История... проза... поэзия?
- Автор:
Елена Куликова
- Дата:
2012 год
- Институт филологии СО РАН, Новосибирск. Универсалии русской литературы. 4. Воронеж: Научная книга, 2012. С. 525-542.
(Заметки об «Африканском дневнике» Николая Гумилёва)
«Африканский дневник» (1913) Н. Гумилёва представляет собой ряд путевых заметок «странствующего поэта»: четыре его главы – точно «введение» к основной части, внезапно оборванное перед собственно самим африканским путешествием. «Африканский дневник» (далее «АД» – Е. К.) состоит из ряда очерков, воссоздающих впечатления Гумилёва на определенном отрезке пути, и предыстории поездки. Рассматривать «АД» как исключительно исторический документ очеркового характера или же как художественный травелог, продолжающий ряд «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина или «Путешествия в Арзрум» А. С. Пушкина, – вопрос, который так или иначе возникал у исследователей творчества Гумилёва.
Документальность и историчность дневника подтверждает его «вторая часть», частично опубликованная в журнале «Наше наследие» (1988, № 1) В. В. Бронгулеевым и позже целиком выставленная в электронном журнале «Academic Electronic Journal in Slavic Studies» (University of Toronto) Е. Степановым, который получил фотокопии от А. Б. Давидсона[1]. Гумилёв планировал напечатать «АД» по приезде в Петербург из Африки, а его «продолжение», безусловно, предназначалось для других целей: «Первоначально Гумилёв действительно хотел писать свои путевые заметки сразу в литературной форме, годной для публикации… Однако дальше все стало меняться. Начались трудности, связанные с подготовкой к маршруту, посыпалось множество дел… Гумилёв перешел на обычный способ фиксации только самых главных происшествий, основных пунктов маршрутов и продолжительности дневных переходов… Записи приняли… характер типично полевого дневника»[2], – пишет, комментируя «вторую часть» африканских впечатлений Гумилёва, В. Бронгулеев.
«АД», по мнению Е. Степанова, и создавался как исторический документ: «"Африканский дневник", каким мы его знаем, исправно и подробно заполнялся… примерно три недели – пока путешественники проживали в относительно комфортных, гостиничных условиях. В нем рассказано, как составлялся караван – покупались мулы, нанимались слуги, искали переводчика. При внимательном чтении удалось в точности восстановить всю его хронологию»[3].
Историческая значимость дневника и «реальность» происшествий, происходящих с героями, становятся первым и основным критерием для определения его жанровой сущности – документального очерка. Однако есть и другая точка зрения на «АД». Е. В. Богачева доказывает, что «в книге Гумилёва присутствует сюжет… литературный», текст наделен художественным хронотопом и принадлежит к жанру путешествий, а писатель соединяет в себе образ Путешественника (Рассказчика) и Автора[4]. По мнению исследовательницы, «реальному пространству в книге противостоит метафорическое, мир души героя, сложная гамма переживаний человека, столкнувшегося с экзотическим миром»[5].
Отметим, кроме того, что в изданиях Гумилёва «АД» печатается в разделах «Рассказы» или «Проза»[6], тем самым подчеркивается именно литературная природа текста[7].
Безусловно, в «АД» есть и черты художественности, проявляющиеся в многочисленных поэтических описаниях, и черты документальные, поэтому текст Гумилёва интересен и филологам, и историкам. Наша задача – увидеть взаимодействие поэзии, прозы и «факта» в творчестве Гумилёва – сочетание, которое делает его «путевые заметки» одновременно литературным произведением и историческим очерком. Кроме того, нам хотелось бы выяснить, каким образом рождаются стихотворные строки о любимой Гумилёвым Африке – из непосредственных впечатлений, зафиксированных (или незафиксированных) в дневнике, из литературного контекста[8], из исторических записей и т.д. К сборнику стихов «Шатер» поэт сделал подзаголовок: «Стихи 1918 г.», тем самым подчеркнув документальность личных переживаний (последнее путешествие в Африку совершилось в 1913 году). Н. Оцуп полагал, что тексты «Шатра» написаны в 1907-1913 гг.: именно такую датировку он поставил, издавая в Париже «Избранное» Гумилёва[9]. «В записной книжке Анны Ахматовой сказано: “Шатер” – заказная книга географии в стихах и никакого отношения к его путешествиям не имеет[10]… Возможно, Анна Андреевна права во многом – какие-то стихотворения или их части могли быть написаны и раньше. Но согласиться с ее утверждением… никак нельзя… в стихотворениях “Шатра”… слышатся отголоски путешествий. В стихах об Эфиопии автор постоянно пишет прямо о себе»[11].
Возвращаясь к четырем – очень информативным – главам «АД», текстукак будто специфически документальному, отметим, что в нем присутствуют многочисленные описания: Красного моря, южной ночи, летучих рыб, «бесчисленных звезд» и т.п. Более того, эти описания во многом перекликаются со стихотворениями Гумилёва и других поэтов.
Выскажем несколько наблюдений о ряде отрывков «АД», выводящих читателя в пространство поэзии.
