Содержание

О Гумилёве... / Сравнительные характеристики

Среди поэтов серебряного века, испытавших воздействие Лермонтова, необходимо назвать прежде всего Николая Гумилёва, чье творчество по темам, мотивам, образам совпадает с художественным наследием его великого предшественника.

И дело тут, думается, не только в прямом влиянии «дивной музыки лермонтовских строф»¹ на Гумилёва, но и типологическом родстве двух поэтов, различных по масштабу дарования, но удивительно сходных по складу личности, типу миросозерцания, творческим пристрастиям и, наконец, по непередаваемо трагической судьбе.

На долю Лермонтова выпала страшная пора николаевского царствования, годы, названные безвременьем, а выход основных книг Гумилёва совпал с тремя русскими революциями, временем, когда старое в жизни и культуре рушилось, а новое еще не утвердилось. Гумилёв не сделался поэтом высокого гражданского звучания, как его старший собрат по перу, но был с ним схож по решительному неприятию косной российской действительности, мелкого, пошлого быта. Поэты находили им альтернативу в качественно иной действительности. Для Лермонтова такой «страной души» стал Кавказ — его поэтическая родина. Познакомившись с Кавказом в раннем детстве, Лермонтов в дальнейшем многократно умножил силу привязанности к суровому краю и его людям, воспев их во многих своих произведениях.

Для Гумилёва духовной Меккой и Мединой стал Египет, куда с 1907 по 1913 год он совершил несколько продолжительных путешествий. Вяч. Вс. Иванов в статье «Звездная вспышка» справедливо заметил, что Гумилёв — «один из тех поэтов, которые Восток своих мечтаний сверили с реальным Востоком».² Можно добавить, что это было не времяпровождение туриста, но упорный труд путешествен-ника, воина, открывателя новых дорог, о чем будет им рассказано не только в стихах и поэмах, но и в прозе («Африканский дневник»).³

Восторженного певца нашла природа Кавказа в лице Лермонтова. «Его картины природы, — писал Белинский в статье «Стихотворения М. Лермонтова», — обличают великого мастера, они дышат грандиозностью и роскошным блеском фантастического Кавказа».⁴ — И конечно, эти картины природы интересны и значительны не только сами по себе, но в гораздо большей степени как художественная антитеза «суете и уродству людей», что и было отмечено Д. Мережковским.⁵

Романтическая экзотика отличает произведения Лермонтова, особенно ранние. То же можно сказать и о Гумилёве. Его Африка — это поистине сказочная страна, где все причудливо, необычно, расцвечено яркими красками:

Рощи пальм и заросли алоэ,
Серебристо-матовый ручей,
Небо бесконечно голубое,
Небо, золотое от лучей.

В этом чудесном мире обитают «изысканный жираф», симпатичный слоненок и слон-пустынник, лев, убегающий от лесного пожара, вепри, волки, обезьяны... Интересно, Гумилёв не любил «Крокодила» Корнея Чуковского, полагая, что образ экзотического существа сатирически снижен, и это казалось ему совершенно недопустимым.

В отличие от поэтов-романтиков Восток у Гумилёва, как и у Лермонтова, не страна мечтаний, а реальный мир, с которым поэт близко знаком. Он открывает в этом мире красоту, незнакомую европейцам, жизнь, полную заманчивых тайн. Можно сказать, что Гумилёв приблизил к соотечественникам живой, многокрасочный мир Востока, осветив все его грани, уделив преимущественное внимание необычной природе, людям, их истории.

Немало сходного мы обнаружим и при сопоставлении личностных особенностей двух поэтов, характеров их лирических героев в утверждении образа человека, достойного именоваться героем времени. Для Лермонтова характерно неожиданное сочетание духа мощного, львиной натуры с кроткой задушевностью, тихой грустью. Это было замечено еще Белинским при разборе им стихотворения «Молитва».⁶ В лирике Лермонтова с самого начала ее развития заметен необыкновенно широкий диапазон нравственных чувств в структуре характера. С одной стороны, этот характер нежный, тонкий, чувствительный, словно у девушки (мотив слез, умиления), с другой — суровый, с отчетливо выраженными чертами демонизма; этот человек влюблен в жизнь и он же отрицает ее. Василий Розанов в статье «Пушкин и Лермонтов» остроумно заметил: «Лермонтову и в раю было бы скверно».⁷

