов и дней» Гумилёва, составленной Павлом Лукницким, на интересующую нас тему мы находим лишь две записи, при этом никак друг с другом не корреспондирующие и даже противоречащие друг другу, хотя и имеющие ссылки в обоих случаях на О.М. как информанта (имя в скобках): «1909. Февраль — март. Знакомство с О.Э. Мандельштамом (О.Э. Мандельштам)»[16]; «1907 — 1908. Встречи с М. М. Богдановой (О. Э. Мандельштам)»[17].

Вторая запись требует пояснения: с «русской парижанкой» Марией Богдановой[18] Гумилёв познакомился в начале апреля 1908 г., когда О.М. был еще в Париже. Не очень понятно, однако, как О.М. мог быть свидетелем этого знакомства, не будучи еще сам знаком с Гумилёвым, или, по крайней мере, не имея оснований считать себя с ним знакомым после, возможно, какого-то случайного с ним контакта.

К первой записи Лукницкий сделал следующее пояснение: «Осип Мандельштам сказал мне, что познакомился с Николаем Степановичем [Гумилёвым] весной 1909 года на квартире у Волошина»[19]. Это свидетельство нуждается в уточнении, поскольку собственной квартиры в столице у Волошина в то время не было. Знакомство поэтов состоялось, очевидно, на квартире вышеупомянутого А. Н. Толстого, у которого в начале февраля 1909 г., по возвращении из Парижа, Волошин и остановился: в доме № 15 по Глазовской улице[20]. (Здесь же обосновалась вскоре и редакция поэтического журнала «Остров»).

Но и петербургское знакомство О.М. и Гумилёва видится нам вполне формальным, о чем говорит хотя бы тот факт, что вскоре после него О.М. явился в «Академию стиха» к Вячеславу Иванову (23 апреля 1909 г.[21]) отнюдь не в сопровождении своего нового знакомца, а в гордом одиночестве (если не брать в расчет сопровождавшей его «бабушки»[22]).

Отнюдь не в пользу утверждения о том, что Гумилёв «тогда уже» ценил О.М. как поэта, говорит и то, что, затевая весной 1909 г. поэтический журнал «Остров» вместе с тем же А. Н. Толстым (при всём ироническом отношении к поэзии этого «молодого сказочника») и «сатириконцем» Петром Потёмкиным (который, несмотря на подозрительную репутацию «кошкодава»[23], был им рекомендован тогда же в члены «Кружка Случевского»), Мандельштама к сотрудничеству в журнале Гумилёв не пригласил (хотя стихи его должен был слышать, как минимум, в «Академии стиха»), зато пригласил ряд совсем ему не знакомых и совсем не «оцененных» поэтов: «лишенного вкуса» Ивана Рукавишникова[24], Александра Кондратьева[25], Владислава Ходасе-вича, «лунатика» Владимира Пяста, с которым познакомился в той же «Академии», и даже Сергея Городецкого, сочинявшего стихи, по тогдашнему мнению Гумилёва, «левой ногой»[26].

Сам же О.М., похоже, проявлял к журналу живейший интерес. Так, в августе 1909 года, находясь уже за границей, в Гейдельберге, он интересовался у Вяч. Иванова: «Что делает Аполлон? Остров?»[27] (6 апреля 1911 г., уже после «ссоры» с Гумилёвым, О.М. сообщит Сергею Каблукову, что «еще недавно он, Пястовский и Городецкий собирались издавать “Остров” вместе с Гумилёвым»[28]).

Весной-летом 1909 г. О.М. не был приглашаем, кроме всего прочего, и на литературные «встречи друзей» Гумилёва в Царском Селе. Весьма показателен и тот факт, что в июне 1909 года О.М. не стал прибегать к «протекции» Гумилёва, а в одиночку, на свой страх и риск, явился в гости к Иннокентию Анненскому[29] — едва ли не зная, кто в то время считался своим человеком в Царскосельском доме последнего, и кто «открыл» Анненского весной того же года «для Потемкина, Кузмина, Ауслендера, Маковского, Волошина и т. д.»[30]. Не менее показательно и то, что в сентябре 1909 года, не получив ответа на свое письмо из Гейдельберга от Вяч. Иванова, О.М., «оторванный от стихии русского языка», попытался найти собеседника и помощника в своей «трудной работе» отнюдь не в Гумилёве, а в Максимилиане Волошине, с которым он, по его словам, «только встретился»[31]. Едва ли случайно — в связи с вышесказанным — парижское «знакомство» двух поэтов не нашло отражения в «Биографической канве Николая Гумилёва», составленной Анной Ахматовой и Павлом Лукницким в 1920-е годы[32], зато в 1960-е годы Ахматова «вспомнит» не только об этом знакомстве, но и о якобы утерянном стихотворении О.М. 1910-х годов, в котором говорилось о том, что в Париже «Николай Степанович был напудрен и в цилиндре», и из которого сохранились якобы лишь две последние строки, которые А.А. в своей записной книжке процитировала, однако, как-то неуверенно и как бы начерно, используя в тексте «поясняющее» слово в скобках:

И в Петербурге Гумилёв (акмеист) мне ближе,
Чем романтический Пьеро в Париже[33].