Черное море
Первый лирический пейзаж возникает во время путешествия на пароходе по Черному морю. Это описание можно сравнить со строками «Пятистопных ямбов» (1912-1915):
Волны мягко раздавались под напором парохода, где рылся, пульсируя, как сердце работающего человека, невидимый винт… … Наступила ночь, первая на море, священная[12]. «АД»
|
Я помню ночь, как черную наяду, В морях под знаком Южного Креста. Я плыл на юг; могучих волн громаду Взрывали мощно лопасти винта, И встречные суда, очей отраду, Брала почти мгновенно темнота. «Пятистопные ямбы»
|
Винт, его лопасти, «взрывающие волны» – повторяющийся момент в обоих текстах. Это важно для Гумилёва-путешественника: движение по морю наполнено энергией, пароход преодолевает силу волн, напоминая не то «роющегося» зверя[13], не то «работающего человека». В «АД» используется глагол «рылся», в стихотворении – «взрывали», их происхождение, а также вся мотивно-образная система рассматриваемых отрывков, полагаем, идет от «Пироскафа» Е. Боратынского:
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан:
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колеса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьется за нами
Белая, рея меж вод и небес.
«Пироскаф» – стихотворение, в котором морское путешествие поэта XIX в. как будто отзывается веком ХХ: «Элизий земной» и «башни Ливурны» соседствуют с «колесами могучей машины», а парус «братствует с паром». Глагол «роют» практически дублирован в «АД» («рылся, пульсируя, как сердце работающего человека, невидимый винт») и несколько семантически видоизменен у Гумилёва («Взрывали мощно лопасти винта»), однако все равно оказывается созвучным глаголу Боратынского благодаря игре звуков. В первой строфе «Пятистопных ямбов» вибрант «р», использованный 8 раз («черную», «морях», «Креста», «громаду», «взрывали», «встречные», «отраду», «брала»), и ассонанс на «о» (6 раз: «помню», «ночь», «чёрную», «волн», «мощно», «лопасти»), отзываясь на первые две строфы Боратынского, где 15 раз проигрывается «р» («грозною», «корабль», «средиземные», «кормою», «братствуя», «паром», «ветру», «парус», «раздался», «недаром», «роют», «парус», «берег», «морскими», «рея») и 12 – «о» («грозною», «полны», «волны», «вот», «свисток», «глубоко», «колеса», «роют», «лоно», «только», «вьётся», «вод»), создают динамический эффект мощного движения парохода по морю. Можно увидеть, как преодоление и освоение пространства в стихотворении Гумилёва – вслед за «Пироскафом» Боратынского – происходит и на фонетическом уровне.
Подчеркнутое Боратынским, в противоположность твердой земле, изгибающееся морское пространство («Бьют в наш корабль средиземные волны»;«волнистое лоно пучины») у Гумилёва оказывается мягким, хотя и могучим, но покорно расступающимся перед «взрывным» движением парохода[14]. Это и есть поэтическая доминанта Гумилёва, его динамический порыв – к новым дорогам, новым завоеваниям и победам. Если Боратынский представляет колеса корабля, то Гумилёв использует слово винт, характерное для поэзии серебряного века, его неоднократно употребляет, например, А. Блок (см.: «В неуверенном, зыбком полете…» – 1910 г., «Авиатор» – 1910-1921 гг.[15]). В сборнике «Шатер» слово винт встречается дважды: в стихотворениях «Красное море» («Как учитель среди шалунов, иногда / Океанский проходит средь них пароход, / Под винтом снеговая клокочет вода») и «Нигер» («И винты пароходов твои крокодилы / Разбивают могучим ударом хвоста»). Винт у Гумилёва воплощает собой сердце парохода, как у Блока – сердце аэроплана[16].
Айя-София
Перекличка со знаменитым мандельштамовским стихотворением «Айя-София» (1912) рождается в эпизоде описания Константинополя:
… только пространство и его стройность. Чудится, что архитектор задался целью вылепить воздух. Сорок окон под куполом кажутся серебряными от проникающего через них света. Узкие простенки поддерживают купол, давая впечатление, что он легок необыкновенно… На стенах еще видны тени замазанных турками ангелов. «АД»
|
… купол твой, по слову очевидца, Как на цепи, подвешен к небесам… … Прекрасен храм, купающийся в мире, И сорок окон – света торжество; На парусах, под куполом, четыре Архангела прекраснее всего. И мудрое сферическое зданье Народы и века переживет, И серафимов гулкое рыданье Не покоробит темных позолот. «Айя-София»
О. Мандельштам |
Текст Мандельштама отзывается в гумилёвском описании исключительной воздушности собора. Помимо перечисления характерных «примет» храма («сорок окон», «замазанные турками ангелы», легкость купола), сочетающихся с поэтическими образами Мандельштама («сорок окон – света торжество», «серафимов гулкое рыданье / Не покоробит темных позолот», «купол твой… подвешен к небесам»), в «АД» отчетливо звучит акмеистический гимн осязаемому пространству, «вылепленному воздуху». Любовь к Айя-Софии объясняется не обыкновенным восхищением прекрасным собором, а собором, в котором воплощена акмеистическая идея строительства – не только из реального материала (камня), но и из воздуха.