Тонкую, нежную, чувствительную душу раскрывает и Гумилёв во многих своих творениях. И все же, как у Лермонтова, так и у Гумилёва верх, в конечном счете, брал апофеоз сильной, точнее — сверхсильной личности, чрезмерной в страстях, способной бросить вызов любым самым мощным силам мира. Сфера ее интересов — не только земное, но и космическое пространство и даже то, что находится за пределами обычного сознания. Лермонтов, начиная с самых ранних стихов и поэм, поэтизирует именно такой тип личности («Черкесы», «Корсар», «Моряк», «Ангел смерти», «Хаджи Абрек»). Измаил-Бей, герой одноименной поэмы, «для великих создан был страстей». Есть в этом человеке, обладающем пылающей душой, и гипертофированная воинственность: «Видеть кровь люблю», — говорит он не рисуясь. Даже Мцыри, монастырский воспитанник, глотнув воздуха свободы, обретает невиданную энергию духа. Едва увидел барса — и сердце «зажглось жаждою борьбы и крови». Вступив в смертельную схватку с опасным хищником, Мцыри сам уподобляется дикому зверю:

Бой продолжался на земле,
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков...

Мцыри, стремящийся огненной своей душой к жизни «полной тревог», в «чудный мир тревог и битв», — верное зеркало души самого поэта.

Примечательно, что война как для Лермонтова, так и для Гумилёва, — не проклятие, не злое наваждение, а сфера высочайшего проявления духовности личности. Уже 15-летним подростком Лермонтов слагает пламенный гимн войне: Зажглась, друзья мои, война; // И развились знамена чести; // Трубой заветною она // Манит в поля кровавой мести! «Пир мечей» для юного поэта — славный пир. Позже, участвуя в войне на Кавказе, проявляя беспредельную отвагу, за что был представлен к награде, Лермонтов создал классические образцы батальной поэзии и прозы.

Воспевание воинского подвига мы находим и во многих стихотворениях Гумилёва (Сборники «Колчан», «Костер» и др.). Поэт любит «затеи грозовых военных забав». В зове боевой трубы слышит голос своей судьбы. Поражает мироощущение поэта-воина, воплощенное им в стихотворении «Солнце духа»:

Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед.
В бою —
Расцветает дух, как роза мая,
Как огонь, он разрывает тьму,
Тело, ничего не понимая,
Слепо повинуется ему.

Подобный строй мироощущения мы находим у Пушкина («Есть упоение в бою...»), еще в большей мере у Лермонтова, но только Гумилёв доводит его до апофеоза. Можно согласиться с суждениями Вяч. Вс. Иванова: «... Военный опыт у Гумилёва (как на Кавказе у Лермонтова) оказался решающим в его становлении».⁸

Рассматривая любовную лирику Лермонтова и Гумилёва, мы и тут обнаруживаем наличие некоторых общих, причем, весьма существенных черт. У Лермонтова любовь — это незаживающая, саднящая рана, «Тайная грусть обманутой любви» — доминирующая тема его любовной лирики. Именно Лермонтову принадлежит признание, поражающее немыслимым парадоксом: «Страшусь быть взаимно любим» («Стансы»). Возможно, разгадать этот парадокс поможет высказывание поэта раннего средневековья Дауде де Продаса: «Я благославляю любовь за то, что она заставила меня избрать ту, которая меня отвергает. Если бы я пользовался взаимностью, мне не пришлось бы проливать слез, я не ведал бы ни вздохов, ни грусти, ни надежды, ни отчаяния, ни молений!».⁹

Мы видим, что любовь, раскрываемая лирикой Лермонтова, носит двойственный характер. Одни чувства, рожденные истинной любовью, выражают сокровенную жизнь души, другие связаны с любовью «без радости», возлюбленная здесь — спутница пустой светской жизни, и разлука с ней свершается «без печали». Лермонтов не щадит своего лирического героя (а значит и себя), не утаивает его ошибок, подчас роковых. Уже в 1831 году шестнадцатилетний поэт создает стихотворение «Раскаяние», представляющее собой как бы маленький роман о любви чистой, искренней, с трудом завоеванной и ... преданной им. Сам поэт заметил, не скрывая горечи, — с враждой борется его любовь.