В середине 60-х годов о парижском «знакомстве» Гумилёва и Мандельштама «вспомнит» и Надежда Яковлевна Мандельштам, о чем и сообщит в письме к профессору русской литературы парижского уни-верситета Н. А. Струве, работавшему в то время над монографией о Мандельштаме[34]. В развитие этой темы вдова поэта добавит, что и к участию в «Аполлоне» Мандельштама привлек «именно Ник<олай> Ст<епанович>»[35].

В начале 60-х Ахматова «вспомнит» также о том, что и с Мандельштамом ее на Башне познакомил не кто иной, как Гумилёв (На самом деле она познакомилась с О.М. на Башне в ночь с 14-го на 15-е марта 1911 г. — за десять дней до возвращения Гумилёва из второго путешествия по Абиссинии).

Поэт Дмитрий Бобышев услышит от нее такую мифическую версию этого знакомства: «А ведь именно там (на Башне — В.Д.) Николай Степанович познакомил меня с Осипом Эмильевичем...

— А как это было?

— На балконе или скорее на смотровой площадке в уровень с крышей. На нее можно было пройти через лестницу, что Осип и сделал. Он стоял, вцепившись в перила так, что косточки пальцев его побелели.

— А вы?

— А мы с Николаем Степановичем гордились своей спортивностью и вскарабкались туда из окна»[36].

А. А. Морозов, в развитие вышеупомянутых свидетельств Анны Ахматовой и вдовы поэта, предположил в свое время, что «вероятно его, Гумилёва, участию [было] обязано [и] первое появление стихов Ман-дельштама в “Аполлоне” в августе 1910 г.»[37].

В свете вышесказанного и это предположение кажется лишенным оснований, однако при желании в нем можно найти свои, хотя и косвенные, резоны, поскольку летом 1910 г. Гумилёв находился в Петербурге (в начале июня вернувшись из свадебного путешествия) и принимал самое активное участие в редакционной работе журнала.

О.М. в июне-июле 1910 г. жил преимущественно в Финляндии, но несколько раз приезжал в Петербург и, как мы полагаем, именно в июне, его второй половине, принес в «Аполлон» стихи, вошедшие в его первую публикацию (Аполлон. 1910. № 9). В конце июня 1910 г. он писал редактору «Аполлона» С. К. Маковскому из Гельсингфорса: «Глубокоуважаемый Сергей Константинович! Будьте добры сообщить мне, находите ли возможным напечатать (в сентябре?) вместе с другими (то есть отданными в редакцию накануне — В.Д.) эти два стихотворения»[38].

Как будто в пользу предположения А. А. Морозова свидетельствовал и «квази-мемуарист» Георгий Иванов, в одном из поздних писем к Роману Гулю утверждавший, среди прочего, что Сергея Маковского «просто палками Гумилёв и Лозинский заставили напечатать “Имею тело: что мне делать с ним”»[39] (Стихотворение О.М. из его первой «аполлоновской» публикации).

Однако в репрезентативности свидетельства Георгия Иванова приходится усомниться не только потому, что тот испытывал неизжитую в годах неприязнь к бывшему редактору «Аполлона»[40], но и по причине допущенной им фактической неточности: Михаила Лозинского — по просьбе Николая Гумилёва — Маковский принял в секретари «Аполлона» (вместо Е. А. Зноско-Боровского[41]) только в 1913 году, так что «палками», как выразился Г. Иванов, друзья заставляли «папу Мако» (если вообще заставляли) печатать какое-то другое, более позднее, стихотворение О.М.[42]

Но при желании мы вполне можем «простить» Георгия Иванова за то, что он за давностью лет перепутал Лозинского со Зноско-Боровским и вполне можем поверить ему в том, что он не сочинил историю про «палки»…

К слову сказать, в том же девятом номере «Аполлона» за 1910 год, где состоялась первая публикация О.М., состоялся и еще один дебют: молодого поэта Михаила Зенкевича (1886 — 1973), в судьбе которого Гумилёв принял самое живое участие осенью 1909 года, пригласив того на заседания «Академии стиха», а затем устроив и сотрудничество в «Аполлоне»[43].

А теперь вернемся к истории второй «аполлоновской» публикации О.М., на месяц задержанной и сокращенной Гумилёвым как редактором поэтического отдела журнала.

3

Обиду Мандельштама на Гумилёва, высказанную им 6 апреля 1911 года в письме к Каблукову (см. выше), не сгладило даже то, что накануне, 2 апреля, он впервые был у Гумилёва в гостях, в Царском Селе, где — в компании с Анной Ахматовой (которой и был приглашен?), Георгием Чулковым (одним из «первооткрывателей» Ахматовой, с кем она и явилась на Башню ночью 14 марта 1911 г.), Михаилом Кузминым, «томным поэтом-гусаром» Всеволодом Князевым[44], графом А. Н. Толстым (тогда ещё «аполлоновцем») и сорокапятилетним приват-доцентом кафедры западноевропейской литературы Санкт-Петербургского университета, литературоведом, членом масонской ложи «Возрождение» Е. В. Аничковым — праздновал 25-летие африканского «путешественника Гумми», только что вернувшегося из второго африканского путешествия[45].