Греция. Афинский Акрополь
Следующий эпизод – не случай из путешествия, а воспоминание о прошлой поездке в Грецию. В стихотворении Гумилёва «Сентиментальное путешествие» (1920) данные строки из «АД» станут поэтическим отголоском этого воспоминания:
Несколько лет тому назад, тоже на пути в Абиссинию, я бросил луидор в расщелину храма Афины Паллады в Акрополе и верил, что богиня незримо будет мне сопутствовать. Теперь я стал старше. «АД»
|
Брось в расселину луидор – И могучей станешь, как я. Ты поймешь, что страшного нет И печального тоже нет, И в душе твоей вспыхнет свет Самых вольных Божьих комет. «Сентиментальное путешествие»
|
Сюжет «Сентиментального путешествия» отличается от «исследовательской» направленности «АД» – это путешествие с возлюбленной, и ее присутствие, воображаемый диалог с ней, ее мнимые реплики или реакции, монолог лирического героя, фразы третьих лиц – важнейший момент в композиции стихотворения, добавляющий тексту ту театральность, которая присуща лучшим стихотворениям Гумилёва, таким, как «Жираф». В «Сентиментальном путешествии» мотив странствий контрастирует с мотивом покорения стихии, это не завоевание новых земель: здесь герой и его возлюбленная стоят на пороге нового пути, но путь этот пролегает не столько во внешнем мире, сколько в сфере чувств и внутренней жизни. Тема приглашения в воображаемое путешествие обыгрывалась Гумилёвым вслед за Ш. Бодлером («L’invitation au voyage») в разнообразных вариациях: не только в «Приглашении в путешествие», но и в «Сентиментальном путешествии», которое служит прямой отсылкой к роману Л. Стерна, хотя никаких пересечений между двумя текстами нет, и у Гумилёва это, в первую очередь, путешествие воображаемое[17]. Плавание по южным морям, вводящее читателя в обманчивый мир новых пространств (Стамбул и Скутари, Принцевы Острова, Афины, Порт-Саид, Крит и Родос, Лессепсов мол), в финале оборачивается творческим сновидением, игрой воображения.
Между тем – за 7 лет до «Сентиментального путешествия» – в «АД» Гумилёв суховато пишет о том, как утратилась его поэтическая мечта о поддержке Афины Паллады (а, конечно, это, помимо Ники[18], – одна из любимых богинь поэта – богиня-покровительница Одиссея[19], героя-странника): «Теперь я стал старше». Но, вероятно, создавая стихотворение, Гумилёв вновь обрел свои юношеские чувства и подарил их лирическому герою: открытие мира вместе с возлюбленной дарует восторг и веру в чудесное.
Суэцкий канал
Описание Суэцкого канала и его берега удивительно схоже в «АД» и в одноименном стихотворении из цикла «Шатер»[20]:
Медленно проходит цепь верблюдов, позванивая колокольчиками. Изредка показывается какой-нибудь зверь, собака, может быть, гиена или шакал, смотрит с сомненьем и убегает. Большие белые птицы кружат над водой или садятся отдыхать на камин. Кое-где полуголые арабы, дервиши или так бедняки, которым не нашлось места в городах, сидят у самой воды и смотрят в нее, не отрываясь, будто колдуя. Впереди и позади нас движутся другие пароходы. Ночью, когда загораются прожекторы, это имеет вид похоронной процессии. Часто приходится останавливаться, чтобы пропустить встречное судно, проходящее медленно и молчаливо, словно озабоченный человек. «АД»
|
Где идут корабли, Не по морю, по лужам, Посредине земли Караваном верблюжьим. Мы кидаем плоды На ходу арапчатам, Что сидят у воды, Подражая пиратам… …А когда на пески Ночь, как коршун, посядет, Задрожат огоньки Впереди нас и сзади… …С обвалившихся стен И изгибов канала Слышен хохот гиен, Завыванья шакала. И в ответ пароход, Звезды ночи печаля, Спящей Африке шлет Переливы рояля. «Суэцкий канал»
|
В дневнике верблюды – реальная деталь пейзажа, рифмующаяся с «волнами песка, пепельно-рыжего, раскаленного». В стихотворении это лишь сравнение: корабли превращаются в медленно ступающий верблюжий караван. Сравнение достаточно неожиданное, тем более, что в «АД» есть иное: ночные пароходы, двигающиеся с остановками, напоминают «похоронную процессию». Интересно, как поэт «поворачивает» образ – от действительно наблюдаемой им медленно движущейся «цепи верблюдов» до осторожного и размеренного движения кораблей, следующих по мелким водам Суэцкого канала. Между тем отголоски «похоронной процессии» есть и в стихотворении: «А когда на пески / Ночь, как коршун, посядет, / Задрожат огоньки / Впереди нас и сзади». В «АД» Гумилёв просто упоминает о прожекторах пароходов, цепочкой вытянувшихся вдоль Суэцкого канала, а в стихотворении заостряет внимание на игре огней, на бликах света, мерцающих глубокой южной ночью, рождающих «водяной карнавал / В африканской пустыне». В этот «световой» ряд входят и «звезды ночи», прислушивающиеся к музыке пароходных гудков.
Описывая берега канала в «АД», Гумилёв документально фиксирует увиденное: «Кое-где полуголые арабы, дервиши или так бедняки, которым не нашлось места в городах, сидят у самой воды и смотрят в нее, не отрываясь, будто колдуя». В стихотворении «колдующие арабы» меняются на «арапчат», играющих в пиратов. Это важная замена, нисколько не нарушающая «правдивость» дневника, но вместе с тем подчеркивающая тягу к приключениям и маскам автора-путешественника, которого, безусловно, привлекали детские игры в пиратов.
И конечно, в текстах Гумилёва не могут не появиться экзотические животные – постоянный атрибут не только африканских стихов. Гиены упомянуты в «АД» четыре раза, шакалы – трижды, в рассматриваемом эпизоде дневника они с опаской бродят по берегу, а в стихотворении поэт их «прячет», не показывая читателю, но подчеркивает их ночное присутствие через характерные «завывания» и «хохот».
В «Суэцком канале» Гумилёв много внимания уделяет звуковым и зрительным образам: дни и ночи прозрачны и светлы, птицы и ящерицы голубые и золотисто-зеленые, огоньки – «красней, чем коралл», зеленые, синие: Африка – цветная и яркая, сияющая днем и ночью; помимо этого, Африка «звучит» в гудках пароходов, похожих на «переливы рояля», в криках арапчат и проклятиях марабута, в хохоте гиен и завываниях шакала.