Тема несчастной любви, более того, гибели по вине женщины доминирует и в поэзии Гумилёва. Анна Ахматова пишет: «Ему была нужна тема гибели по вине женщины». «Именно от несчастной любви, которая для поэта была всегда трагедией, лечился он путешествиями».¹⁰

Любовь «страстная, сжигающая» (Ахматова) в ряде стихотворений Гумилёва осмысляется как злое наваждение, поэт хочет, но не в состоянии от нее освободиться. Для влюбленного безумца Гумилёва возлюбленная предстает в изумительном оксюморонном единстве:

Нежный друг мой, беспощадный враг,
Так благословен твой каждый шаг,
Словно по сердцу ступаешь ты,
Рассыпая звезды и цветы.

Некоторыми сходными чертами у Лермонтова и Гумилёва наделены, как мы видим, женские образы. Все лучшее в женщине Лермонтов относит к тому идеальному существу, которое для него недосягаемо («дева чудная»). Но в образе женщины, заставившей поэта страдать, преобладают холодные тона. Характерны постоянные эпитеты, крайне негативные: «взор ледяной», «пустое сердце». Эта женщина легко забывает прошлое, она равнодушна к страданиям влюбленного в нее человека. Устойчив у Лермонтова и образ девы — губительницы влюбленного в нее героя («Незабудка», «Баллада», «Перчатка» и др.).

Принципы создания женского образа и у Гумилёва сходны с лермонтовскими. Так, жена его происходит «из логова змиева», она враг, «схваченный темной любовью». Состояние любовных отношений — борьба, нередко заканчивающаяся гибелью героя:

Все свершилось, о чем я мечтал
Еще мальчиком странно влюбленным,
Я увидел блестящий кинжал
В этих милых руках обнаженным.

Можно найти немало общего у Лермонтова и Гумилёва в пристрастии к фантастическим и даже мистическим мотивам, органически сочетающимся с пристальным вниманием к конкретно-реалистической образности, вплоть до натурализма, например, подробное описание разлагающегося трупа в стихотворении Лермонтова «Ночь. I». Еще страшнее у Гумилёва в «Заблудившемся трамвае» образ лавки, где «мертвые головы продают», а дальше — и совсем ужасное:

В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.

Необходимо указать на еще одно чрезвычайно важное сходство двух поэтов. Это обладание ими редкого дара провидения. Во многих стихотворениях с удручающей настойчивостью Лермонтов предсказывает свою раннюю неизбежную и притом кровавую гибель. Часто повторяемое прорицание содержится и в творчестве Гумилёва. Визионером и пророком назвала Ахматова Гумилёва: «Он предсказал свою смерть с подробностями вплоть до осенней травы».¹¹ Ахматова очевидно имела в виду строки стихотворения «Я и вы»:

И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще...

Для истинного любителя поэзии мысли о Лермонтове непередаваемо мучительны: его гибель — горький упрек людям, не уберегшим гения от трагедии. Столь же мучительно чувство, рожденное чудовищно нелепой гибелью великолепного поэта Гумилёва. Слова Белинского о Лермонтове — «Глубокий и могучий дух» — в полной мере могут служить определением и Гумилёва. Славны и горьки судьбы этих художников слова, обогативших русскую культуру высочайшими художественными достижениями.

Примечания:

1. — Н. Гумилёв. Стихи. Письма о русской поэзии. — М.: Художественная литература, 1989. В дальнейшем произведения Гумилёва цитируются по данному изданию.
2. — Вяч. Вс. Иванов. Звездная вспышка (Поэтический мир Н. С. Гумилёва) // Н. Гумилёв. Стихи. Письма о русской поэзии. М., 1989. — С.13.
3. — Н. Гумилёв. Африканский дневник // Огонек, 1987/ №4. — С.14-15.
4. — В. Г. Белинский. Стихотворения М.Лермонтова // М. Ю. Лермонтов в русской критике. — М: ГИХЛ., 1955. — С.192.
5. — Д. С. Мережковский. В тихом омуте. — М.: СП., 1991. — С.162.
6. — В. Г. Белинский. Указ. соч. Т. 16 — С.178.
7. — В. Розанов. Пушкин и Лермонтов // Пушкин в русской философской критике. — М.: Книга, 1990. — С.193.
8. — Вяч. Вс. Иванов. Указ. соч. — С.17.
9. — Цитируется по: «История западноевропейской литературы» // Под ред. В. Жирмунского. — М., 1947. — С.128.
10. — А. Ахматова. Самый непрочитанный поэт // Новый мир, 1990. №5. — С.220-223.
11. — А. Ахматова. Указ. соч.