Не исключено, что О.М. усмотрел «крайнюю невежливость» именинника не только в том, что тот перенёс на месяц публикацию его стихов с исключением одного из них, но и в том, что Гумилёв — по возвращении всей компании в Петербург и совместного посещения Башни 4 апреля, где «читали много»[46] стихов, не пригласил его — наравне с Кузминым, Чулковым и прочими — ни на свой доклад о путешествии в Абиссинию, состоявшийся на следующий день, 5 апреля[47], в редакции «Аполлона»[48], ни на последующий банкет в популярном у «аполлоновцев» ресторане Лейнера, где поэты, как запишет Михаил Кузмин в своём дневнике, «выдумали купить эфиру, заехать за Зноской, вызвать Мейера (Мейерхольда — В.Д.), взять 4-х дам, для меня кого-нибудь (Кузмин, как известно, дамами не интересовался — В.Д.), и отправиться, устроить вечер Т. Готье…»[49].

Что касается майской публикации стихов О.М., то она благополучно таки состоялась (Аполлон. 1911. № 5), о чём поэт узнал уже в Финляндии, где с мая по сентябрь 1911 года преимущественно и проживал[50], лишь изредка совершая наезды в столицу

Осенью 1911 года, «мобилизовав свои обособленные силы», Николай Гумилёв и Сергей Городецкий создали, как известно, так называемый Цех поэтов — «в противовес “Академии Стиха”, где царствовал Вяч. Иванов»[51] — но по сути продолжавший «академические» стиховедческие штудии, только уже под их собственным началом и руководством.

Собрания Цеха поэтов с 20 октября 1911 г. по очереди происходили на квартирах Городецкого, жены Кузьмина-Караваева[52] и Лозинского[53] в Петербурге, и у Гумилёва в Царском Селе»[54].

Активно посещая в октябре 1911 г. Башню и заседания «Общества ревнителей художественного слова»[55] (на которых присутствовали, в том числе, и новоявленные «цеховики»: Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Владимир Пяст и др.), Мандельштам при этом почему-то не посетил первых собраний новоявленного Цеха, о существовании которого должен был узнать ещё 15 октября, на очередном заседании «Академии», на котором, среди прочих, присутствовали Николай Гумилёв и Анна Ахматова[56], однако ни 20 октября (1-е), ни 1 ноября (2-е) О.М. на заседаниях Цеха не присутствовал (в первой половине ноября уехав в Мустамяки). В Цехе он впервые появится то ли на 4-м заседании (20 ноября), то ли — что более вероятно — 2 декабря 1911 года, на 5-м заседании, состоявшемся в Царском Селе у Гумилёва.

Можно предположить одно из двух: О.М. или не получал приглашения на первые заседания (в отличие от Пяста, например[58]), или получал, но игнорировал их сознательно, всё ещё будучи обижен на Гуми-лёва за «крайне невежливую» историю с переносом весенней публикации его стихов.

2 декабря 1911 г., на пятое заседание Цеха, О.М. приедет в Царское Село вместе с поэтом Владимиром Нарбутом[59]. Для появления в Царском у него имелся и приятный «информационный повод»: в его руках был вышедший накануне литературный альманах «Аполлона», в котором были опубликованы, среди прочих, и его стихи — из все того же условно «религиозного», прошедшего осенью 1910 года «цензуру» С. П. Каблукова, цикла: «В самом себе, как змей, таясь», «Скудный луч, холодной мерою…» и «Змей»[60].

Напомним, в качестве иллюстрации тогдашнего творчества «роковистого» (по mot З.Н. Гиппиус) поэта, лишь две начальные строфы из последнего стихотворения:

Осенний сумрак — ржавое железо —
Скрипит, поёт и разъедает плоть:
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!

Я как змеёй танцующей измучен
И, перед ней, тоскуя, трепещу;
Я не хочу души своей излучин,
И разума, и Музы не хочу…

В Царском Селе Гумилёв, готовивший в то время с Городецким «восстание»[61] против символистов, «Академии стиха» и «ассирийского царя» Вяч. Иванова в частности[62], очевидно, призывал и О.М. встать под его знамена, к чему тот ещё явно не был готов и долго, по словам Гумилёва, еще «упорствовал в символистской ереси».

У Мандельштама на тот момент не было ни личных, ни «идейных», так сказать, мотивов для поддержания подобного «восстания», однако и вступать в прямую конфронтацию с «всегда правым» синдиком Цеха поэтов у него, безусловно, резонов не было.

