От «Романтических цветов» до «Огненного столпа»

теги: критика, Романтические цветы, Огненный столп

Высокая палатка

Многие из нынешних читателей не могут даже вообразить, какой фурор вызвала крошечная, на одну страничку, подборка стихов Гумилёва, опубликованная в апрельском выпуске журнала «Огонек» за 1986 год.

Это был не просто рядовой номер журнала, а ленинский, посвященный 116-летию со дня рождения Ильича, с этим самым Ильичом на обложке, который к тому же разговаривал по телефону:

Неожиданный и смелый
Женский голос в телефоне…
Сколько сладостных гармоний
В этом голосе без тела!

Все гадали, что это — предвестие важных перемен или промах цензоров смутного времени. Никто не заводил серьезного разговора о стихах. Оценки, в зависимости от политических взглядов критика, варьировались от восхищенного «поэт-мученик» до снисходительного — «крайняя аполитичность и эстетический герметизм».
Между тем Гумилёв — один из самых недооцененных поэтов Серебряного века. Разные ярлыки — «муж Ахматовой», «расстрелян большевиками», «кавалер Георгиевского креста», «отец Льва Гумилёва» — постоянно заслоняли его поэтическую сущность. А она, как писал сам поэт, «надменна и проста»: он — подросток. Причем очень деятельный подросток, изображающий себя таким, каким он хочет казаться себе и окружающим. Благородным, бесстрашным, опытным, умудренным, роковым, многое повидавшим, изысканным, тонким. Идеальный образец для подражания в определенном возрасте. Ничего удивительного, что Гумилёв всегда был популярен среди юношей и барышень. Это можно только приветствовать. Как юношеский поэт Гумилёв не в пример лучше Асадова или Гребенщикова.
Вот и неудивительно, что Набоков, который в юности отыскал чрезвычайно трогательные слова для лапидарной эпитафии Гумилёву, в старости жаловался: «Как любил я стихи Гумилёва! Перечитывать их не могу»…
Действительно, сложно представить себе пожилого, обрюзгшего Набокова, который читает стихи про Люциферов, голубые гробницы, леопардов, розоватые брабантские манжеты, бледного и красивого рыцаря, владыку пустыни Фингала, мастодонтов, ненюфаров, ашкеров и Елефантину. Гумилёв использует множество экзотических слов явно с единственной целью — показать, что он их знает. Это особенно заметно в рифмах:

И ты вступила в крепость Агры,
Светла, как древняя Лилит,
Твои веселые онагры
Звенели золотом копыт.

Еще одна вполне подростковая особенность — неумение убедительно закончить стихотворение. Особенно часто произведения кончаются на полуфразе в его раннем творчестве. В первом сборнике «Романтические цветы» стихи, которые свободны от этого недостатка, автоматически стали хрестоматийными — это «Выбор» («Созидающий башню сорвется») и «Жираф». Но вопросительная интонация в конце сохранилась у Гумилёва до последних дней.
В общем, Гумилёва очень трудно воспринимать всерьез. Первые две его книги — «Романтические цветы» и «Жемчуга» — это свидетельства поверхностного освоения подростком мировой культуры. «Чужое небо» — женоненавистнические стихи, продиктованные сложными отношениями с Ахматовой. «Шатер» — зарифмованный путевой дневник. Спору нет, в русской поэзии мало столь здоровых личностей (символисты издевались: «У Гумилёва спорт, у Ахматовой флёрт»). Но пускать подростка в пантеон Серебряного века?
Да только Гумилёв не просто обаятельный, смелый и благородный человек. Он гениален. Беда лишь в том, что гениальность прячется у него в огромной груде балласта — у него не было чутья и вкуса, чтобы оставить лишь те жемчужины, которые бесспорно и несомненно сохранятся в веках, покуда будет существовать русский язык.
Иногда эти крупицы гениальности — тоже детские:

Где вы, красивые девушки <…>

Или вы съедены тиграми,
Или вас держат любовники?

Многие его стихи состоят из двух-трех строк, а все остальное — досадный довесок.

Ни шороха полночных далей,
Ни песен, что певала мать…

После этих строчек стихотворение идет под откос. Та же ситуация — с этой вот строфой из вступительного стихотворения сборника «Шатер»:

Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.

А есть у него прорывы в поэтику мастеров, которые станут писать так только спустя много лет. Вот, например, из чего выросла «Ночь» Пастернака:

Мы ничего не знаем,
Ни как, ни почему,
Весь мир необитаем,
Неясен он уму.

А это — тоже с интонацией незавершенности — Мандельштам:

Но идешь ты к раю
По моей мольбе.
Это так, я знаю,
Я клянусь тебе.

Или вот прообраз «Песенки» Бродского («Носи перстенек, пока / виден издалека — / потом другой подберется. / А надоест хранить — / будет что уронить / ночью на дно колодца»):

Уронила девушка перстень
В колодец, в колодец ночной,
Простирает легкие персты
К холодной воде ключевой…

Я не знаю, правы ли те, кто считает Гумилёва времен «Огненного столпа» другим, несравненно лучшим поэтом, чем был Гумилёв «Романтических цветов». Да, в «Столпе» есть неожиданно-визионерский «Заблудившийся трамвай», есть афористичное «Слово», есть акварельный «Слоненок» (от которого тоже остается впечатление незаконченности) и есть пронзительный «Звездный ужас», который — вместе с другими африканскими стилизациями — восстановил пропавшую было традицию пушкинских «Песен западных славян». Но там же есть и лубочная «Ольга», и трогательный в своем подростковом самолюбовании манифест «Мои читатели». Может быть, Гумилёв дорос бы до масштабов своего дара. Мы этого никогда не узнаем (о чем там разговаривал Ленин по телефону в августе 1921 года?). Но я уверен в одном: жалкое прозябание ему не грозило. Ни в совдеповской России, ни в стуже эмиграции. Потому что -

Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он запах сладкий
Белому неведомой страны.

На этой повисшей в воздухе Гумилёвской ноте и прервем рассказ.