Красное море
Описанию Красного моря в «АД» посвящен большой абзац. Многие мотивы и образы этого отрывка отзываются в текстах Гумилёва, можно отметить наибольшее количество перекличек с одноименным стихотворением:
Самое жаркое из всех морей, оно представляет картину грозную и прекрасную. Вода как зер]кало отражает почти отвесные лучи солнца, точно сверху и снизу расплавленное серебро. Рябит в глазах, и кружится голова… Подойдя к борту, можно видеть и воду, бледно-синюю, как глаза убийцы. Оттуда временами выскакивают, пугая неожиданностью, странные летучие рыбы. Ночь еще более чудесна и зловеща. Южный Крест как-то боком висит на небе, которое, словно пораженное дивной болезнью, покрыто золотистой сыпью других бесчисленных звезд… В пене, оставляемой пароходом, мелькают беловатые искры — это морское свеченье. «АД»
|
Целый день над водой, словно стая стрекоз, Золотые летучие рыбы видны, У песчаных, серпами изогнутых кос, Мели, точно цветы, зелены и красны. Блещет воздух, налитый прозрачным огнем, Солнце сказочной птицей глядит с высоты: «Море, Красное Море, ты царственно днем, Но ночами вдвойне ослепительно ты!.. … Нам чужие созвездья, кресты, топоры Над тобой загорятся в небесных садах. И огнями бенгальскими сразу мерцать Начинают твои колдовские струи, Искры в них и лучи, словно хочешь создать, Позавидовав небу, ты звезды свои. «Красное море»
|
«Грозная и прекрасная картина» моря в поэтическом тексте превращается в характеристику: «Море, Красное море, ты царственно днем». В «АД» есть объяснение этому: «Вода как зеркало отражает почти отвесные лучи солнца, точно сверху и снизу расплавленное серебро». Вообще, Красное море видится Гумилёву как царство жидкого и сверкающего серебра, хрусталя («Пусть волна как хрустальная встанет гора», «Блещет воздух, налитый прозрачным огнем»), поющего, подобно «эоловой арфе».
Пространство Африки в «Шатре» Гумилёв описывает через водные метафоры. Кипящее Красное море выводит топос за рамки традиционного морского мира: «акулья уха, / Негритянская ванна, песчаный котел!». Самое «горячее» море в мире в поэтической трактовке Гумилёва буквально «варится», как суп, между африканским и аравийским берегами. Ураган и волны лишь приносят свежесть, а образы, перекликающиеся с образами «Пьяного корабля» А. Рембо, включают в себя широкую цветовую палитру.
…rythmes lents sous les rutilements du jour[21]…
… Je sais les cieux crevant en éclairs[22]…
…J'ai vu le soleil bas, taché d'horreurs mystiques[23]…
… J'aurais voulu montrer aux enfants ces dorades
Du flot bleu, ces poissons d'or, ces poissons chantants[24]…
… Est-ce en ces nuits sans fond que tu dors et t'exiles,
Millions d'oiseaux d'or, ô future Vigueur?[25]
Солнце над Красным морем у Гумилёва напоминает сказочную птицу, подобно тому, как будущее у Рембо сравнивается с миллионом золотых птиц, над волной скользят золотые рыбки – летучие у Гумилёва, поющие у Рембо, и совершенно особенным выглядит сияние небес над первозданным морским простором. Летучие рыбы упомянуты и в «АД», они «странные», так как неожиданно выскакивают из воды, «бледно-синей, как глаза убийцы». Видимо, когда Гумилёв писал дневник, у него возникла невольная ассоциация с внезапным ударом, наносимым убийцей, его холодными глазами, водой Красного моря и взлетающими над ней рыбами, движение которых поэтому приняло «пугающий» оттенок.
Можно отметить еще одну отсылку «АД» к стихотворению Рембо. После рассказа об охоте на акулу в Красном море, Гумилёв останавливается на сложных красках заката: «Закат в этот вечер над зелеными мелями Джидды был широкий и ярко-желтый с алым пятном солнца посредине. Потом он стал нежно-пепельным, потом зеленоватым, точно море отразилось в небе». Переход алого пятна в нежно-пепельный оттенок соотносится с импрессионистическими переливами закатов/рассветов в «Пьяном корабле» Рембо: «Je sais le soir, / L'Aube exaltée ainsi qu'un peuple de colombes»[26]. Рембо совмещает в одном образе пылающий, но не названный прямо алый, и так же латентно проступающий пепельный – цвет крыльев голубок. В дневнике Гумилёва выделены оба прилагательных. Колористические игры Рембо касаются более рассветов, чем закатов (оставшихся в предыдущей строке), а Гумилёв как раз акцентирует внимание на заходящем солнце. Так реминисценция становится неотчетливой, почти специально смазанной, но тем самым финал первой главы путешествия приобретает поистине поэтические черты.
Ночь в «АД» и ночь в стихотворении «Красное море» описывается полной сияния и колдовства (в дневнике она «зловеща» – в поэтическом тексте воды моря превращаются в «колдовские струи»). «Другие» («АД»), «чужие» («Красное море») звезды все окрашивают в золотистые цвета, освещают «бенгальскими огнями», «искрами» и «лучами».
Наблюдая за утесами, Гумилёв делает характерные сравнения – характерные потому, что в «Сентиментальном путешествии» при упоминании Принцевых островов (находящихся в Мраморном море) возникает разбивающая статуарность и неподвижность камня аналогия с гривой льва:
Вот, как рыжая грива льва,
Поднялись три большие скалы –
Это Принцевы острова
Выступают из синей мглы.