У Анны Ахматовой в её позднем очерке о Мандельштаме можно встретить не только утверждение о том, что «Гумилёв рано и хорошо оценил Мандельштама», но и о том, как было сказано выше, что «в 1911 году никакого пиетета к Вячеславу Иванову в Мандельштаме не было»[63].

Поставив в один ряд обе эти — вполне мифические — посылки, доверчивый читатель может поспешить с выводом о том, что О.М. если и не вместе с Гумилёвым поднимал «знамя восстания» против символистов и Вячеслава Иванова, то, как минимум, этому «восстанию» сочувствовал. На самом деле пиетет к Иванову — что было отмечено еще А. А. Морозовым как первопубликатором писем О.М. к Вяч. Иванову — оставался у юного поэта неизменным не только в 1911 году, но и много позже того времени, как он занял свое место в «акмеистическом ландо»[64].

В мае 1913 г. О.М. не забудет послать Иванову в Италию свой первый «Камень» с таким, не требующим комментария, инскриптом: «Вячеславу Иванову с радостным восхищением. Автор». Итальянский адрес Иванова О.М. узнал, видимо, от С.П. Каблукова, который, в свою очередь, зимой 1912/1913 гг. высылал Иванову обещанную посылку с переплетенным им лично сборником «Соr Ardens».

О.М., впрочем, одной дарственной не ограничился и (скорее всего, не получив ответа на первое послание) подарил Иванову еще один экземпляр «Камня», уже осенью 1913 года — по возвращении мэтра из-за границы — с не менее трогательным инскриптом: «Вячеславу Ивановичу Иванову с глубокой признательностью и настоящей любовью. Автор. 2 октября 1913. Петербург»[65].

Вернувшись в конце ноября 1911 года из Мустамяк в столицу, О.М. в течение полутора месяцев активно участвовал в «цеховой», «академической» и прочей деятельности, далекой, к прискорбию Каблукова, от «неуклонного» посещения университетских занятий[66]. 13 января 1912 г. он, кроме всего прочего, выступил и в «Бродячей собаке» — на вечере в честь 25-летия поэтической деятельности Константина Бальмонта. Однако с середины января 1912 г. поэт опять надолго исчезает из Петербурга, до осени живя преимущественно в Финляндии (в пансионе Рабиновича), весной лишь изредка приезжая на занятия в университет или на симфонические концерты, но не посещая больше ни заседаний «Академии» (где в феврале Гумилёв будет «восставать» против Вяч. Иванова в тандеме с Городецким), ни собраний Цеха поэтов.

С 20 января по 1 апреля 1912 г. включительно «цеховики» провели восемь заседаний, ни на одном из которых присутствие О.М. не отмечено[67]. Последнее заседание состоялось в Царском Селе — накануне дня рождения Гумилёва и его отъезда с Анной Ахматовой в Италию.

Непосещение Мандельштамом этого заседания вызывает особое удивление, поскольку в конце марта — что известно по дневнику С. П. Каблукова — поэт находился уже в столице: 30 марта он присутствовал в зале Дворянского собрания на исполнении знаменитым церковным хором Архангельского и симфоническим оркестром С. А. Кусевицкого Торжественной мессы ре мажор Людвига ван Бетховена[68].

Продолжительное пребывание О.М. в Финляндии было обусловлено причинами, рассмотрение которых не входит в задачу данного очерка (Предполагаемая ссора с «чудовищными родителями», таинственный «тиф» и пр.).

Очередная встреча О.М. с Гумилёвым — на этот раз уже не формальная — состоится в октябре 1912 года, в Санкт-Петербургском университете, где после почти трехлетнего перерыва в учебе (по причине двух африканских путешествий) Гумилёв был восстановлен, по собственному прошению, в списке студентов историко-филологического факультета. Зачислен он был на первый курс, на котором в учебный сезон 1912 / 1913 гг. обучался и «второгодник» О.М., не сдавший требовавшийся для перевода на второй курс поверочный экзамен по греческому языку.

Начавшаяся с этих пор история почти десятилетней «дружбы-соперничества» двух поэтов — тема уже для другого очерка.

Примечания:

[1] Подробнее см.: Лекманов О.А. Концепция «Серебряного века» и акмеизма в записных книжках А. Ахматовой // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. С. 225 — 230.

[2] Ахматова А. Листки из дневника (О Мандельштаме) // Вопросы литературы. 1989. № 2. С. 188 — 189.

[3] О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова // Мандельштам О. Камень / Подгот. Л.Я. Гинзбург, А.Г. Меца, С.В. Василенко, Ю.Л. Фрейдина. — Л.: Наука, 1990 (Лит. памятники). С. 244.

[4] Крещение, состоявшееся в г. Выборге 14/27 мая 1911 г., кроме всего прочего, снимало с О.М. клеймо «иноверца», давало ему полноценное право на проживание в Финляндии, и вскоре (в сентябре 1911 г.) позволило на общих основаниях поступить в Императорский Санкт-Петербургский университет.

[5] Мандельштам О. Полное собр. соч.: В трех томах (Далее: ПСС и П). Т. 3. Проза. Письма / Сост. А.Г. Мец. — М.: Прогресс-Плеяда, 2011. С. 358.

[6] См.: Ахматова А. Листки из дневника. С. 184.

[7] О.М. и Каблуков не знали еще, что это псевдоним юной поэтессы.

[8] О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С. П. Каблукова. С. 244 — 245.

[9] Аполлон. 1909. № 2; Гумилёв Н. Полное собр. соч.: В 10 т (Далее: ПСС). Т. 7. Статьи и литературе и искусстве. — М., 2006. С. 42. Когда спустя несколько лет, уже в годы Первой мировой войны, Гумилёв сам сорвется в ряде стихотворений в религиозную «мистику» и «экзальтацию», — О.М. получит возможность ему «отомстить» и скажет как-то: «Поменьше Бога в стихах трогай»! (О.Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935 — 1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О.Э. Мандельштаме / Отв. ред. Т.С. Царькова — СПб., 1997. С. 59).

[10] Шубинский В. Зодчий. Жизнь Николая Гумилёва. — М., 2014. С. 349. В «подтверждение» своего тезиса тот же автор утверждает, что О.М. «был многим обязан символистам и никак ими не обижен».

[11] Ахматова А. Листки из дневника (О Мандельштаме). С. 189.

[12] Морозов А. А. Мандельштам в записях дневника С. П. Каблукова // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 81.

[13] Речь шла, очевидно, о царскосельском друге поэта, Андрее Горенко, брате его будущей жены, и художнике М. Фармаковском.

[14] Гумилёв Н. ПСС. Т. 8. Письма. — М., 2007. С. 95.

[15] Там же. С. 104.

[16] Лукницкий П. Н. Труды и дни Н. С. Гумилёва. — СПб., 2010. С. 161.

[17] Там же. С. 125.

[18] Богданова Мария Митрофановна — подруга Е. А. Бальмонт (второй жены поэта); Гумилёв писал о знакомстве с ней Валерию Брюсову в письме от 6 апреля (н. ст.) 1908 г. (Гумилёв Н. ПСС Т. 8. С. 106). Со слов Анны Ахматовой известно, что в Париже он «был шафером какого-то анархиста (по предположению Н. Иванниковой, это был Н. К. Лебедев (1879 — 1934), будущий советский историк — В.Д.) по просьбе М. М. Богдановой» (Лукницкий П.Н. Труды и дни Н. С. Гумилёва. С. 125 — 126). В Париже Богданова позже имела встречи с М. Волошиным, М. Цветаевой и др. поэтами и писателями.

[19] Лукницкая В. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. — Л. 1990. С. 85.

[20] Еще в начале января 1909 года Алексей Толстой сообщал Волошину: «Мы (с С. И. Дымшиц — В.Д.) устроились на квартире, ты увидишь, удобно ли тебе будет жить у нас». А весной того же года сообщал А. А. Бострому: «Поселился я в Питере на “Глазовская ул., д. 15, кв. 18” на квартире, устроили мы с Сонечкой ателье для нее и кабинет для меня и заработали» (Переписка А.Н.Толстого. В 2-х т. Т. 1. — М., 1989. С. 147, 151).

[21] Мандельштам О. ПСС и П. Приложение. Летопись жизни и творчества / Сост. А.Г. Мец при участии С. В. Василенко, Л. М. Видгофа, Д. И. Зубарева, Е. И. Лубянниковой. — М., 2014. С. 25.

[22] Герцык Е. Лики и образы / Сост., авт. предисл. и коммент. Т.Н. Жуковская. — М.: Молодая гвардия, 2007. С. 174.

[23] См.: Белый А. Между двух революций. — М.: Худ. лит., 1990. С. 176.

[24] О стихах которого Гумилёв писал в том же году, что они «испещрены кляксами безобразных прозаизмов», и что их автора поэтом называть просто страшно (Аполлон. 1909. № 1; Гумилёв Н. ПСС Т. 7. С. 37).

[25] «Не слыхали ли Вы, что это за журнал “Остров”? — обращался А.Кондратьев с вопросом к Валентину Кривичу 1 мая 1909 года. — Я прочел (в газете “Речь” от 24 апреля — В.Д.), что участвую в нем. Кто его издает?» (РГАЛИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 78).

[26] Гумилёв Н. ПСС. Т. 8. С. 101.

[27] Мандельштам О. ПСС и П. Т. 3. С. 362. Подробнее об истории создания «Острова» см.: Терехов А.Г. Второй номер журнала «Остров» // Николай Гумилёв. Исследования и материалы. Библиография. — СПб.: «Наука», 1994. С. 317 — 351.

[28] Морозов А.А. Мандельштам в записях. С. 81. Если О.М. имел в виду в данном случае не проект 1909-го, а проект — несостоявшийся — уже 1911 года, — то есть проект возобновления журнала вышеназванной группой поэтов, — то скорее всего он был задуман ими еще до возвращения Гумилёва из второго африканского путешествия (до 25 марта 1911 г.).