Однако и утесы Красного моря рождают подобный образ: «Острова, крутые голые утесы, разбросанные там и сям, похожи на еще неведомых африканских чудовищ. Особенно один совсем лев, приготовившийся к прыжку, кажется, что видишь гриву и вытянутую морду». Сопоставления скал с гривой льва и его движениями, кораблей – с караваном верблюдов, глаз девушки – с газельими и т.д. – яркие черты поэтики Гумилёва, использующего экзотические образы еще в ранних сборниках стихов.
Кратко сказано в «АД» об африканских пожарах: «На западе вспыхивают зарницы: это далеко в Африке тропические грозы сжигают леса и уничтожают целые деревни». В стихотворении «Судан» эта фраза развернута в эффектный эпизод, не прямо связанный с наблюдениями из дневника (где говорится о сожженных лесах и деревнях), но, возможно, являющийся его отголоском:
И невиданным зверем багровым
На равнинах шевелится пламя,
Этот день – оглушительный праздник,
Что приветливый Дьявол устроил
Даме Смерти и Ужасу брату!
В этот день не узнать человека,
Средь толпы опаленных, ревущих,
Всюду бьющих клыками, рогами,
Сознающих одно лишь: огонь!
Дыре-Дауа [27]
О Дыре-Дауа в «АД» рассказывается достаточно подробно – о его двух частях – европейской и туземной, о страшном тропическом ливне, но в стихах отзываются два момента: упоминание о павианах и об абиссинском суде.
… за городом начинаются горы, где стада павианов обгрызают молочаи и летают птицы с громадными красными носами. «АД»
|
Павианы рычат средь кустов молочая, Перепачкавшись в белом и липком соку. «Абиссиния»
|
Я… имел случай видеть абиссинский суд. На террасе дома, выходящей на довольно обширный двор, сидел, поджав под себя ноги, статный абиссинец, главный судья, окруженный помощниками и просто друзьями. Шагах в пяти перед ним на земле лежало бревно, за которое не должны были переступать тяжущиеся даже в пылу защиты или обвинения… По ту сторону бревна стоял высокий абиссинец с красивым, но искаженным злобою лицом, и приземистый, одна нога на деревяшке, араб, весь полный торжеством в ожиданьи близкой победы. Дело состояло в том, что абиссинец взял у араба мула, чтобы куда-то проехать, и мул издох. Араб требовал уплаты, абиссинец доказывал, что мул был больной. «АД»
|
Кто сто талеров взял за больного верблюда, Сев на камне в тени, разбирает судья. «Абиссиния»
|
В творчестве Гумилёва павиан встречается не однажды: это один из главных героев поэмы «Мик», страшное чудовище из новеллы «Лесной дьявол» и зверь, которого убивает герой «Африканской охоты»[28]. В «АД» появляются стада павианов, живущие в горах: это едва ли не специальное отступление, сделанное Гумилёвым, между рассказом о туземной половине Дыре-Дауа и об абиссинском суде. В стихотворении «Абиссиния» образ развернутый и эффектный (в «АД» это просто констатация), но «птицы с громадными красными носами» из дневника в поэтический текст не переходят. Зато судебная тяжба, случайным свидетелем которой Гумилёв стал, подробно зафиксирована в дневнике, что отзывается двумя стихотворными строками в «Абиссинии», где мул заменен на верблюда, вероятно, чтобы усилить впечатление и оттенить местный колорит.
Описание гор в стихотворении Гумилёва («Выше только утесы, нагие стремнины, / Где кочуют ветра да ликуют орлы, / Человек не взбирался туда, и вершины / Под тропическим солнцем от снега белы») отчасти ориентировано на«Кавказ» Пушкина («Один в вышине / Стою над снегами у края стремнины; / Орел, с отдаленной поднявшись вершины, / Парит неподвижно со мной наравне»). Заметим, что Гумилёв подчеркивает отсутствие человека в этом холодном горном пейзаже в отличие от романтической вертикали Пушкина, в верхней точке которой находится лирический герой. Для Гумилёва важно показать огромную «колдовскую»страну, похожую на львицу, – бесконечно широкую и в то же время стремящуюся вверх: поэт совмещает горизонталь и вертикаль, акцентируя внимание не только «дне котловины», на равнинах (плодоносных, болотистых), усеянных «пальмами, кактусами» и травой в человеческий рост, на «веселых селах» и «пестреющих лугах», но и на солнце, льющемся вниз, словно огонь, на звездах, «как крупный горох», на утесах и стремнинах. Герои этой сказочной страны похожи на нее: Гумилёв с удовольствием перечисляет африканские племена – называет воинственных шоанцев и покоренных ими харраритов, галла, сомали, данакилей. В один ряд с ними входят «людоеды и карлики» – точно отголосок древних сказок. И, как обычно, Гумилёв не забывает перечислить любимых им африканских животных: удавов, пантер, львов, леопардов, змей, зебр и т.д.
Абиссинию Гумилёв показывает разнообразной и яркой, переливающейся разными красками[29]. Несколько суровый и сдержанный колорит пушкинского «Кавказа», где тоже упомянуты и «рощи, зеленые сени, / Где птицы щебечут, где скачут олени. / А там уж и люди гнездятся в горах, / И ползают овцы по злачным стремнинам, / И пастырь нисходит к веселым долинам» резко контрастирует с пестротой африканского текста Гумилёва. Романтическая традиция, обыгранная Пушкиным в «Кавказе», у Гумилёва преобразована в пристальное внимание ко всем оттенкам и переливам в описании экзотической страны, но сам лирический герой остается путешественником, наслаждающимся африканским миром и чувствующим себя органично вписанным в него в качестве благодарного зрителя. Лирический герой «Абиссинии» близок герою-путешественнику «АД», это рассказчик-наблюдатель: в первую очередь, он любуется страной, ее народом, ее просторами, видами и т.д.[30] В «АД» нет отчетливых поэтических эпизодов, но, безусловно, чувствуется радость от переживания дороги, наблюдения за природой, обычаями и живой повседневной жизнью Абиссинии.