[29] Мандельштам О. ПСС и П. Приложение. С. 27.

[30] Лукницкая В. Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. С. 81. Ахматовский миф о ранней оценке Гумилёвым творчества Мандельштама, между тем, так уже впитался в плоть и кровь исследователей жизни и творчества этих поэтов, что авторы научно-популярных книг и статей о них уже «на автомате», что называется, иной раз — и зачастую ошибочно — «сопрягают» их имена. Это случилось, например, с Александром Кобринским, в своей книге о дуэльных историях Серебряного века включившим и Мандельштама — наряду с Гумилёвым и А. Толстым — в группу поэтов, обратившихся к Вячеславу Иванову весной 1909 г. с просьбой об открытии «Академии стиха» (См.: Кобринский А.А. Дуэльные истории Серебряного века: поединки поэтов как факт литературной жизни. — СПб., 2007. С. 137).

[31] Мандельштам О. ПСС и П. Т. 3. С. 364.

[32] См.: Ахматова А. Биографическая канва Николая Гумилёва // Наше наследие. 1989. №.3 (9). С. 80.

[33] Записные книжки Анны Ахматовой (1958 — 1966). — М.;Torino, 1996. С. 36. В мемуарном очерке А.А. о Мандельштаме имя акмеиста из этого двустишия уже исчезнет, а слово акмеист будет освобождено от скобок (См.: Ахматова А. Листки из дневника. С. 190). В 30-е годы воронежский знакомый О.М., поэт и филолог С.Б. Рудаков со слов Мандельштама запишет еще такой «осколок забытого сонета Гумилёву»: Автоматичен, вежлив и суров / На рубеже двух славных поколений — / Забыл о бесхарактерном Верлене / И Теофиля принял в сонм богов… / И твой картонный профиль, Гумилёв, / Как вырезанный для китайской тени… (О.Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935 — 1936) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. С. 85).

[34] «Познакомился О.М. с Гумилёвым в Париже — 1907? 1908?» (Мандельштам Н.Я. Книга третья. — Paris: YMCA-Press, 1987. C. 318). Н. А. Струве, впрочем, этим «фактом» пренебрег и в составленную им хронологию «дел и дней» О.М. его не включил.

[35] Там же. С. 319. Ныне этот «факт» активно интерпретируется в современной научно-популярной литературе. Вот лишь один пример: «Открыл Мандельштама Николай, затащил в “Аполлон”, уверял, что мальчик с ландышами умнее и старше своих эстетских стихов» (Марченко А. Ахматова: жизнь. — М., 2008. С. 200). Как тут не посетовать на то, что литературные мифы внедряются в умы куда более успешно, чем сухие факты «трудов и дней».

[36] Бобышев Д. Я здесь // Октябрь. 2002. № 9. С. 92. «Отметим неточность записи или, возможно, обычный прием петербургского устного рассказа (конститутивная черта поэтики этого жанра, часто неучитываемая) — “сгущение”, — комментирует это свидетельство Р. Д. Тименчик, — так как 14 марта 1911 г., когда документировано произошло знакомство Ахматовой и Мандельштама, Гумилёв еще не вернулся из африканского путешествия» (Тименчик Р. Д. Еще раз о поэтическом диалоге Ахматовой и Мандельштама // Корни, побеги, плоды…: Мандельштамовские дни в Варшаве: В 2 ч. Ч. 2. — М., 2015. С. 345).

[37] Морозов А.А. Мандельштам в записях. С. 81. Олег Лекманов, в свою очередь, выдвигал версию о том, что инициатором первой публикации юного поэта мог быть не кто иной, как Вячеслав Иванов: «По-видимому, именно Иванов поспособствовал появлению первой, по-настоящему представительной мандельштамовской подборки стихов на страницах элитарного петербургского журнала “Аполлон”» (Лекманов О. Осип Мандельштам. Жизнь поэта. — М., 2009. С. 39).

[38] Мандельштам О. ПСС и П. Т. 3. С. 367. К письму были приложены стихотворения «Над алтарем дымящихся зыбей…» и «Необходимость или разум…», к публикации не принятые.

[39] Письма Георгия Иванова // Арьев А. Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование. — СПб.: ЗАО «Журнал “Звезда”». С. 408.

[40] Георгий Иванов, видимо, так и не простил Сергею Маковскому того, что когда-то, в начале 10-х годов, на пару с «Жоржиком» Адамовичем, «лебезил перед ним как редактором “Аполлона”», в то время как тот «третировал их вроде как валетов» (Пяст Вл. Встречи / Сост., вступ. ст., коммент. Р. Д. Тименчика. — М., 1997. С. 104).

[41] Свой секретарский пост он покинул еще в августе 1912 г. 19 августа Маковский уведомлял одного из своих корреспондентов: «Е. А. Зноско-Боровский более не секретарь нашей редакции» (РГАЛИ. Ф. 769. Оп. 1. Ед. хр. 110).