Харэр [31]
Харэру посвящена третья глава «АД», Гумилёв увлеченно рассказывает и о самом городе, и о разнообразных происшествиях, свидетелями которых были путешественники, о встречах с консулом и дэджазмачем[32], о собирании насекомых в окрестностях Харэра. В стихах «Шатра» отзываются следующие эпизоды пребывания путников в городе:
Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим черные люди, словно грешники, гуляющие в раю, по какой-нибудь еще не созданной легенде. «АД»
|
А кругом на широких равнинах, Где трава укрывает жирафа, Садовод Всемогущего Бога В серебрящейся мантии крыльев Сотворил отражение рая: Он раскинул тенистые рощи Прихотливых мимоз и акаций, Рассадил по холмам баобабы, В галереях лесов, где прохладно И светло, как в дорическом храме, Он провел многоводные реки И в могучем порыве восторга Создал тихое озеро Чад. «Судан»
|
Вечером мы отправились в театр… Это был первый театр в Абиссинии, и он имел огромный успех… Театр оказался просто-напросто балаганом: низкая железная крыша, некрашеные стены, земляной пол — все это было, быть может, даже слишком бедно. Пьеса была сложная, какой-то индийский царь в лубочно-пышном костюме увлекается красивой наложницей и пренебрегает не только своей законной супругой и молодым прекрасным принцем сыном, но и делами правления… «АД»
|
И о том, как рукú принцессы Домогался старый жених, Сочиняли смешные пьесы И сейчас же играли их. «Мадагаскар»
|
Описание дороги в Харэр имеет косвенные переклички со стихотворением «Судан»[33]. «Рай на хороших русских лубках» отзывается в строках: «Садовод Всемогущего Бога… Сотворил отражение рая». В «АД» Гумилёв, скорее, удивляется необычной, практически картинной, словно придуманной красоте африканского мира: «неестественно зеленая трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов». Для путешественника-европейца все выглядит нарочитым, нереальным, отсюда возникает сравнение с яркими красками русского лубка. В стихотворении «Судан» африканские равнины напоминают райские места, но вовсе не заимствованные из стилизаций под лубок, а выглядящие как некое первозданное идиллическое пространство – перифраз Библейских или мифологических сказаний.
Еще один эпизод из «АД» отзывается в другом стихотворении «Шатра». В дневнике повествуется о посещении Гумилёвым первого местного театра: подробно передается содержание пьесы, комментируется игра актеров, оцениваются режиссерская работа и декорации. Видимо, впечатление от постановки для Гумилёва оказалось достаточно сильным, так как в стихотворении «Мадагаскар» в одной из строф появляется данный сюжет. Поэт немного меняет театральные «роли»: наложница из «АД», обольщающая короля, заменена на принцессу, к которой сватается «старый жених». Но память о представлении в Харэре эффектно запечатлена в поэтическом тексте.
------------------------------------------------------------
Мы отметили ряд соответствий между «АД» и стихотворными произведениями Гумилёва, более всего, конечно, перекличек было обнаружено между «африканскими стихами» («Шатер»), но некоторые отклики из страниц «путевых заметок» были увидены и в других текстах поэта. Кроме того, нами были указаны и отсылки к поэтам XIXи XX вв. – Пушкину, Боратынскому, Рембо, Блоку, Мандельштаму. Выход из дневника в поэтическое пространство стихов позволяет увидеть динамику творческого процесса поэта. В то же время нельзя не указать на то, как прихотливо сочетаются фантазия и реальность в лирике Гумилёва, который видит мир сказочным и экзотическим, опираясь на личные впечатления, которые одновременно вымышлены и прожиты, вычитаны из книг и пройдены буквально сотнями дорог[34]. «Муза Гумилёва живет в призрачной, воображаемой стране. Ничего не значит, что поэт сам побывал в далеких странах, видел воочию пустыни Африки… в той стране, где живет его муза, все преображается, видоизменяется по ее прихоти»[35]. И современники поэта, и более поздние исследователи считали, что даже реальные путешествия выглядят в описании Гумилёва «книжными», «придуманными». Ю. Верховский называл особенностью творчества поэта «реализм сказочный: реальная фантастика, единственно истинная, имеет основное значение в его формировании, как поэта эпического… И постоянная декоративность и красочность не только не заслоняют душевности и внутреннего звучания, но сливаются с ними»[36]. Не случайно стихотворение «Египет» из сборника «Шатер» начинается со строк:
Как картинка из книжки старинной,
Услаждавшей мои вечера,
Изумрудные эти равнины
И раскидистых пальм веера,
а последнее стихотворение – «Нигер» рождается из рассматривания географической карты Африки:
Я на карте моей под ненужною сеткой
Сочиненных для скуки долгот и широт
Замечаю, как что-то чернеющей веткой,
Виноградной оброненной веткой ползет.
И такая литературность, отсылающая к «Le voyage» Бодлера, к французской традиции, связанной с именами Леконта де Лиля, Матисса, Гогена, создает непрочное равновесие между реальностью и вымыслом, делает облик героя-путешественника двойственным, условным, а личность самого Гумилёва обретает масочную структуру. Особенность Гумилёва – в сочетании вымышленности и безусловной реальности каждого лика путешественника, в автобиографическом происхождении его героев и вместе с тем в литературности почти всех, даже самых лирических персонажей. С одной стороны, его герои – маски, условные персонажи яркого, фантастического, полубалладного мира; с другой – их жизни прожиты автором от начала до конца.
География Гумилёва-путешественника подчинена литературным принципам: пространство «собирается» из цитат, которые выдаются за «впечатления», но в то же время остаются цитатами, отчего стихи обретают «картинность», становятся «артистическими стихами», не позволяющими забыть об условности того яркого мира, который создает поэт. «Воображаемые пространства… все до одного представляют чьи-то замыслы и выдумки… Посредством этих выдумок наше слово и наше сознание оформляют русскую карту… Наш мир сочинен, условен – тут нужно услышать корень “слово”, – пространственно противоречив, невидимо бумажен»[37]. Так и Гумилёв «сочиняет» африканский мир, исследуя его как путешественник и как поэт. А дневник в этом смысле оказывается своего рода материальным фоном, как бы «фабулой» лирического сюжета стихов Гумилёва. Литературность географии содержит в себе динамический потенциал: она расширяет границы лирического «я», наделяя его множеством условных ролей, которые ставятся вровень с биографической судьбой.
Примечания:
[1] Подробнее об истории нахождения так называемого продолжения дневника см. в статье Е. Степанова «Неакадемические комментарии – 3» (Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.utoronto.ca/tsq/20/stepanov20.shtml (дата обращения 25.07.2012)).
[2]Бронгулеев В. В. Африканский дневник Н. Гумилёва // Наше наследие. – 1988. – № 1. – С. 84.
[3]Е. Степанов. Неакадемические комментарии – 3.
[4]Богачева Е. В. “Африканский дневник” Н.С. Гумилёва: синкретизм жанра // Вестник Пятигорского государственного лингвистического университета. – 2009. – № 2. – С. 206.
[5]Там же. – С. 208.
[6] См., например: Гумилёв Н. Сочинения в 3-х томах. – М.: Худ. лит., 1991. – Т. 2. Драмы. Рассказы. – С. 257-283; Гумилёв Н. С. Избранное. – М.: Просвещение, 1991. – С. 211-234.
[7] В литературе ХХ-ХХI вв. достаточно частым стало слияние художественности и документальности. Для примера – тематически перекликающегося с «АД» Гумилёва – можно привести автобиографические рассказы Ж.-М.-Г. Ле Клезио (J.-M.-G. Le Clézio) «L'Africain», «Le corps», «Termites, fourmis, ect.», «Banso», «Ogoja de rage» об отце, уехавшем в Африку, о том, как сын-писатель осмысляет поступки отца: выбор места службы в Нигерии, Камеруне и др. африканских странах вместо Великобритании или Маврикия, откуда были родом родители Ле Клезио, о встречах отца и сына. «Au milieu des années 1980, Le Clézio commence à aborder au sein de ses œuvres des thèmes plus personnels, en particulier à travers l’évocation de la famille. Ses intrigues et personnages s’inspirent de ses proches» (Электронный ресурс. Режим доступа: http://fr.wikipedia.org/wiki/J._M._G._Le_Cl%C3%A9zio#Romans.2C_nouvelles_et_r.C3.A9cits (дата обращения 15.08.2012)) (В середине 1980-х гг. Ле Клезио начинает поднимать в глубине своих произведений личные темы, в частности, воспоминания о своей семье. Сюжеты и персонажи вдохновлены родственниками»). В рассказах Ле Клезио документализм и история заключены в рамки художественного повествования.
[8] «Его жирафы и леопарды… порождены не подлинным морским и тропическим миром, не Африкой, а Монпарнасом… навеяны… Леконтом де Лилем, Бодлером, Кольриджем, Стивенсоном, Киплингом» (Давидсон А.Б. Муза странствий Николая Гумилёва. – М.: «Наука», Изд. фирма «Восточная лит.», 1992. – С. 41).
[9] См. об этом: Давидсон А.Б. Муза странствий Николая Гумилёва. – С. 224.
[10]Там же.
[11]Там же. – С. 236.
[12] Здесь и далее курсив в цитируемых текстах наш – Е. К.
[13] Для акмеистов было свойственно переживать архитектурные сооружения или механизмы «природными», органическими – состоящими из костей, мяса, жил. Знаменитый «NotreDame» (1912) О. Мандельштама уподоблен человеку – Адаму: «чем внимательней, твердыня NotreDame, / Я изучал твои чудовищные ребра»; «Играет мышцами крестовый легкий свод». М. Рубинс указывает на французские подтексты «NotreDame» – стихотворения «Собор Парижской Богоматери» Ж. де Нерваля, «NotreDame» Т. Готье и роман Гюисмана «Собор» (Рубинс М. Пластическая радость красоты: Экфрасис в творчестве акмеистов и европейская традиция. – СПб.: Академический проект, 2003. – С. 228).«Органические метафоры», использованные французскими авторами и Мандельштамом, обнажают стиль, в котором камень становится телом с «тонкими ребрами (боками)» («sescôtesminces») у Готье, «чудовищными ребрами» у Мандельштама, «железными нервами» («sesnerfsdefer») у Нерваля.
[14] В «Пироскафе» волны «дикою, грозною ласкою полны».
[15] … Как ты можешь летать и кружиться
Без любви, без души, без лица?
О, стальная, бесстрастная птица,
Чем ты можешь прославить творца?
… под легкую музыку вальса
Остановится сердце – и винт.
Летун отпущен на свободу,
Качнув две лопасти свои,
Как чудище морское – в воду,
Скользнул в воздушные струи.
Его винты поют, как струны...