[42] В пользу этого предположения говорит эпизод из одного эмигрантского очерка Г. Адамовича (очевидно, имея в виду вышесказанное, далеко не беспристрастного) о некоем редакторе «изящнейшего декадентского журнала», отказывающем О.М. в публикации стихотворения «Я не слыхал рассказов Оссиана…» (1914): «Стихотворение было прекрасное. Но редактор недолюбливал Мандельштама и не дал ему ответа. Когда Мандельштам ушел, он снова перечитал стихотворение и брезгливо, сквозь монокль глядя на листок, повторял: — “Не пробовал старинного вина! Не понима… маю, господа… не понимаю… чем же тут хвастать…”» (Сизиф [Адамович Г.В]. Отклики // Звено. 1926. 24 декабря). Что касается «палок», то они, если и были — делу не помогли: стихотворение в «Аполлоне» так и не появилось.

[43] См.: Лукницкий П.Н. Труды и дни Н. С. Гумилёва. С. 182.

[44] Поэтом, любовником Кузмина, Гумилёвым названным «самым красивым мужчиной, которого он видел».

[45] На проводах Гумилёва в длительное путешествие, состоявшихся в середине сентября 1910 г. в Царском Селе (на которых, по словам Кузмина, «была куча народа»), О.М. не присутствовал (да едва ли и знал об отъезде Гумилёва), находясь в это время с матерью на лечении в Германии.

[46] Кузмин М. Дневник 1908 — 1915 / Подгот. текста и коммент. Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 271.

[47] Не исключено, впрочем, что в этот день О.М. согласился принять участие в другом мероприятии — вместе с Владимиром Пястом. Накануне, 28 марта 1911 г., Сергей Городецкий писал последнему: «Дорогой Владимир Алексеевич. Очень прошу Вас читать стихи в “Обществе Единого Искусства” (Ars), членом литературной секции которого под моим председательством, надеюсь, Вы не откажетесь состоять, — 5. IV, на первом собрании. Та же просьба к Мандельштаму. Пожалуйста, ответьте мне тотчас. Ваш Городецкий» (Цит. по: Сальман М.Г. Несостоявшийся «Кружок для изучения поэзии» // Звезда. 2013. № 2. С. 169). Названное общество, организованное Николаем Евреиновым во имя «объединения всех форм искусства, искания и последовательного проведение в жизнь начал красоты», просуществовало всего несколько месяцев, не будучи зарегистрировано Особым присутствием Сената.

[48] На котором Гумилёв «озадачивал и удивлял» слушателей, по словам поэта А. Кондратьева, рассказами про свою «охоту на африканских зверей, о неудачном подкарауливании льва, о встрече с буйволом, высоко подбросившим поэта в колючие кусты, о столкновении с разбойничьим племенем адалей и тому подобных интересных вещах» (Кондратьев А. Из литературных воспоминаний // Последние известия (Ревель), 1927. 20 февраля. № 48). «Вчера был в “Аполлоне”, — 6 апреля писал жене в Париж Георгий Чулков: — Гумилёв вернулся из Абиссинии и читал доклад о дикарях, зверях и птицах» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Д. 480. Л. 80).

[49] Кузмин М. Дневник 1908 — 1915. С. 272.

[50] Летом 1911 г. у О.М. случился, судя по всему, определенный рецидив политической активности: он какое-то время жил в пансионе Линде в Мустамяках, где, по словам современника, «находили приют все скомпрометированные в глазах петербургской жандармерии лица: меньшевики, большевики, бундовцы, социалисты-революционеры, анархисты» (См.: «Некий еврей Мандельштам…» По документам Департамента полиции // «Сохрани мою речь». Вып. 3. Ч. 2: Воспоминания. Материалы к биографии. Современники (Записки Мандельштамовского общества). — М., 2000. С. 123).

[51] Cм.: Ахматова А. Автобиографическая проза // Литературное обозрение. 1989. № 5. С. 6.

[52] Поэтессы Е.Ю. Кузьминой-Караваевой — в то время жены «стряпчего» Цеха, «эстетствующего юриста» Д.В. Кузьмина-Караваева (1886 —1959), троюродного брата Гумилёва, потомственного дворянина, сына одного из лидеров кадетской партии, известного профессора-правоведа В. Д. Кузьмина-Караваева (1859 — 1927). С 1920 г. — принял сан католического священника византийского обряда. В 1922 году выслан из страны на «философском» пароходе.

[53] Лозинский Михаил Леонидович (1886 — 1955) — поэт, переводчик; в 1909 г. окончил юридический ф-т СПб. ун-та вместе со своим другом Д. В. Кузьминым-Караваевым, затем поступил на ф-т историко-филологический. В 1912 — 1913 гг. редактор-издатель журнала «Гиперборей».

[54] Пяст Вл. Встречи. С. 142 — 143.