Смотри: недрогнувший пилот
К слепому солнцу над трибуной
Стремит свой винтовой полет...
… Всё ниже спуск винтообразный,
Всё круче лопастей извив…
[16] Олицетворение предметов (вещей, механизмов) в поэзии символистов (у Блока, в особенности), идущее от романтической оппозиции живое/мертвое, одушевленное/механическое, преобразовавшись в «мировую материю», столкнув цивилизацию и культуру, станет для акмеистов важнейшим элементом поэтики (см. сноску 14). Ср. у Мандельштама: «На форуме полей и в колоннаде рощи» и т.д.
[17] Возможно, впрочем, что так Гумилёв обыгрывает стерновскую идею описания не дороги, не достопримечательностей, а душевных движений героя. Но сам Гумилёв много внимания уделяет путешествию как таковому, хотя в финале и возникает вопрос, не состоялось ли оно лишь на бумаге в «петербургскую злую ночь».
[18] См. стихотворение «Самофракийская победа».
[19] См., например, микроцикл «Возвращение Одиссея».
[20] Названия стихотворений в этой книге стихов – сплошь топонимы. «Шатер» представляет своего рода географическую карту, по которой можно воссоздать целостный образ Африки – начиная от Красного моря, через пустыню Сахару, Сомалийский полуостров, Мадагаскар и заканчивая Нигером.
[21] медленные ритмы в сиянии дня… (Здесь и далее подстрочник из «Пьяного корабля» Рембо наш – Е.К.).
[22] Я знаю пронзенные светом небеса…
[23] Я увидел заходящее солнце, в пятнах мистического ужаса…
[24] Я хотел бы показать детям этих дорад
Из голубой волны, этих золотых рыбок, рыб поющих…
[25] Не во время ли этих бездонных ночей ты дремлешь и исходишь,
Подобно миллиону золотых птиц, о ты, будущая мощь?
[26] «Я знаю как закаты, / Так и пылающие рассветы, похожие на стаю голубок».
[27] Дире-Дауа у Гумилёва.
[28] Мы не рассматриваем в нашей работе «Африканскую охоту», хотя этот текст отчасти соприкасается с «АД»: сцена охоты на акулу дублирована из дневника. Но «Африканская охота» построена иначе, с явной авторской установкой на художественность повествования, композиционная выстроенность очерка сознательно анахронична: «Очерк создает у читателя впечатление, что события изложены в нем в хронологическом порядке. На самом деле эпизод с ловлей акулы относится к 1913 году, когда Гумилёв уехал в экспедицию по поручению Академии наук, а все остальные охотничьи приключения имели место во время поездок в Абиссинию зимой 1909-1910 и 1910-1911 годов» (Гумилёв Н. Сочинения в 3-х томах. – Т. 2. Драмы. Рассказы. – С. 432).
[29] Цвет Африки – предмет восхищения поэта, см. подробнее об этом в стихотворении «Судан»:
Садовод Всемогущего Бога…
… собрал здесь совсем небывалых,
Удивительных птиц и животных.
Краски взяв у пустынных закатов,
Попугаям он перья раскрасил,
Дал слону он клыки, что белее
Облаков африканского неба,
Льва одел золотою одеждой
И пятнистой одел леопарда,
Сделал рог, как янтарь, носорогу,
Дал газели девичьи глаза.
[30] Ср. с пушкинскими стихами из «Кавказского пленника»: «европейца все вниманье / Народ сей чудный привлекал. / Меж горцев пленник наблюдал / Их веру, нравы, воспитанье, / Любил их жизни простоту, / Гостеприимство, жажду брани, / Движений вольных быстроту, / И легкость ног, и силу длани». Герой Гумилёва не сохраняет романтической отчужденности при его страсти к африканской экзотике. И хотя, как мы отметили, некоторая ориентация на романтические тексты Пушкина все же остается, меняется сам взгляд на чужую страну: она становится источником поистине акмеистического удовольствия исследователя, познающего новый, восхитительный – для него – мир.
[31]Харар у Гумилёва.
[32]Дедьязмач у Гумилёва.
[33] Прямого географического совпадения между «АД» и стихотворением здесь нет, как в предыдущих рассматриваемых нами отрывках (Красное море, Суэцкий канал и др.), для нас важны сюжетные и мотивные связи и отголоски, соединяющие текст «АД» с лирическими произведениями самого Гумилёва и других поэтов.
[34] О воображаемых путешествиях Рембо пишет немецкий исследователь Г. Фридрих, анализируя «Пьяный корабль»: «Рембо… это написал, еще не зная освещенных в тексте экзотических морей и стран… каким-либо реалиям нет места в тексте. Мощная, действенная фантазия творит лихорадочную визию головокружительных, полностью ирреальных пространств» (Фридрих Г. Структура современной лирики: От Бодлера до середины двадцатого столетия. – М.: Языки славянских культур, 2010. – С. 89).
[35]Голлербах Э.Ф. Н.С. Гумилёв (к 15-летию литературной деятельности) // Н. С. Гумилёв: Pro et contra. Личность и творчество Николая Гумилёва в оценке русских мыслителей и исследователей: антология. – Изд. 2-е. –СПб.: РХГИ, 2000. –С. 467.
[36]Верховский Ю.Н. Путь поэта (О поэзии Н.С. Гумилёва) // Н. С. Гумилёв: Proetcontra… –С. 532.
[37]Балдин А.Н. Протяжение точки: литературные путешествия. Карамзин и Пушкин. – М.: Эксмо, 2009. – С. 11. А.Н. Балдин писал о химеричности Петербурга и вообще России, но Гумилёв как русский поэт перенес эту «химеричность» на любимую им Африку.