[55] Поступив в петербургский университет в сентябре 1911 г., О.М. вел, по словам Сергея Каблукова, «беззаботный», богемный образ жизни, вызывавший безусловное осуждение его духовного наставника, 2 октября 1911 г. записавшего в свой дневник: «Был у меня И. Мандельштам, с которым я беседовал о современной литературе и его личном поведении, выражающемся пока в безделии и нелепом мотовстве. Доказал ему, что прежде всего ему надо учиться, т.е. неуклонно бывать на лекциях в Ун<иверсите>те» (Морозов А.А. Указ. соч. С. 81).

[56] Лукницкий П.Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т.II. 1926 — 1927 гг. — Париж — Москва: YMCA — Press. Русский путь, 1997. С. 28.

[57] К дате 4-го заседания, 20 ноября 1911 г., Лукницкий со слов Ахматовой сделает пометку: «В этом (или 3-м) заседании в члены Цеха поэтов выбран О.Э. Мандельштам» (Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С.Гумилёва. С. 263). Дневниковая запись Каблукова от 26 ноября 1911 г. свидетельствует, между тем, что вторую половину ноября (как и часть первой) поэт провел в Мустамяках (О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова. С. 245). Примечательно его отсутствие, например, 7 ноября 1911 г. на поэтическом собрании у Вяч. Иванова (Лукницкий П.Н. Труды и дни Н. С. Гумилёва. С. 260).

[58] На первое заседание Цеха Пяст получил от Гумилёва персональное приглашение-повестку: «Дорогой Владимир Алексеевич, Вы приглашены в новый литературный кружок для чтенья и обсужденья стихов. Первое собранье назначено в четверг в 8 часов вечера у С. М. Городецкого. Фонтанка, 143. Уважающий Вас Н. Гумилёв» (Гумилёв Н. ПСС Т. 8. С. 161).

[59] Нарбут Владимир Иванович (1888 — 1938?) — поэт, чей дебютный сборник уже получил в «Аполлоне»(1911. № 6) в целом положительный отзыв Гумилёва; на тот момент однокурсник О.М., будущий «акмеист».

[60] В конце ноября с этим же альманахом О.М. был в гостях и у Вячеслава Иванова. (Это был один из последних его визитов на Башню. Весной 1912 года Иванов с падчерицей Верой Шварсалон уедет за границу, а осенью 1913 года поселится в Москве). 29 ноября 1911 г. С. П. Каблуков запишет в свой дневник: «Вчера вечером был у Вяч. Иванова, играл в шахматы <…>. Я ушёл от В.И. в 12 ч., к каковому времени приехали поэты Мандельштам и Нарбут. Они изучали только что вышедший альманах “Аполлона”. Его я прочитал сегодня. В нем много хороших стихов, в том числе Мандельштама» (О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова. С. 246).

[61] Толстой А.Н. Н. Гумилёв // Последние новости. 1921. 25 октября.

[62] « — Иванов в своём уборе из старых слов точно пышный ассирийский царь. Он весь красота, — с восторгом говорил О.М. в августе 1911 г. драматургу и историку литературы Владимиру Боцяновскому (1869 — 1943). — Мне кажется, что если бы Иванова не было, — в русской литературе оказалось бы большое пустое место» (Боцяновский В. Афины на Неве // Утро России. 1911. 10 сентября. С. 2).

[63] Ахматова А. Листки из дневника (О Мандельштаме). С. 188.

[64] См.: Морозов А.А. Письма О.Э.Мандельштама к В. И. Иванову // «Записки Отдела рукописей ГПБ им. В. И. Ленина. Вып. 34. — М., 1973. С. 261.

[65] Инскрипты и маргиналии О.Э. Мандельштама / Публ. С. Василенко и П. Нерлера // «Сохрани мою речь…» (Записки Мандельштамовского общества). Вып. 5/2. — М., 2011 С. 203.

[66] О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова. С. 245.

[67] См.: Лукницкий П.Н. Труды и дни Н.С. Гумилёва. С. 273 — 282.

[68] О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова. С. 246. Апрель, судя по всему, поэт также провел в столице. Известно, что 3 апреля он получил в дар от М. Зенкевича книгу «Дикая порфира» с посвящением: «Осипу Эмильевичу Мандельштаму. Мих. Зенкевич. 3 IV. 1912. СПб» (Инскрипты и маргиналии О.Э. Мандельштама. С. 220); а 21 апреля с Василием Гиппиусом выступал с чтением стихов в Петровском училище. Среди выступавших значился и Владимир Пяст, «тайно» уехавший в эти дни в Стокгольм — навестить смертельно больного шведского писателя Августа Стриндберга. Александр Блок писал ему на следующий день: «Вместо Вас читал Василий Гиппиус — экспромтом. Они с Мандельштамом узнали от меня, что Вас нет и очень искренно и хорошо встревожились, но тайны я им не открыл, а только сказал, что все благополучно…» (Блок. Переписка с Вл. Пястом // Лит. Наследство. Т. 92. Кн. 2. — М.: «Наука», 1981. С. 214).